Сетка

Сетка - небольшое созвездие Южного полушария, с территории СССР его не видно.

Советский энциклопедический словарь, 1984 г.

Тюрьма никогда не кончается. Это знает каждый заключённый. Ты просто попадаешь в замкнутый круг воспоминаний о ней.

Воспеть мою судьбу, разумеется, было некому - что ж, пришлось самому стать своим собственным хором.

Питер Акройд, "Последнее завещание Оскара Уайльда"

Счастье не перестаёт быть счастьем, когда оно кратко, а мысли и любовь не лишаются своей ценности из-за того, что преходящи. Многие люди держались с достоинством на эшафоте: эта гордость должна научить нас видеть истинное место человека в мире.

Бертран Рассел, лауреат Нобелевской премии,

из статьи "Во что я верю: природа и человек".

Моим товарищам по ГУЛАГу - Александру П. и Анатолию Ш. - благодарный автор.

"А теперь уходи"

- Ну ты даёшь, сынок! Прекрати сейчас же. Мы ж договорились - без истерик. Совсем голову потерял. Вдруг кто увидит, - бурчал Сергей, выбирая сейчас такие слова, которые в эту минуту прощания со мной казались ему единственно верными.

А мне становилось ещё больней от того, что именно сейчас, когда вот-вот возникнет между нами пропасть между неволей и свободой, он уже не сможет себе позволить быть со мной прежним.

- Не могу. Оно само получается. Прости, Серёжа...

Я плакал прямо посреди плаца, на виду у множества колючих и злобных глаз, впившихся в меня из окон бараков, из столовой, клуба, зоновской бани - из всех мыслимых щелей и дырок.

О, я знал, я чувствовал всей кожей их ненависть к себе, их готовность разорвать меня на куски сразу же после того, как Сергей скроется за железом дверей зоновской вахты. Но этот мой физический страх всё же отступал, замещаясь тоской, всю последнюю неделю, а, может, и весь последний месяц точившей мою душу. А теперь, в нескольких метрах от вахты, эта тоска сдавливала мне горло.

Мы шли в сторону бани... Сергей уже переоделся в "вольную" одежду. На нём были новенькие джинсы, кроссовки и ослепительной белизны футболка с крупной красной надписью "Пепси". Волосы у него успели уже чуть-чуть отрасти и пошевеливались на тёплом июльском ветерке. Я только теперь заметил, что Серёжа блондин и что у него смуглое лицо, с которого, благодаря здешнему яркому солнцу, улетучивалась зоновская землистость. Господи, какой же он всё-таки симпатичный парень!

Я нёс его матрац с постельными принадлежностями и света белого не видел от слёз и тоски. Меня только и утешало, что и ему передаётся моё горе.

- Сыночек, родненький, перестань, очень тебя прошу. Ты думаешь, мне легко сдерживаться? Ну, научись и ты, в конце концов, контролировать себя. Тебе ещё полгода сидеть среди этих зверей. Съедят ведь. Уймись, очень тебя прошу.

- Всё, всё, - поспешил я ответить Сергею. - Не буду больше, никогда, честное слово. Ты только не сердись.

- Да я ведь и не сержусь. Я всё понимаю. Слышишь?

- Слышу, - ответил я.

Сейчас он сдаст лагерное барахло, получит обходняк и прямиком на вахту. А там... Какие уже там прощания! И потому я, вытирая рукавом робы слёзы, говорю уже самые-самые последние слова:

- Будь здоров, Серёжа... Удачи тебе... И счастья... И спасибо огромное за всё.

- Это тебе спасибо за всё, - отвечает Сергей, сжимая мою ладонь в непривычном для меня с ним рукопожатии. - Я бы здесь без тебя сдох бы. А ты, - продолжает он, - держись, очень тебя прошу. Как бы тяжело не было - держись. Осталось-то ведь совсем пустяк. Сохрани себя и останься человеком.

Мы обнимаемся... Я успеваю украдкой, очень неуклюже, чмокнуть его куда-то в ухо.

- А теперь уходи. Не рви душу.

И я иду, не оглядываясь и уже не сдерживая глухих рыданий... До конца срока мне остаётся ровно полгода и семнадцать дней.

Впервые в "Крестах"

Осень 76-го года была очень холодной. И хотя "Кресты" отапливались, мы всё же добились вторых одеял, ежедневно донимая корпусного своими заявлениями (в тюрьме чувство справедливости очень обостряется, вы не замечали разве?).

В камере нас было двенадцать человек, но камера была просторной, рассчитанной на 16 человек. Это от того, я думаю, что в те годы борьба с преступностью велась только на бумаге. И поэтому на тюрьмах не было ещё того бардака, какой сейчас творится. Люди спят по очереди, в три смены, курева нет, еда паршивая. А тогда и кормили сносно, и ларёк был, и дачки нормальные, как теперь сказали бы - "пиздатые". А для мелких - и молоко, и конфеты. Только в колонии эти конфеты жевать и молоко сосать - не дай Бог. Оттуда на общак поднимаются уже не люди - или зверьё законченное, или инвалиды окончательные. У нас тут - ещё ничего, а посмотрели бы вы на взросляк на Урале. Жуть.

Все мы - вся наша камера - ждали этапа на "химию". Скорее всего, в Череповец. В ожидании тусовались по камере. Нас даже на прогулку не выводили - из-за холода и дождя. Мы лепили из хлеба, почему-то всегда сырого и кислого, шашки, а огрызками карандашей изображали на смятых тетрадных листках "морской бой". Скука невероятная, впечатлений - ноль.

Но сейчас я расскажу, как я в тюрьме очутился. По глупости? Ну да. А что, разве бывают варианты? Я в своей жизни ничего не украл (впрочем, ой ли?!), никого не ударил (уж это точно!) и уж тем более не убил. Всё получилось по-дурацки, что и вспоминать-то стыдно. Ну так вот.

Мои "прогулки"

Весной 76-го я напился до бесчувствия у соседки на дне рождения и решил почему-то пойти на улицу "проветриться", "прогуляться". А прогуливался я обычно так - чистил по ночам чужие машины. Ну, там колёса, стёкла, зеркала снимал, магнитофоны, приёмники... Всё потом загонял за бесценок на толкучке за "Гигантом" - там ещё всяких птичек-рыбок продают, кроликов, щенков. Там и ментов-то никогда не бывало. Короче, всё было ништяк.

А та ночь для моих "прогулок" выдалась что надо - мокрый снег с дождём, ветер. Так в Питере по весне часто бывает.

Пару машин я вскрыл прямо у нашего дома (я жил на Просвещения, и тогда там новостройки ещё только начинались). Вот идиот-то! Ведь говорил мне Кирилл - мой приятель ещё по старому двору на Васильевском: "Не воруй там, где живёшь, и не живи там, где воруешь". Кирилл и вообще с головой, поэтому, так я думаю и так думают все наши, он и живёт припеваючи. А мне, пьяному, море по колено, и вообще.

Машины мне в ту ночь всё какие-то паршивые попадались - никакого улова. Вот я и пошёл "гулять" по соседним улицам. А там - голяк. И я решил идти домой. Ах да, совсем забыл. В сумке-то у меня всё же кое-что уже лежало - из одного сраного "Москвича" я приёмник взял. Иду домой. И вдруг вижу "Запорожец". Стоит он на проезжей части. И в замке зажигания ключи торчат. И непонятно: то ли машину угнали и оставили, то ли хозяин - придурок. Но раз машина открыта и ключи есть, грех не воспользоваться. И значка на стекле, что машина принадлежит инвалиду, нет. Иначе бы я не полез.

Водил я в свои годы уже неплохо - любовь к этому делу была у меня, что называется, в крови. Правда, до этого момента пьяным я за руль не садился.

Положив сумку с добычей на заднее сиденье, я повернул ключ - бензина было ровно полбака. И я, дурак, не придумал ничего лучше, как прокатиться к себе в деревню с тем, чтобы вернуться домой под утро, а машину бросить где-нибудь возле того места, где я её "нашёл".

Из Питера в наши Синяки я знаю по меньшей мере пять дорог, где нет постов ГАИ. И всё бы было хорошо, если бы я на одной из дорог не врезался на полном ходу в земляной откос. У меня ни единой царапины, а у машины передние колёса заклинило наглухо. Я же, кретин пьяный, вместо того, чтобы "делать ноги", стал пытаться эту сраную машину чинить: возиться в моторе - моя слабость.

Пока я возился в темноте с этой дурацкой машиной, я не заметил, как подъехал таксист (как он здесь в это время оказался, ума не приложу!). Он всё сообразил и по своей рации вызвал ментов. А мне, гад, и слова не сказал. Ну, а дальше всё пошло как по маслу - скоро и быстро. Дело я фактически сам себе сшил, следователь только страницы нумеровал и мою подпись, где надо, требовал. Следователь оказался приличным человеком - два месяца меня под подпиской держал. Да и куда бы я делся! Но наговорили на меня прокурору всяких гадостей, тот и решил меня до суда в тюрьму упрятать, "на всякий случай". Так я очутился в замечательных "Крестах".

О "Крестах" этих распрекрасных и так уже все всё знают. Так что я ничего новенького не сообщу. О "Крестах" и вспоминать-то противно. Единственная тюрьма, которая мне более-менее понравилась, если тюрьма вообще может понравиться нормальному человеку, так это пересылка в Вологде, хотя конвой вологодский - бррр.

Я - "химик"

Повезли меня на суд. Дело слушалось часа полтора. Прокурор встал. Сказал. Сел. Между "встал" и "сел" успел попросить суд дать мне три года общего режима. Адвокат - это мать его наняла - какие-то слова обо мне хорошие стала говорить. О моем трудном прошлом и всё такое прочее, даже вспомнила, что я в нашей путяге старостой группы был. А судья на это и говорит: "Воображаю!" Дали мне последнее слово. Я дурачком прикинулся: "Простите меня. Я больше так не буду". Суд удалился на совещание. Минут через двадцать вернулся с результатом своего воображения - два года "химии". Это моё трудное прошлое так на них повлияло. Из зала суда я в "Кресты" возвращался, посвистывая.

Казалось бы - что тебе, придурку, ещё надо?! Тем более что мать выпросила у начальника СИЗО для меня "химию" на... "Красном треугольнике". Штопай себе презервативы или боты лей, и никаких трудностей. После смены - домой, даже в общаге на Охте появляйся только два раза в неделю для регистрации. Интересно, во что эта моя резиновая "химия" матери обошлась? Она мне до сих пор об этом не говорит. Только я знаю, что она две зимы в осеннем пальто бегала и без сапог тёплых, в одних только туфлях на микропорке.

Жуть. Да, я ещё забыл сказать, что у отца той соседки, у которой я тогда напился, кум был замначальника УВД. Так что с её помощью я и вообще про общагу забыл.

А через месяц открылось, что этот самый кум попался на взятках. "Треугольник" мой вместе с ботами накрылся, и меня перевели на "химию" в Невскую Дубровку, на мебельный комбинат. Пробыл я на этой "химии" ровно сутки, а утром - на электричку и домой. Матери ничего не сказал, да ей и спросить-то меня не было времени. Я на порог, а она на вокзал в Киев, на похороны дяди Гриши, её родного брата.

Две недели я жил дома - спал, сколько хотел, гулял, никого не боялся. Через две недели, как раз перед октябрьскими, забрали меня среди ночи, прямо из постели. Пообещали отвезти снова в Невскую Дубровку - капитан, сука, ещё "слово офицера" дал. Но отвезли в любимые "Кресты" - в любимые, в родимые. Там меня в камеру из собачника только на десятые сутки подняли. А до того парился я в подвале среди бомжей, вшей и крыс. Таких, как я, "химиков" было в этой парилке семь человек. Я всё надеялся, что за мной - ну и за всеми остальными, конечно, - придёт автобус, и нас отвезут на "химию". Автобус и в самом деле пришёл. Но не за мной. За мной приехал "воронок". Повезли на суд.

На суде "химию" заменили на общий режим - лагерь, зона. И всё. Давай, родимый, вперёд по жизни широкими шагами, а иногда и прыжками. Так я снова оказался в "Крестах" перед этапом.

Пока я ждал этапа на зону, моя мать из Киева вернулась и натурально обалдела. И начала новые хлопоты по вызволению меня из "мёртвого дома", то есть не из "Крестов", конечно, а для того, чтобы я не оказался в зоне. Что такое зона, мать знала не понаслышке, а из разговоров о лагере между покойным дядей Гришей (он отмотал шесть лет ещё при Хрущеве, кажется, за то, что избил милиционера) и моим дедом по отцовой линии (мой отец три года тому назад умер от сердечной недостаточности). Дед же строил Днепрогэс в качестве раскулаченного "комсомольца", но ещё до Днепрогэса просидел из десяти своего срока пять лет в лагере на Вишере - это в Соликамске. Уж о чём они там меж собой говорили, я не знаю, но помню, что мама всё время плакала, а девчонкой ещё к дяде Грише на свиданку ездила - как раз перед замужеством. Так что было матери от чего приуныть, когда ей сообщили, что я в тюрьме и меня скоро отправят на зону.

Она побежала к начальнику СИЗО, принесла ему кучу справок о своих болезнях с одной только просьбой - оставить меня в "Крестах" в хозобслуге. Мотивировала тем, что по состоянию здоровья ей будет тяжело ездить ко мне на свидания. Ей, как говорится, "пошли навстречу". Но что самое интересное, меня при этом никто ни о чём не спрашивал. Просто взяли в один прекрасный день, дёрнули из общей камеры и повели в корпус хозобслуги.

А дело в том, что по тюремным понятиям находиться в х/о считается если и не самым страшным грехом, то по крайней мере - достаточно серьёзным. Короче, западло. Но как бы там ни было, оказался я в этой х/о. Работал я там в строительной бригаде, потому что по специальности я штукатур, плотник-облицовщик, вот меня туда и определили.

"Хозобслуга"

Конечно, бытовые условия там намного лучше, чем в зоне. Кормили хорошо, всегда чистая постель, везде порядок и чистота (руками самих зэков, конечно). Библиотека в "Крестах" хорошая. А среди жилых камер для хозобслуги имеется большая такая комната с телевизором и скамейками и висящей по стенкам наглядной агитацией типа "На свободу с чистой совестью!" Так вот, эта комната почему-то называется "Ленинской". Может быть, потому что в углу, на деревянной пирамиде, обтянутой красной тряпкой, стоит маленький такой бюстик гражданина Ульянова. Он что, тоже в "Крестах" в хозобслуге был? Наверное - был. Где он, бедолага, только не был! Всё о народном счастье хлопотал. Вот и схлопотал хозобслугу. Всех этих понятий зоновских в х/о не было и в помине. Но это только одна сторона медали. А другая - в том, что в х/о дисциплина, как в армейской казарме. Курить строго в отведённых местах, то есть в сортире. Малейшее нарушение - в зону. Потому все в хозобслуге за свои места держатся, и каждый на каждого "стучит". Просто ужас какой-то! Ну, а контингент хозобслуги этой и вообще кошмарный. Зоны боятся пуще атомной войны. И сроки у всех не меньше пяти лет. Я и не спрашивал, кто за что сидит. Об этом как-то само узнаётся, я не из любопытных. Только знаю, что один был из Гатчины. Он мешок зерна в совхозе или в колхозе украл. Другой, из Окуловки, напился и трактор утопил. Ну, и так далее. А что такое показательный выездной суд, чтобы другим неповадно было, я сейчас кратко объясню. Человек на таком суде получает "на всю катушку", то есть максимальный предусмотренный данной статьёй УК срок. При этом тяжесть содеянного и размер причинённого ущерба значения не имеют. Я знал парня, который на мотоцикле государственного гуся задавил. Получил пять лет. Гусь-то - государственный!

Ну в общем, не выдержал я долго этого дурдома в хозобслуге. Стучать я, конечно, не стучал, все только на меня стучали (я не стану сейчас говорить о том, что я творил в этой х/о, это всё не так уж и важно. Да и вообще мой рассказ не о том). Скажу только, что после многочисленных, как было написано в сопроводиловке, и грубейших нарушений режима содержания в СИЗО меня и ещё нескольких таких же распиздяев начальство решило убрать в зону, чем я, например, был вполне доволен. Правда, я тогда подумал о матери - как она, несчастная, всё это переживёт. Мне стало стыдно. Но я был молод ещё, очень молод, а молодость и жестокость - вещи, увы, близкие. И вот за три дня до нового 1977 года меня "дёрнули" на этап. Сопровождавшая меня характеристика и определила географию конечного пункта.

"Этап"

Первоначально нас сунули в "стакан" или, правильней, в "собачник" - "стакан" это нечто другое. И в течение дня по 5-10 человек отправляли в Яблоневку. Мне же, как всегда, везёт больше всех. Уже под вечер меня сунули в "воронок", отвезли с парой "полосатиков" на Московский вокзал, сунули в "Столыпин" без еды, без крошки хлеба, повезли на Урал.

