Назад в прошлое танцы

У двухэтажного здания общежития МЖД было, что называется, не протолкнуться. Небольшой пятачок утоптанной земли гудел под молодыми крепкими ногами. Витя длинный, так звали аккордеониста, играл очень хорошо, почти виртуозно, не все подряд, а со знанием дела чередуя быстрые фокстроты с медленными вальсами. «Благородное собрание» охранял все тот же милиционер – старший сержант Иваницкий. Он, как старому знакомому, помахал мне и снова стал наблюдать за толпой. Ольга Дьячкова уже подхватила другого кавалера, но внимательно посмотрела на меня и Любу. Потом кивнула, разрешаю, мол. И мы тоже пошли танцевать под разливы аккордеона.

Танцор из меня слабый, никудышный. Мог пройтись по нежным девичьим ступням, как шагающий экскаватор по кочкам. Когда-то мама взялась обучать меня танцам. Я отдавил ей ногу, и она сказала: «Ты лучше учись играть на аккордеоне. Танцы – это не твое!». Как я понял, главное – не мешать телу, как двигаться, и не думать о танце, а думать о Любе, о ее талии, о крепких бедрах, о маленьких нежных грудках под тонким платьем из розового шелка. Как сказала ее мама, этот отрез получил когда-то за ударную работу на заводе Любин отец, и на восемнадцатилетие тетя Маша сама сшила это платье.

Вслед за быстрым фокстротом «Рио-рита» последовал вальс «Амурские волны». Тут уж скакать и выделывать ногами кренделя было не нужно, и я решительно прижался животом к телу Любы. А для чего еще нужны танцы? Когда-то после бешеных плясок первобытные люди растаскивали за волосы намеченных самок по кустам и пещерам, а драки между ними пресекал могучий вождь, у которого этих самок уже было штук пять или шесть, и они смиренно сидели возле его волосатых ног.

В пятидесятые все шилось большим и широким. Никакой обтяжки! Широченные брюки, большие пиджаки, рубахи с воротниками навыпуск. Казалось, мода хотела сказать: «Смотрите, люди! Войны давно уже нет, мы стали жить лучше, и поэтому мы на шевиоте не экономим». Женская мода еще не диктовала эротичное «мини» и колготки. Широкие «плиссе» и «гофре» ниже колен, свободные лифы – вместилище вздрагивающих грудей, и только узкий поясок подчеркивал тонкую талию. И, конечно, летом – светлые носочки. А зимой – чулки на резинках.

Вальс закончился, и Витя длинный объявил: «Небольшой перерыв!». Он поставил аккордеон на табурет и отошел к ведру с водой покурить. Я отлип от задыхающейся Любы и повел ее на край пятачка, туда, где свет фонаря был еле заметен.

Я снял пиджак, постелил на траву, усадил Любу и устроился сам.

— Вы хорошо танцуете! – сказала Люба. – Словно где-то учились.

— Мама учила, – пояснил я.

— Вот только зря так прижимаетесь. Не надо бы.

— Не буду. Вы тоже хорошо танцуете.

— Меня Сашка Гоцман обучал.

— Завидую этому Гоцману

А мама их – просто замечательная!

— Вас послушать, так плохих людей и нет совсем! – засмеялся я.

— Есть, конечно. Но их мало.

Милая, наивная дурочка, подумал я.

— А хотите, я поиграю?

— А Вы умеете?

Когда-то я вбил себе в голову, что я должен на чем-нибудь играть. Хотел на гитаре, но семья напряглась, и мне купили немецкий аккордеон «Рояль Стандарт» в сером футляре. Он дивно пах одеколоном, предположительно, немецким, я поставил его на колени, и все, детство кончилось. Семь лет я ходил в народный кружок, особых высот не достиг, но руку набил. Вальс, танго, современные танцы, популярные песни того времени! Я даже один раз сыграл на школьном «Огоньке», и повзрослевшие девчонки нам меня стали смотреть более благосклонно.

Я пробился сквозь толпу молодежи, вдыхая по запах крепкого табака и духов «Красная Москва», подошел к Вите длинному и попросил поиграть.

— А сумеешь? – засомневался Витя, ухмыльнувшись длинным лицом.

— Попробую, – уклончиво ответил я.

— Ну-ну, – скептически ответил Витя, не привыкший на танцах к конкурентам.

Я подошел к табурету, снял немецкий «Хонер», сел, накинул ремень на правое плечо и задумался. А что играть? Эстраду пятидесятых я не знал, классику и вальсы Витя играл очень хорошо... И я заиграл народную застольную «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина...». Длинный тут же подскочил, начал дирижировать, и все запели: «Головой склоняясь до самого тына»...

Грустно стало празднично одетой молодежи. Мои пальцы еще бегали по клавишам, но я уже соображал, чтобы еще сыграть. И, как назло, ничего на ум не приходило. И я решился, как в одном очень известном кино:

— Американская народная музыка угнетенных негров! – объявил я. – Рок-н-ролл под названием «Нас не догонишь!».