Описывать этот кошмарный этап в Березники я не буду - нету сил снова об этом даже подумать. Скажу только, что кантовался я по дороге в эти распрекрасные Березники по пересыльным тюрьмам Вологды, Вятки, Перми и даже Соликамска, куда меня завезли по ошибке и где продержали в сырой и тёмной камере с селёдкой и водой без хлеба трое суток. Так что в Березники я попал с температурой, почти без голоса и без единой тёплой вещи. Оформлявший нас в зоновском карантине офицер, глядя на меня, даже глаза выпучил: "Ты что, из Бухенвальда к нам, что ли?".

Из Соликамска в Березники вообще-то поезд идёт. Но нас, человек сорок, почему-то решили "для проветривания" везти туда в крытой брезентом военной машине. А мороз, скажу я вам, был уже солидный - градусов 25.

Нас загнали под самую кабину, приказали сесть на пол (я оказался при погрузке самым последним). Возле меня уселся солдат с собакой и с автоматом. А собака эта - настоящий волкодав - уселась, гадина, своей задницей прямо мне на ноги. Так я с этой собакой и с дулом автомата в затылок и ехал до самой зоны, боясь шевельнуться. Я с тех пор, когда овчарку вижу, шарахаюсь в сторону.

"Приехали"

Стоп. Приехали. В "конверте" - это что-то вроде шлюза, куда машины с зэками заезжают - нас выгрузили (а собака эта глупая меня напоследок даже лизнула, а могла бы и нос откусить), построили и т.д. Перекличка. Напутственное слово хозяина - им оказался низкорослый толстущий майор с будёновскими усами. И повели в баню. Ура!

Перед баней был генеральный "шмон", то есть стали нас обыскивать. "Отмели" практически всё, кроме сигарет и продуктов, у кого они ещё оставались. Мне было легче всех - был гол как сокол.

Помылись, получили робу, матрац с подушкой - и в карантин, спать. Я так крепко ни разу в жизни не спал. "Подъем!" только с третьего раза услышал, да и то посредством пинка в жопу, произведённого нашим "воспитателем" - молодым прапорщиком.

К моменту нашего распределения по отрядам - их оказалось десять по полторы сотни зэков в каждом - о моём пребывании в тюремной хозобслугс уже было известно. Работает же зэковская почта! Да я, впрочем, и не скрывал. Я ведь сам из "Крестов" в зону напросился.

В отряде на меня не "наезжали", но и особого авторитета я не завоевал. Я был совершенно одинок, без поддержки земляков, поэтому и сам старался не заводить ни с кем никаких контактов. В зоне ведь, чтобы начать жить, надо хорошенько осмотреться, почувствовать собственной кожей её нерв, явные и тайные механизмы, приводящие в движение как отдельных людей, так и всё их сообщество. Это трудная, очень трудная наука, но чем скорее её постигнешь, тем легче будет тянуть срок "с понятием".

По натуре я человек открытый, эмоциональный, шумный и весёлый. Мне нужно, чтобы вокруг меня всё кипело, бурлило. Одиночество для меня - острый нож, я очень тяжело переношу одиночество. А в зоне одиноки все, и каждый по-своему, и никто друг в друге не нуждается, если говорить о человечности, о дружбе, о взаимопомощи, то есть о тех понятиях, которые формируют человеческие отношения, наполняя их смыслом, терпимостью, теплом на воле. Это я уже после зоны постиг, что на воле гнилости и подлости даже больше, чем в лагере. Подлость на свободе обставляется разными картинками - картинками разных цветов и оттенков. А в зоне - всё чёрно-белое и потому понятное. В зоне ты виден весь, насквозь. А на воле? Вот почему в зоне я как-то сразу свернулся в улитку. Я всех боялся, я боялся собственных слов, никому не доверял и никого не подпускал к себе. Это я уже где-то позже прочитал, что лагерный опыт - опыт целиком отрицательный. А если - нет? Пусть вы - живущие на свободе, считаете нас злыми, опасными, не стоящими доброго слова, которых надо бояться, но здесь нас много, и мы думаем друг о друге иначе. При всей кажущейся простоте и даже однообразии лагерной жизни она, эта жизнь, богата важными для заключённых оттенками, которые тем незаметнее, чем однообразнее лагерная жизнь.

Кто-то свыше диктовал мне правила поведения в зоне, поэтому я понимал, что внешне я должен быть "как все" и не должен показывать виду, что кисну. Иначе те, кому ещё хуже, додавят, добьют, дорвут мою душу на куски, и моё тело умрёт прежде меня.

"Так вот об этой сетке..."

Когда из карантина нас распределили по отрядам, а в отрядах - по бригадам, то уже на следующий день вывели на работы. В принципе, в каждом из цехов промзоны работа заключённых была связана с металлом. А в нашем - в особенности.

Вы когда-нибудь, например, задумывались над тем, как изготавливают металлическую сетку? Какую? Простую, самую простую. Ту, которой садоводы пользуются, как изгородью, обнося ею свои сотки, крепя её на столбы. Ту, которую натягивают на рамы кролиководы и прочие натуралисты. Да мало ли где и на что её используют. Человечество придумало решётки и сетки не из боязни зверей, а из страха перед самим человеком. Он и есть самый лютый зверь, потому что человек часто нападает на другого человека, не защищаясь и обороняясь, но совсем с другими намерениями и целями. Животное вас не ограбит, не оскорбит, не унизит ни при какой погоде, если только вы не посягнёте на его существование и на жизнь его потомства. А человек может без всяких видимых причин истребить другого человека. Люди занимаются этим со времён Адама. И если человечество до сих пор ещё украшает нашу планету, то, по-моему, только потому, что среди нас появляются порой люди, способные сопротивляться злу и насилию. Так и в зоне. Впрочем, что-то меня на философию потянуло.

Так вот о сетке этой. Я до того, как сюда попасть, тоже о сетке не задумывался. Сейчас я опишу, как её изготавливают. Но чтобы всё понять, это надо испытать или хотя бы увидеть. А может, и не надо...

Короче, "станок" - это прямоугольный угол, с торца к нему прикреплен "механизм" - две шестерёнки, одна побольше, с ручкой, а другая - другая примерно вдвое меньше. Меньшая соединена со специальным приспособлением, через которое пропускается обычная проволока. Когда крутишь ручку, проволока, пройдя через это приспособление, превращается в зигзагообразное звено сетки. Откусив кусачками два метра, дальше переплетаем второе звено с первым. Вот и получилось 10 см сетки - один ромбик, то есть ширина два метра, а длина - все те же 10 см. Это только две проволочки. Вот так, проволочку за проволочкой, крутим, пока не выйдет бухта - рулон длиной в десять метров и шириной - два.

За смену, а это часов 9-10, надо накрутить целую бухту плюс семь с половиной метров. В конце смены руки - пальцы в особенности - ноют, спина гудит, глаза ничего не видят, кроме этих проклятых ромбиков. От металлической пыли трудно дышать. А от холода в соприкосновении с металлом, если работаешь зимой, и вообще всё тело превращается в железо. И так - день за днём, месяц за месяцем, год за годом. И вот что удивительно: чем меньше срок, тем всё это невыносимее. У кого срок больше пяти лет и кто хоть кое-как с головой и с руками, тех начальство устраивает на производительные работы или даже на халявные. Если, конечно, у тебя от земляков, которые сидят уже давно и при деле, есть поддержка. А у меня вся поддержка - куцый ремень на штанах, да и тот разъезжается от возраста: ремень этот я в бане на курюху выменял у банщика. Известно, человек привыкает ко всему на свете. Правда, к хорошему он привыкает быстрее. А плохое - умеет заставить себя не замечать это плохое. Я постепенно привыкал к худшему, потому что срок мой ещё только начинался, и что и как будет со мной в лагерной жизни, я ещё не ведал, да и думать об этом не хотелось.

Так продолжалось месяцев четыре-пять. Я уже находился на пределе и не знаю, что было бы со мной, если бы не случай, круто изменивший всю мою лагерную, да и последующую жизнь. Но моя последующая жизнь - это уже другая тема для других ушей.

"Ширпотреб"

Кроме этой сетки мы выпускали ещё очень много разной продукции. Был в нашем цеху механический участок - токарные, фрезерные, сверлильные станки. Все станки были в таком состоянии, что об этом лучше промолчать. Но ради собственной безопасности сами зэки - из года в год - ремонтировали их, за ними следили и ухаживали, как за любимой девушкой.

Что такое знаменитый лагерный ширпотреб, я думаю, все знают. У нас в лагерях и тюрьмах пересидела половина населения страны, не самая худшая, надо сказать, половина. А другая... Недаром наш замполит, когда я освобождался, увидев моё нетерпение, на полном серьёзе сказал мне: "Ты, Короленко, на волю не спеши. Раньше выйдешь - раньше сядешь". А замполит в зоне - главный наш воспитатель, он зэку - после кума и хозяина - отец родной. Так что, как говорится, я дико извиняюсь.

В лагере, на промзоне, делается всё - от мундштуков и разных безделушек до охотничьих ножей отличного качества и высокой художественности. В Питере недавно даже выставка зэковских поделок проходила - от мебельных гарнитуров до микроволновых печей. Народ дивился собственной гениальности!

Так вот, в каждой зоне есть один-два заключённых, которые этот пресловутый ширпотреб делают на самом высоком уровне и для самого высокого уровня: я слышал, что у начальника Пермского УВД и кабинет, и квартира, и дача обставлены мебелью, произведённой по индивидуальному заказу зоновскими индивидуалами. Этих индивидуалов высококлассных начальство бережёт, потому что ими кормится. Они - лагерная элита, и заслуженно, между прочим. Им всё или почти всё можно. Был у нас в отряде на всю зону единственный такой золотых рук мастер - Сергей. И фамилия-то у него была прямо подходящая для его профессии - Образцов. Ну, как у знаменитого кукольника.

Руки у этого Сергея были удивительные и голова светлая. Половине зэков он поставил зубы (коронки, конечно, потому что в зоне зубы не вставляют, их там вышибают) из технического металла или даже из настоящего золота - тому, кто хотел и мог заплатить

Хороший охотничий нож Сергей делал за неделю. О наличии же в УК статьи, предусматривающей суровое наказание за изготовление холодного оружия, наши воспитатели как-то вдруг все разом позабыли. С этими замечательными ножами Серёгиными они - и прапора, и офицеры - ходили в тайгу на охоту. Они по пьянке об этом сами говорили.

"Передовики производства"

Серёга числился токарем. Именно числился. Плановые детали он никогда не делал. Занимался только своим ширпотребом. Поэтому и отношения у него с мастерами и оперативниками были хорошие. Если кому-нибудь из них требовалась какая-то деталь, запчасть к мотоциклу, автомобилю или ещё что - все шли к Сергею. Он им всё делал в самые сжатые сроки и всегда отменного качества. Поэтому на все его делишки (способы поработать самому на себя) закрывали глаза. Но мент - он и в Африке мент. Поэтому эти самые суки, которым Сергей сегодня делал ножи, завтра преспокойно могли закрыть его в ШИЗО суток на 10 и даже 15, "для порядка". И вот однажды за какую-то очередную "провинность" его выгнали из токарей, запретив даже близко подходить к механическому участку, и перевели в нашу бригаду, на злополучную сетку. А сетка считалась самым страшным наказанием.

Мы же в бригаде к тому времени, измучившись допотопностью имеющейся технологии, нашли способ облегчить свою каторгу. Мы приспособили электродвигатель в качестве привода, и руками уже ничего крутить не надо было - только нажимай ногой на педаль и кусай кусачками, всё остальное "делалось само". За подобные рацпредложения нормальные люди с нормальными условиями труда премии получают. Но здесь случай особый.

Разумеется, производительность при этом подскочила в 2,5 раза. При норме две бухты можно было за смену спокойно накрутить пять. Но мы были ещё не совсем идиотами. Как крутили две, так и продолжали. Иначе норму бы нам подняли немедленно. Однако счастье это, как и любое другое счастье, не бывает долговечным. Через какое-то время мастера всё "просекли" и, естественно, норму подняли. А в промежутке "просекания" к нам Сергея как раз и перевели - "на перевоспитание".

Он, естественно, за время своего "перевоспитания" в нашей "умной" бригаде к сетке не имел никакого отношения. Он по-прежнему тихо занимался своим ширпотребом и спал за станками, соорудив себе постель - что-то вроде дивана - из старого матраца и нескольких бушлатов. Что и как писали ему в нарядах относительно нормы, никто не знал. Но что-то, видимо, не то писали. Он на разборки не пошёл, а подошёл однажды ко мне и попросил - именно попросил, по-человечески, без угроз и наездов лагерных - сделать за него норму. Разумеется, не бесплатно. В лагере это совершенно нормально, когда заказчик-работодатель не вор и такового из себя не корчит. Так, как поступил Сергей, мог поступить каждый, кто способен заплатить. Сигаретами, чаем, продуктами, ларьком, шмотками и даже деньгами (в зонах денег, я думаю, побольше, чем в сберкассах). Цены на то время были стабильными, откуда они брались - ума не приложу. И никто не имел права ни увеличивать их, ни снижать. Ну и я, конечно, согласился - курить-то охота, да и чайку попить лишний раз. А в карманах моих ветерок гулял. Откуда у меня деньги - от сырости? Станок мой был отрегулирован отлично - знай нажимай да откусывай. Свободно можно было накрутить две нормы и ещё одну бухту, которую опять же можно было продать. Таким вот образом я впервые столкнулся с Сергеем Образцовым.

"Сергей Образцов"

В лагерной иерархии Сергей занимал довольно высокое положение. Он был независимым, влиятельным и авторитетным парнем. С его мнением считались в зоне буквально все. У нас в отряде его боялись как огня, хотя я не помню случая, чтобы он зверствовал или кого-нибудь унизил. Просто так уж, видимо, устроен советский зэк, что ему необходимо перед кем-нибудь пресмыкаться, кого-нибудь бояться и над кем-нибудь издеваться. Если не ты, то тебя. Всё просто, как пойти на хуй (в зоне и это вообще не проблема). Но именно в лагере, в тюрьме каждый заключённый способен определённым образом реагировать на чувство собственного достоинства другого зэка, если оно имеет под собой твёрдую почву и основано не на физическом превосходстве, а на каких-то иных качествах и свойствах, но, конечно, дополняемых и физической силой лагерного авторитета. Если заключённый не подлец законченный, умён и авторитетен, то он своё физическое превосходство способен употребить не только для самозащиты, но и для защиты слабейшего, попавшего под его покровительство по тем или иным причинам.

Конечно, Сергей не был чрезмерно человеколюбив и гуманен - не тот случай. Он был дерзок и нагл, как танк, когда того требовали обстоятельства. Он был спортивен, а значит, и силён. Выражение его лица было всегда одним и тем же - непроницаемым, и никогда нельзя было в точности сказать, в каком он настроении и что у него на уме. В лагере правильно выбранная маска и верно избранная социальная роль - залог выживания, самосохранения, независимости и уважительного к себе отношения твоих товарищей по несчастью и лагерной администрации. Теперь это называют "имиджем". Можно, конечно, и так сказать, коль скоро магазины превратились в "шопы".

Сергей был чуть выше среднего роста, но при этом великолепно сложён и потому казался выше, изящней, он и двигался с небывалым артистизмом. По утрам в любое время года, когда не слишком донимала его работа, он, надев спортивный костюм, бегал по плацу. Хотя все бараки были в зоне локализованы, то есть даже отряды имели свои локалки, он был единственный в лагере, кому разрешалось бегать в вольной одежде по плацу. Да и одет он всегда был аккуратно, чисто, всегда был подтянут. Таким и в цех приходил, снимал повседневку и переодевался в робу. А большинство так в своём и ходило круглые сутки, от бани до бани.

Взаимоотношения с зэками всегда были у него жёсткими, но при том ему было свойственно обострённое чувство справедливости. Он и пальцем не тронул никого, кто этого не заслуживал или сам не нарывался на кулак. Держался он, как я уже сказал, с достоинством и даже с некоторым высокомерием, как бы подчёркивая свою исключительность и обособленность в этом мире. Таких "крутых" у нас в отряде, кроме Сергея, было ещё двое. Они, конечно, не работали - западло. Придерживались воровских законов и понятий, и мне кажется, что, хотя и были они - все трое - земляками, Сергей их внутренне презирал. Он плевать хотел на эти понятия и зарабатывал себе на сносную жизнь в зоне собственными руками. Жили они втроём, в одной "семье" - чтоб не пропасть по одиночке.

Сергей зарабатывал ширпотребом, а Виталик с Костей дурили всех желающих "обдуриться" - картами, нардами, шашками, домино, даже шахматами, хотя оба играли скверно. Я в их сторону не лез, несмотря на то, что играю в шашки и шахматы прилично. Впрочем, "приличие" меня бы и сгубило, если бы у меня не хватило ума туда не лезть. Сергей мне потом говорил, что именно тогда он наблюдал за мной, и эта моя осмотрительность ему во мне понравилась.

Я же всё крутил и крутил сетку, пока Сергей у нас "перевоспитывался", за себя и "за того парня". Сказать, что между нами возникли приятельские отношения, я не могу. Он уважал и умел уважать и ценить чужой труд, по его результату ко мне и относился. Платил он за работу сигаретами, которых мне хронически не хватало. Сам он, между прочим, курил мало, но примечательно было то, что закуривал Сергей именно тогда, когда бывал в добром настроении. В минуты ярости, тоски - бывало и такое! - он, как правило, не курил. И не пил никогда, хотя вся "крутизна" в зонах пьёт почти ежедневно - деньги в зоне вертятся, деньги немалые, а мастера и даже прапора, а иногда и отрядные, если отрядный в тебе заинтересован, всегда пронесут в зону хоть танк. Только плати.

Иногда, видя, что я зашиваюсь с моими и его сетками, он приносил мне прямо к станку полкружки крепчайшего чая - утром, когда мы работали в 1-ю смену, и ночью, под конец смены, когда шли во вторую. А на бараке мы почти не общались.

Я продолжал жить своей уединённой жизнью и сам рвался в цех, потому что работа, особенно такая монотонная, отвлекала от мыслей, от воспоминаний, от "вольных" мечтаний, как бы сокращала, сжимала время. А это и требовалось в оконцовке. Всё, что было относительно интересным в лагерной библиотеке, я к тому времени уже проглотил. А...

Забыл сказать. Библиотекарем у нас был смешной парень. Он в зону угодил прямо из армии - поколотил офицера. Звали нашего библиотекаря Вася Пономарь. Вася был добр, простодушен и, кажется, вообще не умел читать. В библиотеку его определил замполит: "Писать не умеешь, так хоть читать учись. Писателей и без тебя, что собак". Я по материнской линии сам хохол, а Вася Пономарь - из-под Киева. Только с ним я в зоне и общался, да иногда с земляками-ленинградцами, которых у нас было человек пять. Так, ничего особенного, забегу иногда чайку глотнуть и Питер вспомнить. Земляки были мои однолетки, в зону попали по хулиганке, а на Урал - как злостные нарушители режима в Яблоневке. Но здесь они тихо тянули свои сроки.

Сергея боялись все. Боялся и я. Поэтому я и избегал лишний раз с ним встречаться, даже в цехе. Он скажет - я буркну в ответ "да". И опять кручу любимую сетку. Но что-то во мне само собой начинало подниматься против этого страха. Что именно, я ещё не осознавал, и если являлись на эту тему мысли, я их гнал от себя. Но по ночам эти мысли сами на меня накатывались и не давали, несмотря на усталость, заснуть. Я сердцем, наверное, чувствовал, что Сергей совсем не такой страшный и грозный, каким хочет казаться и кажется всем остальным. Протягивая мне кружку или банку с чаем или сигареты, он, загадочно заглядывая в мои глаза, улыбался мне по-дружески, с готовностью завести со мной какой-нибудь разговор, услышать меня, мои слова, мой голос. И тогда я отворачивался от его взгляда, изображая из себя передовика производства. Иногда Сергей дотрагивался до моего плеча - едва, чуть-чуть, и тогда я вздрагивал, и кусачки выскакивали из моих рук и с грохотом падали на пол. Тогда Сергей наклонялся их поднять, а подняв, протягивал мне, смеясь, со словами: "Так и ноги сломать недолго, сынок". И, ещё раз улыбнувшись, выходил из цеха.

Такое продолжалось целый месяц. Но затем администрация "смилостивилась" и соблаговолила вернуть Сергея в токари. Причины такой "милости" были прозрачны. Я же по этому поводу очень расстроился: надобность во мне у Сергея отпала, и я стал продолжать тянуть всю эту резину от одной бухты к другой.

На работе меня никто не трогал, никто не доставал, а в отряде - тем более. Нашему "козлу"-бригадиру Сергей, когда тот возник по моему поводу, сразу же пасть заткнул: "Королю (такая у меня кликуха вдруг на зоне появилась благодаря моей фамилии) давать лучшую проволоку и пальцем не трогать. Увижу - убью".

Мастера - те и вообще не вникали в проволочные дела. Им лишь бы план, а кто за кого что делает - им до фени. Я преспокойно накручивал четыре бухты за смену и ещё оставалось время, чтобы спокойно побродить по цехам, залезть на водонапорную башню и посмотреть на волю или сходить в соседний цех к землякам.

Однако с уходом из бригады Сергея "козел" начал снова на меня наезжать без причины - он всё не мог успокоиться, что я в хозобслуге был на тюрьме. Вот мразь-то поганая! И я снова приуныл. И с Сергеем я больше не общался, да и он, видать, забыл о моём существовании. А срок у меня впереди ещё был длиной в год. Конечно, год - не срок даже, но его ведь тоже прожить надо.

Но вдруг произошло чудо. Ну, это мне тогда казалось, что это чудо. Всё было Сергеем чётко спланировано, расписано в голове и просчитано до мелочей и деталей.

"Ночной разговор"

Недели через две после своего возвращения в токари Сергей как-то подошёл ко мне на бараке. Я сидел на своей шконке, пришивал пуговицу к бушлату. Он и говорит - спокойно так говорит:

- Саша, надо поговорить.

Поскольку все в нашей бригаде обращались ко мне не иначе, как по кликухе моей - "Король", а Сергей - тот всегда только по имени, то я этому не удивился. Но всё равно побелел от страха, а он, увидев моё недоумение и страх, улыбнулся, как уже бывало. Но в моём мозгу пролетело: "А из-за чего, собственно, я должен перед ним дрожать? Грехов за мной нет. Живу сам по себе, никуда не лезу, знай, вяжу проклятую сетку".

- Саша, ты меня слышишь, а?

- Да. А что?

- Да не дрожи ты, как осенний лист. Подойдёшь ко мне после отбоя в каптёрку. Я чай заварю, "индюку", есть печенье. Договорились?

Я вообще ошалел: чай, печенье - ну и дела! За какие такие заслуги? За сетку свою он давно со мной рассчитался. С чего бы это? Но Сергей снова улыбнулся - и я успокоился:

- Договорились.

До отбоя оставалось ещё часа полтора. Люди, у кого ещё были силы, слонялись по бараку или готовились идти в ночную смену. Остальные уже лежали на своих местах - кто спал, кто писал письма, кто гонял чаи, а кто, как я, приводил в порядок свой лагерный гардероб. Лампочки в бараке тусклые, видно плохо к вечеру, и почти ничего не видно ночью, да ещё и нары двухэтажные. Я уже давно спал на нижней шконке, и в этом были свои минусы: пока был наверху, мог хоть почитать, а теперь - нет. Так что я, пришив пуговицы, лёг поверх одеяла и ждал послеотбойного часа.

Когда я вошёл в каптёрку, там сидели и чифирили Сергей и его "семья", да ещё каптёрщик - уже немолодой мужик с большим сроком за то, что, застав жену с молодым парнем, заточил её в чулан и продержал там месяца три. Так вот его посадили - как бы вы думали, за что? - за незаконное лишение свободы собственной жены и за жестокое с ней обращение. А того парня он сильно поколотил, так что плюс телесные повреждения. Каптёрщик был неразговорчив. Он уже отсидел половину срока и готовился - за примерное поведение и честное отношение к труду - к условно-досрочному освобождению. "Вот выйду, - как-то сказал он, - я её, проститутку, и вообще замочу в сортире". Короче, встал он, бедолага, в зоне на путь исправления. Так ведь и напишут в характеристике, когда досрочно освобождать будут. Бывает.

Я вошёл в каптерку, а все вышли и направились по своим местам. Сергей подвинул мне тубарь:

- Садись, Саша. В ногах правды нет, - и опять улыбнулся.

В начале нашего разговора я был скован, насторожен. А в голове всё время вертелось: "Что это ему вздумалось устроить мне этот допрос?"

Сергей налил мне и себе чаю, разорвал новую пачку печенья и придвинул её ко мне:

- Угощайся. Чем богаты... - а посмотрев на меня, добавил: - Ты, Саша, совсем за своими - и за моими, извиняюсь - сетками рехнулся. Так и говорить-то разучишься.

Я стал маленькими глотками пить чай. К печенью и не притрагивался, хотя и очень хотелось. Что я, кишкамет какой, что ли?

А Сергей, тоже сидя на тубаре, опёрся локтями в колени и голову так уютно положил в свои ладони, прижав их к сухим скулам. Он молча смотрел на меня, но затем начал говорить:

- Я ведь не первый год сижу, и вижу, как тебе тяжело даётся отсидка. Мне, знаешь, тоже поначалу тяжко было, но и начало у меня было тяжким - начал я с колонии, как-нибудь поведаю. А ты, Саша, если хочешь, расскажи о себе - что хочешь, то и расскажи. Я тут давно, очень давно по-человечески ни с кем и не говорил. Да и с кем тут заговоришь-то?..

Эти его "если хочешь" и "что хочешь, то и расскажи" окончательно меня успокоили. В Серёгином голосе при этих словах возникли совершенно новые для меня интонации, и я уже почти поддался исходящему от него дружелюбию. Однако я понимал, что мне необходимо следить за каждым своим словом, чтобы, не дай Бог, не ляпнуть чего, чтобы потом локти не кусать.

Я рассказал ему, за что меня посадили, рассказал про хозобслугу (он к этому отнесся безразлично, и меня это удивило). Он только и сказал:

- Для меня прошлое человека значения не имеет. Главное, кто ты сейчас, сию минуту - человек или дерьмо. А ошибки бывают у всех. Живому человеку всегда даётся жизнью шанс исправить свои ошибки.

- Конечно, я с тобой согласен. А наш "козёл" так не считает. Он мне всё эту самую хозобслугу словно лыко в строку вставляет. Он считает, что раз я был в х/о, я никто и звать меня никак. Что я с ним - объясняться, что ли, должен? Да пошёл он...

- Тебе сколько?

- Сидеть?

- Да нет. Лет сколько?

- 18 исполнилось как раз на "химии".

- А мне 20.

- Да ты не переживай, - решил я утешить Сергея. - У тебя ещё вся жизнь впереди.

Очевидно, мои слова произвели на Сергея должное впечатление, потому что он, откинувшись к стенке, громко захохотал.

- Ну, ты, сынок, меня уморил, честное слово! Я так сто лет не хохотал. Молодец! И таким тоном! Нет, Саня, тебе не в тюрьме сидеть надо, а в семинарии учиться. Люди к тебе сами на исповедь прибегут. Перед таким, как ты, хочется или сильно нагрешить, или бесконечно каяться. Молодец, сынок!

И своё обычное обращение ко мне "сынок" Сергей в тот вечер - да какой, к чёрту, вечер! - в ту ночь выговаривал с такой теплотой, с такой доверительностью, с такой готовностью защитить меня от любого зла, что я и совсем расслабился.

Одно скажу: после этого нашего с Сергеем разговора я от нашего "козла" ни единого кривого слова в свой адрес больше не услышал до конца срока. Уж о чём там с ним Серёга говорил, я не знаю, но синяк во всю морду у "козла" - парня лет тридцати - не проходил долго. Мне даже как-то совестно перед "козлом" за этот синяк было. А он, когда меня видел, мимо пулей летел, а если что надо было по работе, передавал с другими. Меня это устраивало.

А в ту ночь Сергей сделал мне деловое предложение. Он сказал:

- Мне, Сань, нужен помощник, чисто по работе. Я вижу, ты в технике понимаешь, работаешь качественно. Ты когда-нибудь сталкивался с токарным станком? И вообще, ты способен что-то делать руками, кроме сетки?

- Ну, не знаю. Надо попробовать. Вот в машинах я разбираюсь и вообще люблю в моторах копаться, - и, чуть помолчав, я решил спросить напрямую: - А почему, Серёжа, собственно, я? У вас в бригаде есть ведь токари, и неплохие. Да и как ты с отрядным договоришься? У меня с ним напряжёнка.

- Почему?

- Да я недавно послал его открытым текстом. Достал он меня своей "химией". Ни с того, ни с сего пообещал документы на "химию" готовить. И теперь, считая, что я только об этой "химии" и мечтаю, придирается по каждому поводу. Иду в сапогах, так он и спрашивает со своей противной улыбочкой: "Почему шнурки не завязаны?" Ну, не кретин ли? Или у него это особый род садизма? Так я ему сказал, что лучше посижу в зоне "звонком", а выгибаться перед ним не буду из-за этой сраной "химии". "Химиком" я уже был. Мне теперь "физика" по душе.

Сергей внимательно меня выслушал, о чём-то подумал и в свою очередь сказал:

- Ты всё правильно сделал. Да и сидеть тебе всего год осталось. Не бери в голову. Я с твоим отрядным все вопросы решу. А насчёт наших токарей - они по чертежу только и могут деталь выточить. А мне чертить некогда, да и не умею я. У них своего воображения - ноль, - выпив ещё чаю с печеньем, угощая меня, Сергей предложил: - Будешь официально у меня три месяца в учениках. Спроса с тебя никакого, а детали научишься точить через недельку-другую. С ширпотребом я тебе всё скажу, покажу, что почём. Лишь бы у тебя желание было. А без желания, сам знаешь... Менты меня прихватили конкретно. Придётся делать вид, что работаю на них. Помощник мне нужен - кровь из носу, сам я никак не управлюсь. А выбрать не из кого. У всех руки крюки. А у тебя и руки, и голова. Ты как, Саша, готов?

- Я не против, - сказал я с той свободой в словах, которой у меня не было с первого шага в зоне. - Честно говоря, сетка эта уже в печёнках сидит. Только вот как ты с мастерами и с отрядным уладишь? Особенно с отрядным, он такое дерьмо.

Скорее всего, естественные в моём положении страхи, моя кажущаяся забитость начали раздражать Сергея, но и здесь он проявил терпимость, известную тактичность, боязнь обидеть меня. Поэтому он, слегка повышая голос, но не на меня, конечно, сказал:

- А на хрена я этим блядям ножи, подсвечники, мундштуки и всякую разную дребедень делаю? С мастерами и говорить не о чем. Им всё фиолетово - лишь бы план шёл. Я же, Саня, не зря четвёртый год сижу. Они ведь что любят - власть, пусть даже самую ничтожную, но над конкретным человеком, даже не над человеком, а над его судьбой. Так почему бы не пойти им навстречу?! Пусть они, придурки, этой властью упиваются. Пусть думают, если думать могут, что хотят. Не надо лишать их иллюзий. С ними надо покультурнее, поулыбаться надо - и глядишь, они уже у тебя в плену. А послать - послать тоже можно и даже иногда нужно, но только если ты от них полностью независим. И без свидетелей - один на один. Иначе ШИЗО, а то и хуже... Да что это я тебе мораль читаю! Ты и сам с усам. Ах, ты ведь ещё... Да, усы твои ещё не выросли. Ну так вырастут. Короче, я с твоим "козлом" утром поговорю. Тебе дам ключ от склада - поспишь до проверки; ты же успеешь накрутить свою норму за полсмены, а?

- Конечно, успею. Даже больше успею.

- А вот больше - больше не надо. Больше не треба. Ты что, даришь "козлу" лишнюю сетку?

- Нет, мне на курёху. Денег ведь у меня на счету нет - по приговору иск вкатили, даже на ларёк не остается.

Подумав, Сергей сказал:

- Ладно. Я тебя пока "подогрею", а потом сам будешь зарабатывать - и на курёху, и на чай, и на хлеб с маслом, - и, как бы очухиваясь от наших бдений, посмотрел на часы - у него часы наручные были. - О, досиделись! Подъём вроде уже. Ставь кружку - хапнем ещё чайку, а я пойду с твоим "козлом" побазарю.

"И началась моя новая жизнь"

Тот, кто хотя бы однажды испытывал отчаяние от одиночества, от звериного оскала окружающей действительности, от невозможности открыться, отогреться в человеческом тепле и понимании, тот поймёт меня. Часто почему-то считают, что страдания возвышают человека, очищают его, побуждают к смирению и убивают в нём гордыню. А по-моему, как бедность порождает нищету, так и страдания порождают в человеке озлобленность, даже ненависть. "Труженики тюремных виноградников" ставят себе в заслугу не исправление заключённого - об этом в лагерях никто даже и не заикается! - но подавление его духа. И не понимают, что сломленный человек более опасен, чем, как пишут в характеристиках, "морально устойчивый". И они, эти "труженики", часто гордятся результатами своих усилий, потому что слишком хорошо знают качество человеческого материала, с которым им приходится иметь дело. Все эти следователи ("лет на пять ты потянешь"), прокуроры ("требую максимального срока наказания по данному обвинению"), судьи, которые раздают людям годы заключения так, словно это не наказания, а пасхальные цветы, вряд ли согласились бы с тем, чтобы в зоопарке так обращались с медведями, как они обращаются с нами.