Но это тоже успеха не имело, потому что рок-н-ролл танцевали всего две пары. Танцевали правильно, энергично, но как-то без огонька.

«Это наш танцевальный кружок», – шепнул мне на ухо Витя длинный.

— Нам бы танец бальный, – выкрикнула одна бойкая маленькая девушка.

— Бальный - ебальный! – выкрикнул кто-то грубым прокуренным басом.

— Ну, вот, начинается! – сказал Витя, забирая у меня инструмент. – Шпана пришла!

Я хотел его поблагодарить, но Длинный исчез в недрах общежития, откуда гурьбой высыпали дружинники. Замелькали кулаки, но парни с красными повязками были организованы лучше, и вскоре шпану повалили и скрутили.

Я нашел Любу и за руку потащил ее в темноту. Мы бежали, пока не оказались в тихом переулке.

— У вас всегда так весело?

— Это Колька Гуднев, вор, его еще Мерином кличут, – пояснила Люба. – Дадут пятнадцать суток за драку и отпустят. А Вы хорошо играете!

— Да уж! Пять лет учился.

— В консерватории?

— Нет. В консерватории, милая девушка, играть на аккордеоне не учат. И вообще Вам пора домой. Мамаша заругает.

— А Вам?

— Переночую как-нибудь и где-нибудь..

– предложила Люба. - Юрина кровать пока пустеет. У него легкие слабые. Он сейчас в санатории.

— Юра? Это Ваш брат? Мне что-то Ольга говорила...

— Да-да, брат. Пойдемте, пойдемте, мама будет рада!

Тетя Маша действительно была рада. Она терпеливо выслушала Любин рассказ о танцах минувшим вечером.

— Володя так хорошо играет, почти как Витя длинный! – радостно сообщила Люба. – Можно он у нас переночует?

Я деликатно кашлянул.

— Трамваи уже не ходят, – пояснил я. – А то бы я домой уехал, в Нагатино.

— Да вон, за занавеской, ложись на Юркину кровать. Пейте чай и спать!

Не очень-то мне хотелось спать на постели туберкулезного больного, но, как я узнал за скромным ужином, лечился он давно, да и у меня была прививка БЦЖ.

Тетя Маша погасила керосиновую лампу, и мы улеглись. Люба уснула сразу, а тетя Маша все ворочалась и вздыхала. Наконец я услышал ее шепот:

— Сынок, подойди-ка! Только тихо!

Я осторожно встал, и, завернувшись в одеяло, подошел к дивану, на котором спала тетя Маша. О, и на старуху бывает порнуха! Она уже стояла, прочно упираясь толстыми ногами в дощатый пол и прикрываясь руками. Я в полутьме внимательно рассматривал ее плотную коренастую фигуру, большегрудую, коротконогую.

— Терпежу нет! – прошептала она. – Первый раз за десять лет! Иногда так хочется мужика справного, что с ума схожу. Стыдно, стыдно, и ничего с собой поделать!

Она убрала руки с выпуклого волосатого лобка и огромной обвисшей груди.

— Потешь, потешь старушку!

Тетя Маша задыхалась и тянула ко мне жадные руки.

Среди моих женщин пожилых не было. Даже интересно, какая она на ощупь, эта тетя Маша, усаживая ее обратно на диван и садясь рядом вполоборота. Я погладил ссутулившуюся женщину по спине, и она задрожала, как напуганная собака. Затем опрокинулась на спину и безобразно широко раскинула ноги, развернув черную дыру кверху.

— Хочешь в жопу, хочешь в рот, только быстрее, и, ради всего святого, тише, чтобы Люба не проснулась!

Но тихо сделать было невозможно! Диван нещадно скрипел и дребезжал всеми пружинами, пока я терзал широкое нутро тети Маши. Она насладилась мной, лежа на спине, потом перевернулась и, счастливая, встала на четвереньки.

— Ну, паренек, давай еще разок! Можешь?

Я смог...

Люба, конечно, проснулась, и во все глаза смотрела на то, как я обращался с ее матерью. Она задрала рубашку и нещадно терла свои нежные губки, пока мы взаимно содрогались, я и тетя Маша. Наконец Мария успокоилась и погрузилась в беспробудный сон.

Я улегся на Юркину кровать, но Люба не дала мне заснуть сразу.

— И что же, Толик и со мной будет так?

— Будет. А, может, и еще как-нибудь. У каждого мужика свои причуды. Я, к примеру, люблю, когда женщина сама прыгает. Я лежу на спине, а она сама решает, как глубоко сесть и когда остановиться.

Люба недоверчиво качала головой и думала.

— Может, тебе не надо замуж выходить?

— Как же, нельзя! Все выходят, рожают, выкармливают... и мне надо!

— Ведь ты боишься!

— Очень боюсь! А надо. Свадьба скоро...