Конечно, гораздо лучше, когда ты меньше "ощущаешь" и больше наблюдаешь. Но в тюрьме и то, и другое слишком тесно переплетено, и, дотянув до половины своего срока, каким бы большим он ни был, ты понимаешь, что эту твою жизнь нельзя увидеть, её нужно прожить. А что до администрации лагерей, то я давно уже понял, что эта профессия оказывается привлекательной прежде всего для тех, кто любит демонстрировать свою власть над слабым, а зачастую сюда идут и откровенные садисты. Вот почему мне кажется, что если одна группа людей находится за решёткой, а другая их охраняет, то причины, по которым это происходит, чисто случайны. Ведь большинство лагерей расположено в изолированных районах страны. Лагеря и есть основа экономической жизни такого региона. Поэтому тюремные труженики набираются из местного населения, становясь ими просто от того, что не имеют другого выбора. А высокое лагерное начальство во всяких там министерствах и управлениях рассматривает наше местное начальство в качестве представителей самого низшего сословия в иерархии органов, осуществляющих исполнение наказания. Конечно, я не могу и не хочу сказать, что все сплошь лагерные надзиратели - скоты. Может быть, мне стоило бы назвать двух-трех человек, в отношении которых к нам было сдержанное сочувствие, желание иногда выслушать нас, ободрить, вселить уверенность в себя. Но, как правило, это были совсем ещё молодые офицеры, которые, всё поняв, либо увольнялись из системы, либо продолжали свою службу, обучаясь нехитрой науке озлобления и беспробудного пьянства.

Однако со всем, что видело и испытывало в лагере моё маленькое беззащитное сердце, я не мог и не умел соглашаться. Я определённо чувствовал, что в личных отношениях мы друг с другом оказываемся гораздо человечнее, чем принято думать. Мы больше способны на поддержку и любовь, на заботу друг о друге, в нас больше созидательного человеческого потенциала, чем в тех, кто загоняет нас в этот ад. Становясь в лагере старше, я стал понимать, что тюрьма - это своеобразный социальный срез общества, в котором полностью обнажается каждое человеческое несчастье. Жизнь здесь напоминает жизнь на большом океанском лайнере: ты чувствуешь себя заодно с несколькими сотнями ничем не отличающихся от тебя человеческих существ, и потому первоначально охватывающий тебя ужас заключения постепенно превращается в тягостную повседневность. Это потом, много позже, я прочту у Льва Толстого: "Нет таких условий, к которым человек не мог бы привыкнуть, в особенности если он видит, что все окружающие его люди живут так же". А пока что...

А пока что некто протянул мне руку помощи, и я ухватился за этот спасительный жест и стал выкарабкиваться со дна пропасти.

Утро и развод на работы уже не казались мне такими мучительными. И даже спать не хотелось, хотя и кружилась голова от чифиря. И в цех я не входил, а влетал на крыльях... Но крылья сами собой складывались, потому что сон всё же одолевал меня.

Я спал, когда все работали. Мне улыбался человек, в сторону которого все остальные боялись лишний раз и взглянуть-то. И он угощал меня чаем и охранял мой сон, когда я спал, устроившись за его станком на его "диване"

Сергей был всего на два года старше меня, но на тот момент, когда пересеклись наши жизни возле проклятой сетки, он уже отсидел из своего пятилетнего срока больше четырёх: год в колонии и три с половиной на этой зоне. Вот почему Сергей и обликом, и всем своим поведением, и избранными им средствами и способами взаимоотношений с людьми казался много старше своих лет. Когда не озарялся он улыбкой, не просветлялся ею, не появлялись в его почти погасших глазах весёлые чёртики озорства и юности, он выглядел много и трудно пожившим мужчиной, и эта его мужественность, соприкасаясь с моей ей противоположностью, беспрестанно тянула меня к нему.

"А жизнь продолжалась"

А жизнь продолжалась... Официально я был ещё в бригаде сеточников, но большую часть смены я проводил на механическом участке, где помогал Сергею.

Свою сетку я накручивал за два-три часа и больше там не появлялся. Тем более что "козел" перестал на меня наезжать. К тому моменту, когда меня перевели в ученики токаря, я уже мог выполнить многое и вытачивал любую деталь из тех, что требовались Сергею для дальнейшей работы. Просто мне действительно понравилось, и я очень быстро научился точить. И труд, из подневольного превратившись в желанный, стал радовать меня, да и Сергей оказался очень хорошим наставником и большим мастером своего дела. Он начал приобщать меня к своей работе. Мне было интересно наблюдать Сергея за работой и, когда требовалось, помогать ему в этом. У него всё буквально горело в руках и получалось с первого раза. И я никак не мог понять, когда же он отдыхает - так он был увлечён делом и радовался каждой удаче, словно то, что он делал - он делал для себя или для близкого друга. Такой у него был талант - работать качественно и красиво!

И продолжались наши ночные бдения в каптёрке, особенно после 2-й смены, когда и днём можно было поспать.

Сергей имел множество инструментов и на бараке. Он не мог сидеть без дела - даже по ночам что-то мастерил, пилил, точил, а я... Я просто сидел рядом и смотрел, пробовал и сам что-то делать. Во время этой работы, от которой так и чувствуешь дыхание свободы и радости, мы болтали о чём попало - смеялись, шутили, травили анекдоты. Но и о серьёзном, с нашей точки зрения, тоже говорили. Сергей старался, как умел, объяснить мне суть лагерной жизни, пытался убедить, что не всё так уж мрачно и скверно, а многое от тебя самого зависит, и из любой ситуации, "даже самой дерьмовой", нужно сделать для себя полезные выводы и, по возможности, остаться человеком. "Это не для других важно, а для себя самого - чувствовать к самому себе уважение".

- Здесь, - говорил мне Сергей, - всё лучшее и всё худшее, что есть в каждом, рано или поздно всплывает и проявляется. Так и должно быть. Ведь каждый должен получить то, чего он заслуживает. Есть какая-то Высшая Справедливость, Саня, - продолжал Сергей, - и Она всегда возвратит тебе и твоё зло, и твоё добро. Я в этом уже не раз убеждался. Тут мудрости много не надо, да и вообще дело не в уме, хотя всё надо делать с умом. Тут дело в чувстве, в предчувствии... Или как это - в интуиции, что ли?

- В самосохранении, да?

- Может быть... Но есть нечто, что важнее. Это смотря что для тебя ценно в жизни.

- А для тебя что ценно в жизни?

- В здешней, в лагерной?

- Да. Другой у нас пока что нет.

- В этой для меня важно, сынок, чтобы ты был рядом и чтобы тебе было хорошо.

Неприступность Сергея, так высоко им ценимая и оберегаемая для других, для меня постепенно сходила на нет. И это всё сильней и сильней привязывало меня к нему: я чувствовал, что я ему нужен, даже необходим здесь, и был счастлив.

Но зона есть зона, и поэтому страх и настороженность всё ещё оставались во мне. Они были почти необъяснимы. Я чувствовал, что всё ещё не могу довериться ему полностью. Мне казалось, что в общении со мной Сергей постоянно что-то недоговаривает, а говоря, запинается, отводит глаза... Я всё это видел, чувствовал и потому не мог расслабиться рядом с ним, успокоиться, что ли. Бывало, он так на меня посмотрит своими серо-синими глазами, что мне становилось не по себе, и я отводил свой взгляд от этих пронзающих меня и приближающих к себе глаз.

"И вот однажды"

И вот однажды причина этой недоговорённости всплыла, да так неожиданно, что я не успел опомниться, как всё произошло. И главное, никакой хитрости со стороны Сергея, никаких "подъездов", как это, я слышал, обычно бывает, не было и в помине. Я и вообще думаю теперь, что между людьми, даже малознакомыми или незнакомыми вовсе, иногда возникают какие-то токи, импульсы, которые, несмотря ни на что, влекут этих людей друг к другу. Что это? Что это такое? Хорошо это или плохо, что так устроены люди? И всего важней в таком влечении одного человека к другому - переживаемое волнение. Губы сохнут, все слова невпопад, голова не ведает, что делают ноги и руки, стук сердца слышится под самым горлом, и ты еще не знаешь точно, радоваться тебе или плакать. Но я расскажу по порядку, ладно?

Мы пришли после 2-й смены. Я уже свободно точил любые детали, но всё ещё числился в учениках. Работу Сергея выполнял я, мастера к нему даже и не подходили, все задания давали мне, а он занимался только ширпотребом. И все были довольны: и мастера, и мы оба.

Та смена выдалась тяжёлой - много аварийных деталей плюс конец месяца, бардак безумный. У всех нервы были на пределе. И я очень тогда устал.

Придя на барак, я, как всегда, умылся, перекусил и завалился спать. А Сергей, как обычно, остался в каптёрке что-то своё доделывать. Вёл себя он в тот вечер странно - всё время молчал, только поглядывал на меня исподлобья. Я как-то и не придал этому значения - у него бывали заскоки и раньше.

Заснул я моментально, как убитый. Не знаю, сколько прошло времени, но я проснулся от того, что кто-то присел на мою шконку (а спал я всегда очень чутко - как разведчик, я так и после зоны сплю, слышу каждый шорох). Это был Сергей - никто, кроме него, не решился бы меня после смены трогать.

Он сидел в одних трусах, а сверху была накинута фуфайка. Он почему-то полез в тумбочку и стал там что-то искать. Я, улыбнувшись ему, повернулся на другой бок и снова закрыл глаза, погружаясь в сон.

- Сынок, - прошептал Сергей, склоняясь к моему лицу, - вставай... Идём... Поможешь мне доделать подсвечник.

- Отстань, - выговорил я сквозь слипшиеся уста и глаза (я заснул моментально и, видимо, так сладко, что и слюна на подушку выступила). - Вечно ты устраиваешь дурдом среди ночи, - я сказал так, потому что Серёга уже не впервые так будил меня, и я, встав, брёл к нему в каптёрку, где мы - каждый на своих тисках - доделывали что-нибудь "горящее", срочное. - Утром, Серёжа, доделаем. Ложись и ты спать. А то уже уработались оба.

Но Сергей не отставал и продолжал тормошить меня:

- Ну, идём. Там и дела-то на двадцать минут. К утру должно быть готово. Человек и деньги уже принёс.

Окончательно проснувшись и перевернувшись на спину, я спросил Сергея:

- Что это там такое сверхсложное, что ты без меня не сможешь сделать? Я уже сплю и ничего не соображаю.

- Идём, идём, сейчас проснёшься, - шептал Сергей в нетерпении.

- Издеватель, - буркнул я себе под нос и, закутавшись в одеяло, полусонный, с закрытыми глазами побрёл за ним в каптёрку.

Я вошёл следом за Серёгой и, подперев стену, продолжал спать стоя. Я и не заметил, как он тихо закрыл дверь на ключ, занавесил стеклянный проём в двери - стало совсем темно... А я продолжал спать, прислонившись к стене.

Сергей подошёл ко мне, приблизившись так тесно, что я вздрогнул, и стал медленно высвобождать меня из одеяла... Я приоткрыл глаза.

Серёга стоял так близко ко мне, что я уже слышал его прерывистое дыхание. И хотя в каптёрке было почти темно, только маленькая лампочка на стене светилась под тёмным колпаком, я видел его глаза - они были широко раскрыты и невероятно блестели.

Сергей осторожно распахнул на мне это одеяло, и оно поползло вниз, а он, задерживая его руками, прижал меня к себе и стал тихо, без единого слова, целовать в шею, в грудь...

У меня дух перехватило, застучало в висках, мне стало и страшно, и приятно, и я перестал что-либо соображать. А он нежно гладил меня по груди, шее, плечам, по животу... Я попытался отстраниться от Сергея, но он вдруг прижался ко мне всем своим сильным телом, руки его молниеносно стянули с меня трусы...

- Что ты делаешь?! Не надо... - начал я шептать дрожащим от ужаса голосом.

Но при этом я тоже тяжело дышал, а мои руки сами собой легли ему на плечи...

Какое-то время мы молча стояли так, и я тоже стал целовать лицо Сергея, а он всё время водил ладонями по моей спине, ниже и ниже, а другой рукой устремился туда, где собралось в эту минуту всё моё: страх, возбуждение, любопытство, нежность к нему, доверие и даже некая смелость...

- Сынок, ложись, не бойся, - сказал Сергей очень тихо.

- Нет, не надо, я боюсь...

- Ложись и делай то же, что и я, - при этих словах Сергей взял меня за руки, положил на пол, устеленный матрацем и шинелями, и я понял, что сопротивляться я уже не могу и не хочу.

Сергей лёг ко мне полубоком, стал целовать меня в живот, гладить руками по вздрагивающим бёдрам... Мне стало очень приятно, и по телу пробежала мелкая дрожь, я закрыл глаза... Уже совсем ничего не соображая, я стал делать "то же самое".

Долго трудиться нам не пришлось. Мы оба были сильно возбуждены, и я, не имея никакого опыта в таких делах, делал "то же", как признался мне потом Сергей, "с кайфом". А потом... Потом я поднялся и молча пошёл спать. Мне было и страшно, и счастливо!

"Но я считал, что это плохо"

Я зарылся с головой под одеяло от стыда и стал думать: "Боже, что же я наделал?! А вдруг он всем расскажет?! Но ведь он тоже "это" делал. Но что стоит ему доказать, что я... Меня ведь никто и слушать не станет, а у него авторитет и влияние. Я ничего не докажу. И доказывать не стану. Пусть будет всё так, как есть".

Я выглянул из-под одеяла - Серёга спал или делал вид, что спит. Я взял из тумбочки сигарету и, накинув фуфайку, вышел из барака покурить, обдумать свою теперешнюю жизнь на зоне и мои отношения с Сергеем. На дворе, как пишут в романах, стояла изумительной красоты ночь - небо всё в звёздах, из окружающего нашу зону то ли леса, то ли парка слышны птичьи голоса, запахи молодой травы превращали воздух в нечто немыслимое. На воле я бы с ума сошёл от такой красоты. Но теперь мне было не до лирики.

"Ну всё, пиздец, - думал я. - Опустят, загонят в "петушиный" отряд и будут трахать все, кому не лень. Неужели Сергей окажется такой подлой скотиной? Но разве такое бывает? А может, нет. Может, всё будет нормально, всё путем, и я только напрасно сам себя накручиваю".

Я вернулся, лёг. Но сон - ни плохой, ни хороший - не шёл ко мне. И я ещё раза три за ночь выходил покурить. Кажется, Сергей заметил моё хождение на перекуры, но, видимо, хотел, чтобы я сам, как теперь говорят, определился в случившемся с нами.

Дня три я боялся встречаться с ним глазами, избегал любых разговоров с ним - я всё ждал и ждал, что же будет дальше. И он делал вид, что вообще ничего не произошло, вёл себя естественно и обычно, даже пытался шутить со мной и балагурить, как он это всегда делал. И, странно, он всё время был в отличном настроении и не обращал внимания на мою подавленность.

А как-то раз, как всегда, после 2-й смены, когда я, быстро умывшись, прошмыгнул мимо открытой двери в каптёрку, Сергей протяжно окликнул меня:

- Сыно-о-к!

У меня всё внутри оборвалось, и я, убитый горем, вернулся на зов и вошёл в каптёрку. Сергей стоял до пояса обнажённый и вытирался после мытья полотенцем. Он хитровато на меня посмотрел и улыбнулся. И я посмотрел на него: "Какой же он всё-таки красивый парень!". Но я тут же отвёл глаза и уставился в пол.

- Ну что, глупенький ты мой? Так и будешь до конца срока от меня под одеялом прятаться? А? Ладно, закрой дверь, ставь кружку, а я на 10-й отряд схожу за заваркой. Я уже соскучился по общению за тобой, да и просто за тобой, - при этом он посмотрел на меня так, что у меня закружилась голова - от волнения, от радости, от счастья и страха.

И ещё мне показалось интересным то, что Сергей, будучи местным (то есть сам он пермский), вдруг заговорил со мной в моей украинской манере. Мне это страшно понравилось, потому что как-то раскрыло его ласковое отношение ко мне и указало на душевную тонкость, а уж её-то я никак не ожидал встретить в нём.

"Сбегать на 10-й" - это сбегать в соседний барак, этажом ниже. Наш отряд - 11-й, на второй этаже. Свободного передвижения по зоне у нас не было - кругом локалки. Высокое лагерное начальство в Москве и в Перми устроило локалки из страха лагерных бунтов, которые в конце 70-х годов охватили многие лагеря России.

Дверь из нашего отряда постоянно находилась на крепком замке, таким образом, мы имели как бы зону в зоне. Это на всех действовало удручающе. Сергей вылез через окно, спустился по водосточной трубе и попал в локалку 10-го. Я поставил кружку и задумался. И было о чём.

Я уже говорил, что до встречи с Сергеем никакого опыта подобных отношений между мужчинами у меня не было. Конечно, я слышал о "голубых", но в моём представлении это были люди всё же очень далёкие от тех, с кем общался я. Иногда, уже несколько лет назад, я улавливал на себе взгляды мужчин - очень разных, в том числе и довольно молодых парней. И тогда я смущался, прятал глаза, старался как можно скорее выпасть из поля их зрения - способов для этого есть миллион. И сразу же забывал об этом.

Потом я поступил в спецПТУ. Это тоже целая история, но я её рассказывать сейчас не буду. В этой "спецухе" я пробыл год и сбежал из неё: там ещё страшней, чем в тюрьме. Так вот, там, в "спецухе" этой, в известном смысле творится полный беспредел. Там никто не спрашивал, хочет человек или нет, просто брали и насиловали. Правилом это, конечно, не было, но случаи насилия бывали часто. То же, говорят, и в колонии творится, но ещё страшнее.

На зоне, на "общаке", ситуация совсем иная, но тоже приближённая по степени униженности и насилия к ситуации в колонии, потому что на "взросляк" ведь поднимаются именно отсюда. И у нас в отряде - не в "обиженке", нет - было 5-6 "петухов". Что это такое и кто это такие, кажется, теперь уже все знают. В лагере это самые несчастные люди - несчастней не бывает. Они живут жизнью, которую и жизнью назвать язык не поворачивается, и, конечно, они обособлены, то есть отделены от всех остальных. Они выполняют самую грязную и самую тяжёлую работу. Каждый может их оскорбить, унизить, ударить беспричинно и безнаказанно. На них страшно и, признаюсь, противно смотреть. Забитые, замученные, зачумлённые, они производили впечатление не людей, а теней. Как правило, это люди без возраста, и если в их круг попадает немолодой человек, он освобождается из зоны уже полным инвалидом. Администрация лагерей только тогда обращает на них внимание, когда среди них оказываются самоубийцы или те, кто, будучи доведённым до крайнего отчаяния, "раскручиваются" в зоне на новый срок, и это иногда спасает их от неминуемой гибели. И, как правило, люди, доведённые в зоне до "петушиного" состояния - жертвы агрессии и насилия тех парней, что приходят на общий режим из колоний. Там они, подверженные унижению и растлению этим унижением, на "общаке" стремятся набрать очки.

У нас в зоне к услугам "петухов" - тех, кто почистоплотнее и кто был симпатичным - это немаловажный фактор! - прибегали только "крутые", и больше никто.

Совсем необязательно, чтобы среди зоновских "опущенных" были именно гомосексуалы, скорее, даже наоборот - ими в зоне становились поневоле. В "гарем" могли опустить за разные грехи. Стукачество, "крысятничество" (воровство у своих же) или если кто-то крупно проигрался, а заплатить нечем. Обычно в таких случаях, полушутя-полусерьёзно, предлагают расплатиться натурой. Те, кто соглашаются, попадают в "гарем". Бывает, что человека "опустят" - скажем так - по случайности. Если и выясняется, что он не виноват, назад ему всё равно дороги нет. Приходится ему жить в зоне с остальными "гребнями", но трахаться его при этом никто не заставляет. И что странно, так это то, что большинство оказавшихся там, в "гареме", соответствует своему назначению и до конца оправдывают свою роль.

Обо всём этом и раздумывал я, сидя в каптёрке в ожидании Сергея, когда нехитрым приспособлением, известным каждому зэку, кипятил воду для заварки.

Конечно, его шутливый тон меня немного успокаивал, его голос и глаза выражали дружелюбие и приязнь ко мне, но я уже слишком хорошо знал, что такое "лагерная жизнь", и в этом знании таились мои теперешние печали и тревоги. И, конечно, раздумывая о себе, я невольно думал и о Сергее, и поэтому получалось, что думал я о нас - о нас двоих, о связывающем нас влечении друг к другу.

Я думал о том, что с нами будет, если об "этом" узнают все остальные. В лучшем случае нас обоих изобьют всей толпой до полусмерти - и не за грехи наши, вовсе нет! - но за то, что он и я всем своим поведением в лагере сильно отличались от других. А этого нигде не любят. Будь как все - вот требование любого коллектива, любой толпы. Если о нас узнают, нас загонят в "петушню" и устроят нам там такую жизнь, что мы проклянём час, когда появились на свет. От всех этих мыслей кровь у меня в жилах стыла. И поэтому на ум приходили и такие соображения: "А вдруг он хочет усыпить мою бдительность и затем как-то меня подставить, чтобы я оказался в "петушне"? Но зачем ему это надо? Что плохого я ему сделал?". Подобные мысли сами собой улетучивались, и мне уже было стыдно, что я мог подумать о моём Друге так подло. Сказано ведь: бережёного Бог бережёт. И тогда я решил: "Так! Всё, хватит! Если будет ещё приставать, буду пресекать на корню. Он умный - всё поймёт, а заставить он меня не заставит ни уговорами, ни силой. В конце концов, я за себя постоять тоже могу - не маленький уже. Решено".

Но и эти мысли отступали. Я чувствовал, что уже не могу спокойно смотреть на обнажённое тело Сергея. Во мне происходило что-то новое, прежде мною ни разу не испытанное, и это новое тянуло меня к Сергею не душой, нет, но всем моим физическим существом и существованием. Мне нужны были, мне остро требовались его нежность, его сила, его взгляд, дыхание, его близость. И что я мог поделать с самим собой!

- А вот и я! - Сергей "вошел" в окно.

Он принёс кусок копчёной колбасы, сало, пару банок консервов, печенье, конфеты, чай и пять пачек сигарет "Столичные" - ленинградских, в твёрдой упаковке. Я даже подпрыгнул от неожиданной радости и готов был кинуться ему на шею из благодарности. Но сдержался.

- Это тебе. Ты ведь у нас питерский, хотя и хохол. На воле, наверное, только такие и курил?

Я действительно на свободе курил именно "Столичные" - в те годы одни из самых дорогих и престижных сигарет, не считая, конечно, фирменных, но у кого они были-то из моих сверстников?..

- Это что - плата за услуги?

- Ты чего - совсем дурак? Или временно? - возмутился Сергей, но сменил тон. - Впрочем, если хочешь - то да. Только чем ты мне заплатишь? Я ведь тоже тебе эти же "услуги", как ты говоришь, оказывал. А?

- А я тебя не просил мой член в рот брать. Так что насчёт оплаты, Серёжа, расслабься.

Очевидно, мой дерзкий тон чем-то понравился Сергею, поэтому он, приняв его, ответил:

- Я тебя ведь тоже не просил.

- Ну, конечно! "Делай, как я, делай, как я!" Нихуя! Ты просто заставил - молча и без всякой лирики, даже не интересуясь, надо мне это или нет, хочу я или нет.

- Пожалуйста, без фантазий. Ты сам взял, никто тебя за уши не тянул.

- Инициативу ты проявил.

- А тебе, голубчику, было это до того отвратительно и противно, что ты аж через тридцать секунд кончил.

Я замолчал. Сказать на это было мне нечего, да и сам этот разговор был мне неприятен. И потом, мне ведь действительно было с ним хорошо и приятно. Но я всё ещё считал, что это плохо.

"И я поцеловал его прямо в губы"

После этой перепалки и "выяснения", кто виноват и что делать дальше, мы оба как-то сразу замолчали. Сергей накрывал на стол, который состоял из двух поставленных рядом тумбочек. Нарезал колбасу, сало, разлил по кружкам чай... Я сидел на корточках, упёршись спиной в стенку, и тупо смотрел в какой-то тёмный угол.

Сергей тихо приблизился ко мне, стал тихо-тихо гладить меня по голове, и я едва удержался, чтобы не расплакаться.

- Ну чего ты, дурачок? Что произошло? Нам ведь было хорошо вместе и ещё будет. Что ж в этом плохого? Это ведь естественно, а что естественно - то что?

- Не безобразно.

- Правильно. Ты ведь хороший, неглупый, и мне никто не нужен, кроме тебя, так и знай - никто.

Сергей, взяв за обе руки, поднял меня и подвёл к столу, посадил на табурет и стал кормить прямо из рук. Я молча жевал, опустив голову... И обнаружил, что то нервное напряжение, в котором я находился все последние с той ночи дни, внезапно иссякло. Я вдруг перестал ощущать себя даже физически, потому что внутри меня как бы всё оборвалось, голова заполнилась шумом, и я, уронив её себе на колени, вдруг тихо заплакал.

Плакал я действительно почти бесшумно - только плечи тряслись, а слёзы лились сами собой. Моё состояние прекрасно почувствовал Серёга. Он сел рядом, придвинув к моей свою табуретку, привлёк меня к себе, и тогда я, уткнувшись ему в плечо - горячее, душистое после мытья, стал плакать уже совсем навзрыд.

Сергей не произнёс ни единого слова, а только целовал меня потихоньку в шею и гладил по голове. Так мы просидели минут двадцать - пока я не успокоился.

- Сынок, - решил заговорить Сергей, - не надо ничего объяснять и говорить. Я всё знаю и понимаю сам. Я знаю, как тебе тяжело в этом аду. Ты не создан для зоны, для этого лагерного кошмара, поэтому тебе гораздо труднее, чем другим. Я давно за тобой смотрю, наблюдаю тебя во всём и вижу, как ты держишься иногда из самых последних сил, я вижу. У тебя есть душа и сердце, ты чистый и добрый парнишка, и такой красивый, честное слово, Санёк. Со мной ты можешь быть спокоен и расслаблен полностью - я всегда тебя пойму и поддержу, пока я здесь. Ты меня слышишь?

- Слышу.

- Но для остальных, Саша, ты должен быть волком. Ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь и защиту, но и сам должен уметь показывать зубы, иначе эта система съест нас обоих, потому что я ведь тоже не железный и у меня тоже есть нервы. А ты, когда видишь, как я жесток с окружающими, не пугайся и не думай обо мне очень плохо. Так надо, Саша, так надо. Иначе - сам знаешь, что иначе... Короче, иначе будет очень, очень тяжело.

Я поднял голову и посмотрел ему в глаза:

- Серёженька, можно я тебя поцелую?

- Конечно, можно. Когда мы вдвоём, тебе всё можно.

И я поцеловал его прямо в губы - коротко, совсем не так, как мне раньше мечталось, но от всей души. А Сергей о чём-то задумался. В его глазах вдруг появилась такая неизъяснимая грусть и боль, что мне показалось, что теперь и он заплачет. И тогда я принял ободряющий тон:

- Ну, а ты-то что, с чего это? Тебе, как я понимаю, и не положено, ты ведь уже большой.

- Меня ещё никто ни разу в жизни так не называл, как назвал ты, и в губы никто никогда не целовал.

- А мама?

- Мама?.. Нет у меня мамы, и отца нет, одна только бабушка. Она меня и в самом деле очень любит, я ей весь срок каждую неделю письма пишу - хоть два-три слова, а ей они - утешение. А в тюрьму я попал совсем пацаном. Год в колонии и вот теперь здесь добиваю...

Он подошёл к окну и уставился в проём, за которым открывалось утреннее небо, всё уже в звёздах, с высокими просветами зари, обещавшей добрый солнечный день. А у меня вновь сжалось сердце - от жалости к нему, потому что лучшие свои годы он провёл за решеткой, за всеми этими локалками, в этом кошмаре, и немудрено, что в ответ на окружающее его зло он стал таким грубым и порой даже жестоким. Но со мной Сергей был настоящим, и я был счастлив, что этим настоящим в себе он поделился именно со мной, распространяя на меня свет и тепло своего одинокого сердца. О, как был я счастлив сейчас!

Сергей стоял ко мне спиной и смотрел в окно, и я любовался им, не стесняясь своих странных мыслей и своих желаний. Он почувствовал мой взгляд на себе и повернулся ко мне лицом. Так мы и смотрели друг на друга ещё очень долго и думали, верно, каждый о своём и друг о друге.

Сергей продолжал стоять у окна, я же встал и закрыл дверь на ключ, не вполне соображая, зачем я это делаю, выключил свет и подошёл к Сергею вплотную.

Я целовал и гладил его лицо, грудь... Я делал это медленно, но жадно, а потом я словно обезумел и стал целовать его ладони - побитые, все в мозолях и в царапинах, грубые и шершавые, но для меня самые нежные на свете.

Он стоял с закрытыми глазами и отвечал на мои восторги лишь тихим сладостным стоном. Но всё же, когда он стал стягивать с меня майку, я снова испугался и отстранился от него.

- Серёжа, давай в другой раз... Извини... Пожалуйста...

- Конечно, - словно очнулся Сергей. - Как хочешь. Только поцелуй меня ещё раз - и пойдём спать.

"Заснуть мы так и не смогли"

Впервые за весь год на зоне я спал совершенно спокойно, забыв о том, где я и среди кого я. Я засыпал с мыслью о Сергее и о том, что теперь здесь я не один, а нас двое, мы вместе, и каждый - друг для друга и друг за друга. А утром я проснулся совсем другим человеком - таким, каким был до заключения, то есть весёлым и жизнерадостным. Конечно, этим состоянием я был обязан моей юности, юношеской беспечности, юной жадности до жизни, которая ещё только открывала мне себя во всей полноте. И я ловил себя на мысли о том, что моя благодарность Сергею выше моей любви к нему, выше желания быть с ним физически, выше Бога.

Я очень привязался к нему и теперь был всё время рядом с ним - и на работе, и на бараке. Я называл его Серёжей при всех

В свои слова я вкладывал нечто большее, когда обращался к нему - при всех - не "Сергей", а "Серёжа". Так мне хотелось хоть как-то возместить те ужасы и то одиночество, которые пережил он до встречи со мной за годы своего заточения. А он меня по-прежнему звал сынком, всё так же ласково и нежно. Наша дружба крепла день за днём. Но в те редкие моменты, когда ему удавалось уговорить меня быть близким с ним, я всё ещё стеснялся и как бы комплексовал от этого, хотя формы нашей близости, по моим понятиям, ни в чём не соответствовали лагерным канонам, и я мог не думать о том... ну, что я "обыкновенный пидор" - по лагерным представлениям. И меня утешало то, что никто, кроме Сергея, об этом не знает. Да и близость наша ещё не зашла так далеко.

Через некоторое время Сергей поменял мою шконку на шконку его соседа по наре. И это, по-моему, было его ошибкой.

Ночью, когда все уже спали, или я думал, что все спят, я высовывался из-под одеяла и тянулся к Сергею - он не спал почему-то. Я гладил его по голове, тянулся к нему губами. Он ругал меня за это и был, конечно, прав. Ведь нас могли заметить! И это могло бы закончиться для нас обоих трагически. Но, видно, Бог витал над нами! А моё желание близости с ним было велико и неудержимо, и он это хорошо ощущал, и сам тянулся ко мне. Но всё равно как-то сказал мне в цеху:

- Будь поосторожней, сынок. Ты совсем с ума сошёл и меня с ума сводишь. Здесь ведь не воля. Вот выберемся отсюда, тогда...

А ведь нам надо было ещё и "прятаться" от Виталика и Кости - его "семейников". Но Господь снова услышал нас и помог уединиться. Костя к тому времени освободился, а Виталик - тот ещё раньше, ещё до освобождения Кости, "закосил", и его отправили на другую зону, "на больничку" в Соликамск, иначе хозяин раскрутил бы его за беспредел и за постоянные отказы от работы. Сидеть же ему оставалось месяца два ещё. Так что Серёгина "семья" распалась сама собой, и в новую, возникшую из нашего с ним союза, мы уже, разумеется, никого не принимали. И "шнырей" - лагерных лакеев - мы себе тоже не заводили, не тот случай, и во всём самообслуживались. А вскоре после этого произошло событие, которого я тайно ждал и очень боялся.

Я даже не знаю, как обо всём и рассказать. И рассказывать ли? - вот в чём вопрос. Конечно, обо мне могут подумать всякое разное, но мне на это наплевать. Может быть, и о Серёге так подумают? Но я этого не хочу, не имею права. Потому что для меня он выше и лучше всех, кого я встретил за мою, пусть ещё и небольшую, но мною прожитую жизнь. И мне кажется - я в этой своей жизни кое-что понял, я получил право голоса. А кому всё это неинтересно и неважно, могут закрыть уши или вообще "слинять". Но только от тюрьмы зарекаться никому не советую, хотя, конечно, никого туда и не приглашаю. У каждого - своя жизнь. Я говорю о своей. Вот и всё.

Итак, придя, как всегда, со 2-й смены и дождавшись, пока все уснули, Сергей стал в каптёрке приставать ко мне "с близостями". К тому времени я уже перестал шарахаться от него, тем более что он умело превращал всё это в шутку и в игру. Например, закрывал нас обоих изнутри в каптёрке и говорил, что, пока я не сдамся, он не откроет дверь и и меня не выпустит, и сам не выйдет. Я, поломавшись для вида, соглашался. Но что-то в поведении Серёги меня настораживало - ему было явно недостаточно того, что между нами уже произошло и происходило, и он всё время норовил перевернуть меня на живот. Я понял, в чём тут дело, и страшно перепугался. И только умоляюще твердил: "Не надо, Серёжа. Я очень боюсь, что будет больно. Как-нибудь в другой раз". На что он отвечал:

- Это единственная причина? И что, "в другой раз" будет как-то иначе? Ты действительно только боли и боишься?

- Не знаю. Наверное, да.

- Тогда иди и возьми в тумбочке вазелин. Если будет очень больно, перестанем. Не бойся, я постараюсь аккуратно. Ведь я же сам хочу, чтобы тебе было приятно, а не больно.

- Не пойду. Ты что, хочешь из меня настоящего "гребня" сделать? - спросил я, потому что знал: на зоне педерастом считается тот, кто играет пассивную роль, а активным может быть любой, и в этом нет ничего предосудительного.

- Ну и дубина же ты! Тебе будет легче, если ты меня первым трахнешь?

- Нет, не будет, - и, повременив, я добавил: - Слушай, давай я разбужу тебе "петуха" да пойду спать, а ты его тут трахай хоть до утра.

- Ты что, соображаешь или как? Ты за кого меня принимаешь, Саша! - возмутился Сергей, и в голосе его обнаружилась настоящая обида на меня и негодование. - Мне с этими тварями противно даже словом перекинуться. Они сами виноваты, что так себя поставили.

- А со мной тебе не противно?

- С тобой не противно. Ты ведь симпатичный паренёк и всегда такой чистюля, за что я тебя, кстати, очень уважаю. А те грязнули, я подозреваю, и на воле такими были - уродами. Ну, а насчёт профессионализма, так ты губами "шевелишь" не хуже любой девки, - говоря это, Сергей засмеялся, и этот его смех вывел меня из себя.

- Дурка ты! Каким же ты гадким бываешь! Зачем ты меня унижаешь и так говоришь со мной? Я тебе кто - "сестра", что ли? Вот ты умеешь сказать что-то доброе и хорошее и тут же всё это облить грязью. Зачем? Зачем ты таким бываешь? Почему?! Гадина!

Сергей сообразил, что перебрал, поэтому примирительно сказал:

- Ну, извини. Это у меня такой юмор - чёрный.

- Ладно. Только думай, когда говоришь.

Он приблизился ко мне и стал целовать меня, тесно ко мне прижавшись.

- Уйди с глаз моих. Не хочу тебя видеть, - заговорил я, отстраняя от себя Серёгино тело, совсем уже соприкоснувшееся с моим.

- Сынок, - громко сказал Сергей, прижимаясь к моему уху, - иди за вазелином. Давай попробуем, прошу тебя. Очень прошу, а?..

- Я боюсь здесь, - прошептал я, совсем растаяв от его горячих губ, всё время целовавших меня. - У тебя ведь есть ключ от кабинета Длинного. Идём туда, хорошо?

А дело было в том, что ключ от кабинета нашего отрядного у Серёги был потому, что там, в кабинете, отрядный хранил в сейфе заказанный Сергею ширпотреб, нуждавшийся в некоторой доработке, в отделке цветной пластмассой, стёклами, всякими завитушками. Жена отрядного, кажется, втюхивала этот ширпотреб в Перми, на толкучке или по знакомым, я не знаю.

- Ключ в тумбочке, где и вазелин. Возьми и то, и другое. Иди. И хватит ломаться, как целка.

- Ты опять начинаешь?! Сейчас я вообще спать пойду. Если уж тебя припёрло, то твое пылкое воображение плюс пара здоровых рук - и вся музыка, как по нотам, - стал говорить я, принимая тот дерзкий тон, который, думалось мне, хоть как-то остановит Сергея.

- Саня, ну перестань уже! Хватит дурить-то. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь.

И я пошёл за ключом и за проклятым вазелином.

В кабинете Длинного была откидная койка, но она оказалась скрипучей. Сергей бросил матрац прямо на пол и лёг, сняв с себя буквально всё. Я некоторое время любовался его обнажённостью, но скоро последовал его примеру...

За окном занимался новый день. Солнце уже коснулось стен, висевших на них стендов, ленинского портрета, письменного стола, ряда расставленных вдоль стен стульев. Яркое солнце чуть смущало меня, но не Сергея, которому такая освещённость даже понравилась:

- Какой ты, сынок, красивый! - шептал он. - Только слегка худенький, но это поправимо.

Сергей после всяких ласк и нежностей перевернул меня на спину, а потом снова на живот, прижал к себе, слегка отставляя в сторону правую ногу, и стал смазывать вазелином то, к чему он сейчас так сильно стремился... Я от наслаждения растерял все слова и только покусывал его руку возле плеча...

- Сашенька, милый мой, какой же ты хороший, - шептал Серёжа дрожащим голосом и тяжело дыша мне в затылок. - Ну давай, расслабься, я очень тебя прошу.

- Да-да. Только не торопись.

Голова моя закружилась, и я почти лишился сознания - от счастья, от страха, от боли, от удовольствия. "Господи, - вертелось в моей голове, - помоги мне! Спаси и сохрани!"

Но не спастись, ни тем более сохраниться мне так и не удалось. Очнулся я, лёжа на спине. Сергей лежал рядом, всё ещё тесно ко мне прижавшись. Он целовал меня всего - от затылка до... Я ничего, совсем ничего не соображал и только ловил своим ртом те участки его тела, которые то приближались ко мне, то отступали... У меня уже не хватало сил обнять Сергея, и я лишь покорно следовал его желаниям нежности и новой близости.

- Давай, Саня, одеваться. Уже время. Длинный может прийти. Не дай Бог, застанет нас здесь, да ещё в такой интересной ситуации.

- Хорошо. Сейчас пойдём. Ещё минуточку. Только ты ответь мне на один вопрос. Я, как понимаю, у тебя не первый, это уж точно. Скажи, только откровенно, я для тебя просто очередной-проходной или...

- Саша, Сашенька, Сашуля, ты для меня - всё. И пусть моё прошлое в этом смысле тебя больше не интересует, договорились? Мне на тебя совсем даже не наплевать, хоть ты сейчас так, наверное, считаешь. И я не хочу, чтобы ты чувствовал себя угнетённым.

- Я всё понимаю, Серёжа. Просто я не хочу быть при тебе бессловесным существом, которое можно трахать, когда захочется.

- Глупенький, - ответил на это Сергей. - Всё будет хорошо. Только нужно быть очень осторожным и не расслабляться, как ты говоришь. А сейчас, - Сергей поцеловал меня, - всё. Идём в цех. Там и поспим.

Но заснуть мы так и не смогли. Даже в цеху лежали и смотрели друг на друга...

"Мне было и радостно, и тревожно"

И становилось мне и радостно, и тревожно. Радостно от того, что в общении с Сергеем я напрочь забывал обо всех своих проблемах, которые всё же обступали меня, несмотря на покровительство и защиту моего друга. Поначалу эти проблемы казались мне мелкими и ничтожными. В обществе Сергея я чувствовал себя в полной безопасности. Он опекал меня везде и во всём. Мы ходили вдвоём в гости к его приятелям, таким же крутым, каким был сам Сергей, на другие бараки, умело преодолевая локалки, потому что от всех дверей и запоров в зоне у Сереги были сделаны ключи. И от того, что нам приходилось тщательно скрывать нашу тайну, наши отношения становились ещё прекрасней.

Всё лучшее, что скапливалось во мне и не находило проявления, обрушивалось теперь на Серёжу. Я хотел - как умел и понимал это - окружить его тем теплом и заботой, которых он был так давно и надолго лишён в своей столь круто сложившейся жизни. Кстати сказать, я никогда не спрашивал его, за что его посадили, да и сейчас не помню статью, по которой он сидел. Кажется, тоже вляпался по глупости - то ли по хулиганке, то ли кому-то шею сломал со всеми вытекающими последствиями. Для меня это было не важно. И Сергей, видя, как стараюсь я для него, отвечал мне тем же. Мы, как говорится, вкипели друг в друга так, что и не отодрать. И хотя о любви мы никогда не говорили (я как-то стеснялся), всё было ясно и без того, ибо мы очень хорошо чувствовали то, о чём никогда не говорили. И это тоже тревожило меня, потому что я уже тогда понимал, что без слов ничего нельзя достать со дна человеческой души. Этим и объясняется моё желание поведать бумаге недавние переживания - я ведь освободился из зоны всего ничего, только три года тому назад. И друг у меня есть - верный и постоянный. Но всё это - не то. Сердце подсказывает мне: не сравнивай. Да и сам я понимаю: "живущий несравним". Но та моя лагерная тоска всё ещё во мне, и будет она во мне, я думаю, всегда.

Я подсчитал, что Сергей освобождается летом, в июле, 11-го числа. Он об этом не знал, считая, что конец его срока у него был в декабре 1980. Я сейчас объясню, в чём тут дело.

На некоторых зонах, в том числе и у нас, в те годы проводился эксперимент (с этим делом очень скоро завязало лагерное начальство) с зачётами. Суть эксперимента заключалась вот в чём. Если зэк за месяц норму выработки выполнял на сто один и более процентов, то ему три рабочих дня засчитывались как четыре, то есть за месяц дополнительно снималось с полного срока 7-8 дней, а если сто десять процентов, то шло 2 дня за 3, если сто двадцать, то... То день шёл за два. Таким образом, максимальное количество дней, которые можно было дополнительно снять, было около двадцати. Столько, сколько рабочих дней в месяце. Вот зэки губы и раскатали. Но всё это оказывалось не в пользу мужика, а в пользу "вора". Видно, система зачётов в лагерях начала 20-х годов и середины 30-х лагерное начальство ничему не научила, а, может быть, и научила. Только зэки, как всегда, остались, в своём большинстве, "с хуем".

С мастерами у Серёжи отношения были нормальные, даже хорошие. Они его уважали и делали эти зачёты. Но с оперчастью у него были напряги: он несколько раз попадал в ШИЗО на 15 суток. В основном, конечно, из-за своего неуступчивого нрава и характера. После того, как мы сблизились, он попадал в ШИЗО два раза. Я чуть не тронулся, пока он находился в заточении. И вот, после очередных суток, Длинный сказал ему, что все его зачёты "накрылись" за систематическое нарушение режима содержания.

- Ну и пошёл он со своими зачётами! Я отсидел четыре с половиной, а уж 6 месяцев как-нибудь отсижу, не сдохну. А на поводу у этих сук не пойду никогда.

- Ты, по-моему, не прав, Серёжа, - возник я со своими аргументами. - Ты кому хуже сделаешь?

- Я, Саша, с самого начала избрал свой путь и буду идти этим путём до конца.

- "А мы пойдём другим путём", - вставил я ни к селу, ни к городу известную ленинскую фразу, столь дорого обошедшуюся всему народу на протяжении стольких поколений.

И я пошёл этим "другим путём".

Был у меня знакомый земляк, ленинградец. Звали его... Впрочем, не это сейчас важно. Работал он в лагерном штабе (это ж надо такое придумать: штаб! Да "хозяин" наш с Наполеоном имел общего только то, что, как и император французов, ненавидел русских, поскольку был татарином).

Короче, я мог узнать от него практически любую информацию. Он уважал Сергея, и Серёжа относился к нему, так сказать, с почтением: во-первых, потому что сидел он за валюту, а во-вторых, потому, что тот до отсидки учился в университете, и с ним было о чём поговорить. Вот я и попросил его выяснить, действительно ли Серёжу лишили зачётов и существует ли приказ "Наполеона" по этому поводу.

Через несколько дней "штабист" сообщил мне, что приказа нет, это точно. Просто решили немного "пошутить" - припугнуть. Хороши у ментов шуточки! Человек на них корячился весь срок, а они, гады, решили ещё и поиздеваться.

Я, всё это узнав, и обрадовался, и расстроился. Обрадовался потому, что муки Серёгины скоро заканчивались. А расстроился потому, что мне приходилось дотягивать свой срок уже без Сергея, и это не давало мне покоя. Так уж, видимо, устроен человек, что не даёт ему покоя чужая удача. Но мой случай - особый.

Сергею я, конечно, ничего не сказал. Всё-таки я не был уверен в достоверности этой информации - от этих ментов можно ожидать всего. И я не хотел обнадёживать Серёжу понапрасну. Но вскоре его самого вызвали в штаб, к начальнику оперчасти. Кликуха у того была "Лиса". Он провёл с Сергеем беседу - с запугиваниями, с угрозами. Но Лис понимал, что на Сергея это всё слабо действует. Поэтому сошлись на том, что если Серёга попадётся ещё раз с каким-нибудь ножом, то с него не только все зачёты снимут, но и новое дело сошьют.

На барак Сергей вернулся от опера сильно приунывшим. Таким я его ещё никогда не видел.

- Серёжа, что с тобой? Ты на смерть похож. Что эти суки тебе там наговорили?

- Заваривай, сынуля, - ответил Сергей. - За чаем и поговорим.

Я быстро сварганил чай и приготовился слушать друга. Он и в самом деле был сильно подавлен, поэтому я уже не хотел лезть к нему с вопросами. Лучше было помолчать и ждать, когда Серёжа придёт в себя и захочет сам со мной поделиться новостями. Мы выпили чай, есть Сергей отказался, хотя я и приготовил еду довольно вкусно. И он продолжил:

- Не дадут, бляди, дожить спокойно до конца срока. Берут за горло и вяжут по рукам и ногам. За почти пять лет я никогда не позволял ментам диктовать мне свои условия, свои правила игры, никогда их не боялся и готов был идти в ШИЗО, в ПКТ хоть на полгода, вплоть до "крытки". И вот сейчас, Саня, не выдержал. Слишком близка и соблазнительна свобода, а я уже так устал сидеть. Хоть ты-то меня понимаешь, а?

- Ну зачем ты спрашиваешь? Сам ведь знаешь.

Я действительно очень хорошо его понимал и ещё битый час уговаривал "остепениться" - бросить этот вшивый ширпотреб и спокойно досидеть оставшиеся три месяца. Я попробовал предложить Серёже варианты.

- Давай что-нибудь придумаем. Давай ты "закосишь" на свой желудок (Сергей в зоне успел нажить себе язву) и ляжешь в санчасть до конца. Я тебя буду проведывать... Ты согласен, а? Серёж?

- Сынок, что ты несёшь?! Проведывать! Да я умом там тронусь без тебя и от безделья! Да и что ты сам будешь здесь делать, без меня? Ты ведь знаешь, каким ядом козлы на тебя дышат. И всё из-за этой проклятой хозобслуги, я думаю. Пока я на зоне, в бараке, в бригаде, тебя здесь никто ни словом, ни пальцем. Но стоит мне уйти, тебя ведь съедят прямо с костями. А до июля все они, эти козлы, должны уйти на свои "химии".

- Во-первых, Серёжа, на мне теперь не только кости, вот уже и мясо наросло, сам говорил. Во-вторых, ты всё равно освобождаешься раньше меня. А козлы разве что соли мне насыплют. Из токарей меня никто не выгонит - я точу всё, абсолютно всё и с закрытыми глазами. Чья школа! Ну, разве что внесут меня в общий список по уборке барака. Что в этом страшного? Как-нибудь добью своё.

- Вот именно, что "как-нибудь". Мне даже и подумать об этом страшно. Короче, гори они огнём, эти зачёты. Завтра же иду в цех, начну делать нож и затем "попадусь" с ним. Мне к ШИЗО не привыкать.

От этих Серёжиных планов я пришёл в неописуемый ужас, поэтому буквально сквозь слёзы стал выговаривать ему:

- Ну я, конечно, знал, что ты двинутый на всю свою голову, но не думал, что до такой степени. Я очередные твои 15 суток не выдержу - у меня "крыша поедет". У меня и так мозги набекрень, когда ты там сидишь. Да и вообще, ты соображаешь, что ты мелешь?! Это ж не 5 дней, даже не 5 недель - это целых 5 месяцев! И ты готов ими пожертвовать, чтобы козлы на меня не наезжали? Забудь и думать об этом!

- Да, я готов. Я готов с тобой ещё 5 лет отсидеть.

- Я тоже. Но для этого надо на новый срок раскрутиться. В общем, так, Серёжа: если ты - не дай Бог! - это сделаешь, я не буду с тобой разговаривать и вообще... попрошусь на другую зону. Пойду в штаб и пожалуюсь на тебя. Скажу, что ты меня истязаешь и заставляешь член в рот брать. Ну, я найду, что сказать.

- Заставляю?! - Сергей засмеялся, засмеялся так звонко, так искренне и легко, что и у меня этот его смех вызвал ответную улыбку. - Да тебя за уши не оттянешь!

- Дурак ты, Серёга, и шутки твои дурацкие, - сказал я вполне серьёзно и нахмурился, изобразив оскорблённое достоинство.

- Ладно, сынок. Не сердись на меня. Я ведь хочу как лучше. Что-нибудь придумаем, как тебя уберечь от этих козлов, - и он начал излагать свой план. - Для начала надо Виталику письмо на больничку переправить - спросить, не собирается ли он возвращаться в зону. Но это, я думаю, не лучший вариант. Виталик такая хитрая лиса, не хуже нашего опера, что просто ужас. И не дурак он. Боюсь, что он догадывается, чем мы занимались в каптерке и в кабинете у Длинного. У него у самого что-то в этом роде было, он мне как-то по пьянке признался, да я тогда этому значения не придал. Короче, попробую я тебя на 10-й барак перевести. Там и земляки у тебя есть. Стоят они уже неплохо, в обиду не дадут. Работать будешь на токарном, но только по дереву. Это и проще, и интересней. Но перевести тебя туда будет не так-то просто. Я ихнего отрядного совсем не знаю. Он как-то без ширпотреба обходится.

- Да, - согласился я с Сергеем, - земляки у меня на 10-м свои в доску. Двое из них даже из нашего района, с Гражданки, Вовка с Петроградской, а Сашка Соколов с Васи.

- С кого? - не понял Сергей. - С какого такого Васи?

- Да с Васильевского острова. Ленинград состоит из островов. Васильевский - самый старый и самый большой, на нём практически и основался Петербург. Но самое первое строение города - Петропавловская крепость - находится на Заячьем острове. В белые ночи, Серёжа, да и вообще можно с ума сойти от красоты!

- Ничего, держись, сынок, скоро и ты всё это снова увидишь. А я...

- Вот ты ко мне и приедешь. Я тебе всё-всё, Серёжа, покажу - весь город. И погуляем с тобой по всем моим любимым местам. А на Финском заливе!.. Нет, это надо видеть! Словами не передашь.

- И не передавай. Я сейчас не об этом думаю.

- А о чём?

- О тебе, конечно. Таких, как ты, больше нет. Ты у меня единственный и самый лучший дурачок. Иди сюда, поцелуй меня и посмотри своими похотливыми глазками.

- Ой, ладно, тоже мне! Ещё неизвестно, у кого из нас глазки похотливее. Иди, глянь на себя в зеркало, - сказал я, притягивая к себе Серёгу. - А вот теперь я тебя хочу. И никуда ты, милый, сегодня от меня не денешься.

- Вот приучил на свою голову!

- Сам виноват - сам и расхлёбывай.

- Ничего. Мне до июля всего ничего осталось. А вот ты будешь здесь ещё без меня локти кусать.

Я насупился, изображая подобие гнева:

- Ты, Серёжа, договоришься, что я лично как-нибудь сдам тебя с потрохами Флинту. (Это наш старший оперативник. Кстати, в отличие от всех других наших ментов он был умным и не подлым человеком, и начальник оперчасти всегда умудрялся оформлять Сергея на сутки именно в отсутствие Флинта. Что-то Флинту нравилось в Сергее, но с какими-либо просьбами он к нему никогда не обращался. А бывало, и говорил ему: "Ты, Образцов, совсем мышей не ловишь, нюх потерял. Они тебя тут все до единого с говном смешают. Побереги себя, Образцов. С твоими руками и головой в академии учиться надо, а не по тюрьмам маяться. Выберешься - иди учиться. Я помогу".)

- Флинту? Ха-ха! Ты меня ещё ДПНК Ширяеву сдай.

ДПНК - дежурных помощников начальника колонии - у нас было двое постоянных: маразматический и уже в годах майор Кандыба - хромавший на обе ноги и вечно обо всём забывавший и, в общем, беззлобный мужик, и... Вторым постоянным ДПНК был молодой старлей Ширяев. Впоследствии он стал отрядным по причинам, о которых я могу лишь догадываться. О Ширяеве стоит сказать особо.

Внешности он был обыкновенной. В зоне, при первом впечатлении, все смотрятся одинаково. Это только потом, уже отсидев какое-то время, начинаешь улавливать в лицах и в глазах людей нечто, отличное от других, своё, индивидуальное, объясняющее слова и поступки. Между теми, кто сидит, и теми, кто охраняет, тоже - на первый и даже на второй взгляд - мало разницы. И только в определённом общении, в столкновении характеров и интересов начинаешь видеть каждого в отдельности и оценивать человека. А бывает, и очень часто бывает, что так и не поймёшь человека, кем бы он ни был, даже при длительном общении. Ширяев же был молчун. На зоне его было почти не видно и никогда не слышно. Появится на утренней и на вечерней проверках, иногда придёт к разводу на работы, в качестве ДПНК зайдет в столовую, в клуб, в ШИЗО и ПКТ - и всё молча. Другие кричат, орут, угрожают, достают зэка по всякому поводу. А он, Ширяев, как бы и не видит нас. Потому в зоне он имел репутацию среди зэков самую замечательную: "Ширяев - человек".

Я часто сталкивался с ним тогда, когда заходил к Васе Пономарю в библиотеку. А библиотека у нас была классная: производство давало зоне неплохие деньги, и на большую их часть наш замполит закупал в библиотеку самую разнообразную литературу. Это в нём осталось ещё с политзоны, куда его направили на работу после академии и откуда, когда политиков стали постепенно освобождать и изгонять на Запад, он пришёл уже майором на наш "общак".

Так вот Ширяев часто посиживал в нашей библиотеке. Василий говорил, что он готовится к экзаменам в юридический институт. А поскольку на зоне каждый виден - и зэк, и его охранник, то и мы не могли не заметить странную дружбу Ширяева с одним из заключённых, или точнее - с одним из осуждённых по 121-й статье. А что такое в лагере эта знаменитая статья, думаю, все знают. В нашей зоне только он один и сидел по этой 121-й.

Зэк тот был из Москвы. И тоже какой-то странный. Ему было чуть за тридцать. Он был интеллигентный, со всеми доброжелательный и, должно быть, очень умный. Он очень быстро поставил себя в зоне и среди зэков, и среди начальства, которое относилось к нему с некоторым даже почтением, так что все как-то сразу забыли о том, что осуждён он по такой статье. А когда открылось, что сидит он за политику (а открылось это очень просто: в зону попал журнал "Огонёк", в котором об этом человеке писали как о политическом диссиденте и яром противнике советской власти; возможно, именно эта статья в "Огоньке" и спасла ему жизнь в лагерях и тюрьмах), и когда все вдруг увидели, что наш замполит - при всех! - здоровается с ним за руку, все ошалели. Кем он был по образованию, я не знаю, но только все в зоне шли к нему, когда требовалось обжаловать приговор или написать помиловку. И однажды именно по его помиловке из зоны ушёл один зэк. Ну, тогда, сами понимаете, ни о какой 121-й и речи не возникало. Жил он со всеми в отряде дружно и даже спал на лучшей койке. Наша "крутизна" лагерная его уважала, хотя он ни с кем особо не общался. Кроме одного молодого парня - лагерного художника-литовца, которому он впоследствии помог освободиться по УДО, через полсрока. После того, как этот художник освободился, он и вообще замкнулся в себе и общался только с Ширяевым. Их часто видели вдвоём в библиотеке, и Пономарь сказал мне, что этот политик помогает Ширяеву в английском.

Я заметил, что, когда я появлялся в библиотеке, политик сразу же отрывался от книги, если был один, и долго смотрел на меня, чуть улыбаясь своими умными глазами из-под красивых очков. Я почему-то смущался, любопытство и желание заговорить с ним притягивали меня к нему, но, зная о его статье, я, дурак, всё же остерегался общаться с ним. Я тогда подумал: "Ширяеву можно. Он что - пришёл и ушёл

А потом, когда Сергей уже освободился и моя тоска по нему иссушила меня, этот зэк как-то сам подошёл ко мне в столовой и тихо сказал: "Берегите себя. Вы ещё так молоды! И я уверен, ваш друг вас дождётся". И всё. Больше ни единого слова. И мне после этих его слов стало легче. А на "вы" ко мне ещё ни разу в жизни, кроме как судьи, никто не обращался. Это поразило меня.

"На дворе был месяц май"

Зона находилась на высоком холме, и барак наш был расположен прямо возле предзонников и заборов. Выглянув из окна последнего пятого этажа барака, можно было увидеть весь город как на ладони. Я часто сидел на подоконнике и смотрел куда-то вдаль, думал о чем-нибудь своём или вообще ни о чём, или обо всём сразу, потому что именно весна, самое её начало, побуждает нас задумываться сразу обо всём. А Серёжа в это время, как обычно, сидя рядом у окна на тубаре, что-то мастерил, время от времени бросая на меня свой взгляд, полный любви, нежности и одновременно исполненный грусти и тоски. Приближалось время его освобождения, поэтому мы чаще молчали - молчали днями, ночами могли не проронить ни звука. Нам было хорошо просто от того, что мы были рядом. Мне кажется, что мы даже излучали какое-то невидимое тепло. А ведь счастливых людей замечаешь скорее, нежели людей несчастных, и поэтому, когда мимо нас с очередным нарядом вдруг проходил всё тот же Ширяев, он нам улыбался. Бывает же такое!

На дворе был май месяц, и вокруг всё цвело и благоухало. Зимой в зоне всех охватывает какое-то унынье, безысходность, усталость, постоянно хочется спать - всё равно где, хоть даже стоя. А весной и летом, но особенно весной, вдруг поднимается к горлу тоска по воле, по дому, по друзьям, по городу, где ты родился и вырос. Душа в лагере повинуется весне и тоже как бы расцветает, оттаивает, просыпается. Тянет её куда-то - гулять, веселиться, влюбляться. Но ты вынужден сидеть и гнить в этой гадкой душегубке.

С приходом весны наша с Сергеем тяга друг к другу вспыхнула с новой силой. Мы совсем голову потеряли - трахались и на работе в складе, и на бараке, когда все уходили в баню или в кино по воскресеньям. А с баней, между прочим, и вообще получился цирк.

Поначалу всё было в порядке. Мы друг другу тёрли спины и т.д. - в бане все так делают. Но с каждым разом нам обоим становилось всё труднее и труднее сдерживаться, да и не хотели мы сдерживаться. У Серёги были друзья в котельной, которая находилась совсем на отшибе - в дальнем углу промзоны. У них там была великолепно оборудованная душевая - почти что сауна. И мы вдвоём стали ходить туда мыться чуть ли не ежедневно, но только ночью, когда на 2-й смене. 1-я же смена - это сущий ад. Днём полно оперов, ничего нельзя сделать, даже из цеха лишний раз выйти. А на 2-й - тишина и покой. Поэтому тоже было нормально, что мы каждый раз после работы шли мыться - работа по металлу очень грязная, да ещё жара летняя началась. Да и не только мы туда, в котельную, ходили мыться. Ходили и другие, кто заодно, конечно, и мылся. Люди ведь живые, а живое тянется к живому с непреодолимой силой.

Мы закрывались в этой душевой и часа два вполне спокойно, никого не опасаясь, занимались любовью. Тем более что в котельной работали мужики уже в возрасте. Ожидать от них каких-то подозрений было глупо (хотя почему так уж и глупо?). Впрочем, у них, у этих мужиков, была одна забота - чай, чай, чай. Серёга их этим чаем подогревал от души.

Там-то, в этой душевой, и испытали мы все прелести греха, а от того, что грех этот был запретным, он становился ещё слаще и сильнее, и мы были ещё желанней друг другу, буквально растворяясь один в другом. Запретный плод, говорят... Да ещё какой запретный, по лагерным-то понятиям!

"А время неумолимо бежало"

Время для нас теперь действительно бежало, а не тянулось, как это обычно бывает в тюрьме. И я всё чаще начинал задумываться над тем, что же я буду делать без моего Серёжи - без моей любви к нему, без его порой грубоватой, но такой пленительной нежности, без его шершавых ладоней, словно водопад, спускавшихся с моих бёдер, превращавших мою кожу в шёлк и приводящих всего меня в дрожь... Все эти размышления наводили на меня ужас и возвращали даже физически в то состояние, в котором я находился морально до того, как этот сильный и красивый парень выхватил меня из тьмы мне подобных в этой жуткой и жестокой жизни.

Я всё говорил Серёже, я не мог молчать и держать это в себе - молодость ведь так эгоистична и жестока порой, даже во взаимной любви!

И Сергей тоже молчал в ответ, стараясь прятать от меня свои чудные глаза, но я видел, как на них появляются слёзы. Ему было ещё мучительней, чем мне, я знал и сознавал это. Да и что он мог мне сказать?! И тогда нам обоим становилось тяжело, очень тяжело, и мы спешили ещё и ещё раз украсть у нашей любви лишнее мгновение. Жизнь была великодушна к нам и дарила нам такую возможность именно тогда, когда мы в ней нуждались.

У нас на бараке затеяли ремонт, от чего мы с Сергеем пришли в безумный восторг. Дело в том, что нары на время ремонта выносились в коридор - там все и спали. У нас же появилась как раз эта самая возможность - закрываться на всю ночь в каптёрке и оставаться там вдвоём, что мы и делали. Так как Серёга был "крутой", то он мог себе это позволить, и никто не смел ему это запретить. Что же до каптёрщика, то Серёга заплатил ему чаем, сигаретами и даже деньгами, и тот уходил спать к своим землякам в котельную. А я вроде как за компанию, вместе с Сергеем. Тем более что наши "козлы" обосновались в соседней каптёрке, поселив вместе с собой самого симпатичного и самого чистоплотного "петуха". Ну, для каких целей - понятно. Наверное, чтобы утром цветы поливал и по вечерам колыбельные им пел.

Ремонт тянулся недели три. А куда зэку спешить? Погода отличная, можно лишний часок и в локалке на свежем воздухе на скамейке посидеть, поиграть в домино, да и просто так отдохнуть в тишине и покое.

Чем мы там, в этой каптёрке, ставшей нам родным домом, занимались, я, конечно, описывать не буду - и ежу понятно. Если уж мы умудрялись на работе, в складе, да с оглядкой в душевой, то что уж говорить-то о новых условиях! Мы просто пожирали друг друга своим желанием и любовью, не давая друг другу заснуть ни на минуту. А отсыпались на работе, за что неоднократно получали "втык" от мастеров. Но что было делать?! Мы не то что за станками стоять - мы просто стоять на ногах не могли. Конечно, под конец смены мы просыпались (вернее, нас будили) и за час-два делали все срочные и аварийные детали. Но по большому счёту нам было глубоко наплевать - и на детали, и на мастеров, и на "козлов", которые подходили к Сергею и ныли по поводу того, что мастера на них гавкают из-за нас и их "химия" может накрыться. А детали, между прочим, мы делали самые сложные, станки у нас были лучшие, и Серёжа запретил всем остальным токарям даже приближаться к нашим станкам. Но свою работу мы в любом случае выполняли, что и требовалось. Ну, прямо бригада коммунистического труда!

"Мы что, стали настоящими гомосексуалами?"

Как я уже говорил, наша зона была расположена на высоком холме. Сразу же за забором, за которым стоял наш барак, был крутой обрыв. Внизу протекала река, даже не река, а так себе, речушка, а за ней был большой парк с летней эстрадой, где проводились дискотеки. Умеют же у нас строить тюрьмы - непременно в самом центре города, а лагеря - или на болоте в лесу, или прямо в эпицентрах культуры. Впрочем, если с единством партии и народа у партии всегда были трудности, то с единством народа и зэков - никаких проблем: сегодня - там, а завтра - здесь.

Из окон нашего барака виден был только город, начинавшийся сразу же за парком. И видно было, что Березники - город сплошь зелёный, насыщенный светом и радостью летнего пейзажа. Но парк и речка были видны, только если залезть на чердак. Там у нас находилась самодельная телевизионная антенна, которую приходилось постоянно настраивать.

- Саня, хочешь увидеть, как пацаны девок трахают? - спросил меня однажды Серёга. - Если - да, то давай через чердак на крышу.

- Ты что, мне пропуск на свободу выписываешь?

- Нет. Я в этой жизни могу многое, но не всё. А мы вот сегодня на нашу крышу заберёмся, и они нам с тобой эту свободу изобразят - в лицах и в позах. Ты же сам знаешь, по пятницам у них там дискотека. Так они напиваются до поросячьего визгу и натурально трахаются прямо на берегу. Там фонари, поэтому всё сверху видно.

- А я, знаешь ли, не любопытен. Это ты, наверное, частенько туда лазаешь и занимаешься глупостями, глядя на них? Это, кажется, сеансом называется.

- Ну, пока тебя не "распечатал", бывало и такое. Но я давно уже там не был.

- Какой ты иногда бываешь пошляк, Серёжа, - не вытерпел я и сказал ему, что я думаю по поводу его выражений. - И на чердаке, если тебе приспичит, меня не трогай: там полно стекловаты - будет, я думаю, не в кайф.

- Да... Надо бы, сынуля, мне твою попу поберечь, она у тебя такая славная. Да?

- Ну, раз ты так считаешь, - отозвался я в тон Сергею, - то...

- Я хочу тебя в любую минуту, в любом месте и в любом виде, хоть и на облаках.

- Даже если эти облака из колючек?

- Да. А что?

- Я не имею ничего против. Только я чувствую, что мы с тобой конкретно "влипли" в это дело. Что мы будем делать, если на воле с девками будет не в кайф? Захочется с парнем, а где его взять? Так ведь можно и до самой смерти мучиться.

- Будем ездить в гости друг к другу.

- Ага. Как на случку - раз в год, да?

- Ну, зачем такие мрачные мысли?! Это же элементарная арифметика. Вот сколько у нас на зоне тех, кто трахается по собственному желанию? Из сотни, я думаю, человек 5-6, то есть каждый двадцатый. Вот столько же примерно их и на свободе. Если очень захотеть, то можно найти себе друга.

- Серёжа, - спросил я вполне серьёзно, - мы что, стали настоящими гомосексуалами?

- Ну, во-первых, не мы первые, не мы последние. А во-вторых, есть более подходящее слово - бисексуалы. Но я скажу тебе одно: если бы мне предложили выбор - ты или десяток классных девок, я выбрал бы тебя, даже не глядя на них. И знаешь почему?

- Знаю. Только я выбрал бы тебя - и лучшую из этого десятка.

- Вот это и есть самая настоящая бисексуальность, когда и с девочками, и с парнями хорошо.

- А ты где всей этой премудрости набрался?

- Я, знаешь ли, все эти годы не только точил и пилил, а и книжки умные читал. И тебе советую. Когда освободишься, найди литературу на эту тему. Можешь и с "политиком" нашим об этом поговорить, уж он-то знает.

- А почему ты считаешь, что он знает?

- Он мне как-то сказал, что хочет написать книгу о тюрьме на воле. Он так и сказал: книга будет называться "Парадоксы тюрьмы и гримасы свободы".

- А бисексуальность тут при чём?

- А при том, что в изоляции человек не перестаёт быть человеком и в физической близости с товарищем по несчастью прежде всего ищет применения своим лучшим чувствам и качествам, которые были свойственны ему на воле. А животным такой секс в тюрьме (да и в армии, я думаю, тоже) делает традиция нетерпимости. Для случки, как ты говоришь, я мог бы вытащить из нашего "гарема" того, кого захотел бы я. Но мне нужно не хотеть, хотя и это важно, а любить человека, доверять ему, защищать его, помогать ему, беречь его от любого зла в этом гадюшнике. И я встретил тебя, вот. А как там со мной, с нами будет на воле - один Бог знает. Мы оба ещё так молоды, Саня! Конечно, каждому нормальному человеку хочется иметь свою семью, свой угол, уют, домашнее тепло. Но здесь ты - моя семья. И отдаёшь мне вместе со своим прекрасным телом свою чистую душу, а я взамен окружаю тебя моим теплом и защитой.

- Послушай, Серёжа, а чем ты будешь заниматься на свободе?

- Не знаю. Посадили меня ещё почти школьником. Скоро мне уже двадцать два, а я и жить не начинал, - и, подумав о своём, он добавил: - Саня, давай не будем об этом. До свободы ещё дожить надо.

На крыше действительно оказалось интересно. Пьяная молодежь бесилась и дурела на дискотеке. Некоторые парочки уходили из общего стада в глубину парка, поближе к речке, и прямо на траве начинали заниматься сексом. Мы сверху видели всё это и смеялись, как школьники. Они же выделывали такое, что даже нам с Сергеем было стыдно и неловко.

- Сынок, ты со своими подружками тоже такое творил? - почему-то решил спросить меня Сергей.

- Нет, Серёжа, у меня не было так много опыта. Да и мой член интересовал их всех гораздо больше, чем язык или что-то другое.

- Могу себе представить! Они за тобой табунами бегали, да?

- Да пошёл ты к чертям! Отстань!

- Чего ты?! Наоборот, твоей "штукой" гордиться надо, а не стесняться её.

- А я не считаю, что эта "штука" - главное в жизни.

- Конечно, нет. У тебя есть и другие достоинства. И... И зачем ты, сынок, всегда такой серьёзный? Ты с другими таким будь, а со мной - не надо. Расслабься.

- Серёжа, я тебя... Ну, мне очень хорошо с тобой.

- Что ты хотел сказать? - насторожился Сергей. - Не бойся, говори.

- Ладно, идём вниз. Я уже не могу смотреть на это блядство. Здесь и в самом деле везде стекловата, а я хочу сейчас прижаться к тебе - сильно-сильно, и никогда, слышишь, никогда не выпускать тебя из своих рук...

И снова он мучил меня до утра, не выпуская, как и обещал, из рук ни на миг. Я вдруг сызнова понял, как люблю я его руки, его тело, его губы!.. Мне нравились его прикосновения к моей коже, его чуткие пальцы, его сильные красивые ноги, его мужественная сила и готовность доводить меня до стонов, а себя до крика сквозь плотно стиснутые зубы. Я по-настоящему вошёл во вкус такой близости и научился испытывать наслаждение в ночных играх с этим так сильно любимым и желанным парнем.

Первоначально, стесняясь друг друга, мы не включали свет, но чуть позже Сергей всё же зажигал лампочку, предварительно набросив на патрон в виде лёгкого абажура какую-нибудь тёмную тряпку. И тогда мы видели друг друга, и любовались друг другом, и я восхищался тем, как вылеплен каждый мускул на Серёгиной груди, как в этой хорошо развитой плоти оживает нечто более важное и значительное, чем просто физическая красота, и я понимал сердцем, что я люблю в Серёже его умение оставаться ласковым и тихим в минуты наших восторгов и переживать их без всяких слов, одними только движениями наших зрачков в этой полутьме.

Никогда больше ни с кем не повторялось такое, хотя и прошло уже столько лет со дня нашей разлуки. Я никогда никого так не любил, как любил моего Серёжу. Любил там, где суждено было мне повзрослеть, стать человеком, научиться терпению, молчанию, благодарности, гневу, ярости, даже ненависти. Никто после Серёжи не давал мне столько счастья, и, наверное, ни с кем после него не был я так открыт и распахнут, так бескорыстен и честен, так чист и прост. И никогда уже не буду. Ибо счастье является нам в нашей жизни - я в этом уверен - только однажды, и всё последующее, что переживается нами иногда как счастье, есть лишь в той или иной мере копия того, чем были мы наполнены в юности. Открывшиеся мне в лагере однополые отношения, прежде так пугавшие, побудили меня иначе смотреть на жизнь людей и на себя, конечно. И в том, что мне видно теперь, я нахожу много подлинного, настоящего, стоящего того, чтобы это распространить на всё сущее в мире. А видна мне только Любовь, то есть то, что образует все краски жизни со всеми её огорчениями, утратами, слезами и отчаянием. Жизнь, понял я, конечно, ужасна. Но и прекрасна!

"И вот наступила эта последняя наша ночь"

Срок заключения у Серёжи подходил к концу, а значит, неумолимо приближался день и час освобождения. Сергей и сам всё сильней и сильней ощущал дыхание близкой свободы. И это дыхание вносило в его облик и поведение те очевидные изменения, которые невольно готовят узника к новой жизни. Да и я стал постепенно меняться: неосознанная ещё тоска и страх остаться без Серёжи, пусть даже и на непродолжительное время (в зоне полгода - не срок уже!), внушали мне беспокойство, вновь раскручивали нервы. Мы и в каптёрке-то не засиживались слишком долго, как бы понимая, что чем мы неразрывнее, тем больнее будет отрываться друг от друга, тем дольше не заживёт эта рана. Да, приближался этот день... Я и дни в календарике зачёркивал каждый вечер, творя при этом некую молитву, текст которой был мною сочинён и затвержен навечно. Мы специально избегали разговоров на тему близкого Серёжиного освобождения: я - из боязни и страха думать об этом, а он, должно быть, уносясь своими мыслями в предстоящую жизнь, о которой он за время, проведённое в неволе, знал мало или не знал совсем ничего.

В июне мне исполнилось 20 лет. Отметили мы этот день почти как на воле, даже спирта удалось в санчасти добыть 200 граммов. Стол бы шикарный по лагерным меркам, и всё усилиями Серёги. И даже подарки были - те самые общеизвестные зэкам подарки, которые в подобных случаях делают на зоне "кентам". Трусы, носки, мыло какое-нибудь "центряковое" - короче, всё самое необходимое. Но Серёжа и в этом случае поразил меня своим вниманием и заботой.

Кроме перечисленного, он подарил мне очень хорошие зимние высокие армейские ботинки, замечательную пуховую куртку, сшитую специально для лагеря - с виду это была обычная зэковская фуфайка, только гораздо теплее (у нас была дурноватая зона, показная, "красная": нужно было строго соблюдать форму одежды). Такую же шапку - под "зэчку", но тоже очень тёплую. Портсигар с чеканкой и с моими инициалами. Брелок из разноцветного плексиглаза - внутри, в бесцветном масле, плавал маленький кленовый листик. На одной стороне была выгравирована моя фамилия, имя и отчество: "Короленко Александр Николаевич", а на другой - начало и конец срока. Нож-выкидуху, тоже с моими инициалами - очень красивый и, конечно, не боевой, а сувенирный. И крестик на шею - изумительной работы, из технического золота, с серебряным Иисусом.

Последние четыре предмета Сережа сделал, разумеется, своими руками, которые я был готов целовать без конца. И когда он успел всё это сделать и как от меня скрыл - ума не приложу. Ведь мы постоянно были вместе, и ночью, и днём. Когда он мне всё это вручил, я был на седьмом небе от счастья. И Серёжа, видя это, тоже радовался, как пацан. Видимо, душой он не был подготовлен к простой человеческой благодарности и теперь, когда я ухватил его за шею и стал в слезах целовать, очень смущался: "Да что ты, сынуля! Это всё ерунда. Это для меня сделать было - раз плюнуть. Да не реви ты так, не реви..."

И вот наступила эта последняя наша ночь. Мы пришли после 2-й смены (помылись мы, конечно, в котельной), поели и уселись друг против друга в каптёрке, закурили...

Я чувствовал, что вот-вот снова разревусь. Надо было что-то говорить. Но как? Ком стоял в горле.

- Сынок, может, спать пойдём? - вымолвил Сергей, прекрасно понимающий моё состояние.

- Дома отоспишься! - психанул я. - Какой может быть сон! Ты завтра уйдёшь - и я останусь совсем один.

- Я знаю. Но ты ведь будешь плакать. Я не могу на это смотреть, у меня сердце рвётся на части.

- Лучше сейчас, чем завтра, при всех.

- Ни сейчас, ни завтра. Нельзя. Можно будет только тогда, когда за ворота выйдешь. А здесь - нельзя. Здесь ты среди чужих. На них слёзы действуют, как красная тряпка на быка или как кровь на акулу. Разорвут моментально, и оглянуться не успеешь. Забудь об этом до своего часа.

- Я не буду плакать, - тихо сказал я и попросил: - Поцелуй меня.

- Ну, иди ко мне, только рубашку сними.

- И ты сними.

О, он ещё никогда меня так не целовал! Время для меня остановилось, и я вновь провалился в бездну.

Он что-то шептал мне, но я уже ничего не слышал, только стонал, когда его ладони трогали всё моё тело...

Очнулся я на полу, на тех самых шинелях, на которых всё и произошло в первый раз. Сергей лежал рядом, положив свою красивую голову на моё плечо, и слегка гладил меня по груди и животу. Я приподнялся и поцеловал его. Он улыбнулся:

- Спасибо, сынок.

- За что?

- Мне ещё никогда не было так хорошо, как только что.

- Мне тоже. И никогда, наверное, уже не будет.

- Зачем ты так говоришь? Тебе ведь только 20. Всё ещё будет. Такой человек, как ты, с такой душой, с таким сердцем, как у тебя, достоин такой же чистой любви. Вот увидишь, Саша, всё это у тебя будет. Дай Бог тебе встретить человека, который оценит тебя и ответит тебе тем же. И совсем неважно, кто это будет - парень или девушка. Любовь, дорогой ты мой, всегда любовь - всегда и будет любовью. Так что всё у тебя ещё впереди, сынок. Не унывай.

Всегда не слишком разговорчивый, Сергей неожиданно продолжил, и теперь его слова были для меня новыми. Даже звуки были другими - ясными, точными, без того привычного в зоне налёта кажущейся лёгкости и необязательности, к которым, увы, быстро привыкаешь и перестаёшь ценить внятную человеческую речь:

- Я счастлив, что заметил тебя среди этого сброда и помог тебе сохраниться в этом безумии. Всё-таки четыре с половиной года не прошли для меня даром, и я научился разбираться в людях. И рад, что ты не впитал ни эту мораль, ни эту душевную тьму, ни эту грязь и жестокость. Может быть, за всю мою ещё короткую жизнь я тоже успел сделать доброе дело. Ты и твоя любовь ко мне, сынок - тому доказательство. Поэтому и я, уже с твоей помощью, Саша, освобождаюсь из этого ада не зверем, а человеком. Спасибо тебе именно за это, дружок.

Держись, очень тебя прошу. Не опускайся здесь без меня. С отрядным я договорился. Эту неделю ещё походишь на работу, а с понедельника и до конца срока будешь у него писарем. Будешь сидеть только на бараке и писать ему отчёты и всякую муть. Мозги у тебя есть, пишешь ты грамотно - справишься. Если кто-то скажет, что, мол, западло на ментов работать - сразу скажи Андрею, завхозу. Он тебя уважает, ты сам знаешь. В обиду не даст. Я с ним говорил, и он сказал, что разорвёт любого, кто тебя тронет. Андрюхе через год освобождаться, он меня знает, мы земляки. Если что не так будет - я ему на воле... Да я его там просто грохну. Но и ты будь на стрёме: слишком близко его к себе не подпускай. Мало ли что у него там на уме. Он мужик чуткий, кажется, ситуацию нашу просекает.

Денег тебе оставляю 300 рублей, себе возьму сотню на дорогу, да и на счету у меня пара сотен есть. Как раз нам пополам с тобой. На сигареты до февраля тебе хватит. А если вдруг деньги понадобятся, подойди к Ширяеву и скажи ему прямым текстом. Он со мной свяжется, он ведь тоже из Кунгура, так что всё будет путём.

Шмотки на зиму у тебя есть. Да и мама твоя на свиданку ведь ещё приедет - привезёт, что будет нужно. Короче, перезимуешь.

Ну, это всё, что я смог для тебя сделать, Саня.

Да, если кто станет выспрашивать, чем это мы с тобой в каптёрке занимались, то знаешь, что отвечать, - ширпотребом. А если будут намёки - сразу бей в морду. И будешь абсолютно прав. Любой порядочный и авторитетный человек тебя защитит и поддержит. Главное, не вешай носа, держись с достоинством и заставь себя уважать. Но сам сильно не высовывайся. И всё будет хорошо. Ты ведь у меня молодец! Всё ловишь на лету. Ты продержишься, я уверен.

Как бы там, на воле, у меня ни сложилось, мне тебя будет очень не хватать - я ведь так к тебе привык. И знаешь, Саня, странное ощущение у меня: тебе осталось сидеть совсем пустяк, а мне всё кажется, что ты только пришёл в лагерь и я тебя учу здесь жить. А теперь идём, сынуля, на улицу. У меня есть для тебя сюрприз.

Поднявшись с шинелей, мы быстро оделись и вышли в локалку. Ночь была чудесной. Чистое тёплое небо, луна, море звёзд, запахи лета и пронзительная тишина, только с реки доносилось пение лягушек и шум кузнечиков. В такие ночи становится или очень спокойно и радостно на душе, или охватывает тоска и грусть. А ведь это была наша последняя ночь, когда мы были вместе. Утром он уходил навсегда.

- Серёжа, что ты опять придумал? - спросил я его, зная, каким бывает он иногда неожиданным.

- Вернись, Саня, в каптёрку и возьми две кружки, а я в подвал схожу.

От подвала у него тоже был ключ. Когда я вернулся, Сергей уже сидел прямо на травке за бараком и держал в руках литровую полиэтиленовую флягу.

- Что это такое?

- Марочный портвейн "Массандра".

- ???

- Иваныч ещё неделю назад принёс, и я в подвале спрятал. Причём я его не просил - он сам. Он сказал, что это нам с тобой, отмечать моё освобождение. Кстати, если вдруг надо будет письмо отправить без цензуры - выйдешь на работу и обратишься к нему. Мы ведь и так всегда через мастеров ксивы перегоняем. А я его предупредил. Он тебе всё сделает. К Ширяеву обратишься только в крайнем случае. Каким бы он ни был, Ширяев, а сам понимаешь - мент.

Но я вдруг ни с того ни с сего испугался и поэтому спросил Серёгу:

- А ты представляешь, что будет, если нас менты сейчас повяжут с этим вином?

- Ха-ха! Не бери в голову. Тебя - в ШИЗО, а меня разве что обстригут наголо. Да не тушуйся ты, сегодня как раз ДПНК Ширяев. Он, наверное, сейчас у себя на КПП или спит, или свой английский зубрит. Да и до проверки ещё долго. Наливай. Да пойдём ещё в каптёрку. Я тебя сегодня, наверное, съем.

Мы пили вино, целовались, обнимались и молча смотрели друг в друга. Я вспоминал, как у нас всё началось. И сколько же мы провели таких вот бессонных ночей - просто глядя друг на друга, друг другу в глаза! Если бы нас приговорили к пожизненному, но посадили бы в одну камеру, я уверен, мы были бы самыми счастливыми на этом свете людьми.

Наступило утро. Барак проснулся, и начался обычный лагерный день. Мы были в каптёрке. Я грел воду, чтобы Серёжа побрился. А он сидел за столом и переписывал в записную книжку адреса всех своих кентов по зоне.

- Сынок, обязательно пиши мне. Ты знаешь, я писать не умею и, может быть, не всегда тебе отвечу. Но ты пиши.

- Конечно, буду писать, Серёжа.

Но я тогда ещё не ведал, какие муки мне это сулит. Ведь письма идут через цензуру, и их читают. Я не мог написать всего, и переписка, едва начавшись, прекратилась. А к Иванычу я не обращался...