Деревенские истории ваня и вера снимают кино

Осенью скучно. Целыми днями – холодный дождь, из дома носа не высунешь. Пойдешь в сортир, под ногами хлюпает, словно старый пароход шлицами по воде бьет. Только и спать-почивать. Да только не семейке Плоховых-Строговых...

— А что, если нам, старая, кино снять? Камера-то есть, лежит, место занимает. А?

— А что снимать-то будем? Лес, речку?

— Да кому лес с речкой нашей нужен. Мы другое кино снимать будем. Эротическое! А потом в клубе покажем, все равно он пустует.

— Ой, старый греховодник, что задумал! А кого ж снимать-то? Артистов наймем?

— Да хоть тебя! Только репетировать много надо.

Вера Кузьминична вытерла уголком платка сочные губы.

— А что? Я – готовая! Хоть сейчас!

— Нет, погоди. Надо сначала хоть какой сценарий обсудить.

— А что же, можно и сценарий обсудить. Начинай, ты у нас умный!

Иван Егорович встал и, заложив руки за спину, прошелся по горнице гоголем. Потом вдруг резко развернулся к Вере Кузьминичне.

— Что сказал Ильич?

Вера Строгова испуганно вздрогнула.

— Что?

— А Ильич сказал, что «Вы должны твёрдо помнить, что из всех искусств, для нас важнейшим является кино». О, как! Поэтому не халтурим. До обеда сценарий, после обеда репетируем, после ужина – снимаем! Вот такой, стало быть, распорядок дня. Основная идея – снимем немой фильм, а фоном пустим музыку.

— А почему немой?

— Потому что ты у нас Вера, хотя и не Холодная, а местами очень даже горячая, и пищишь иногда не к месту!

Вера Кузьминична зарделась, но согласно покивала. Немое кино она любила, особенно с Чарли Чаплином.

Иван Егорович сел за стол, подвинул к себе лист бумаги и написал: «Дело было в Хуйкове» и задумался. Что мы имеем? А имеем мы козу Марту, визгливую свинку Пеппу и Веру Строгову – в титрах Горячую. Так? Так! Значит, сначала заснимем, как я надеваю кондом, и эту самую свинку Пеппу в жоппу, потом Марту, как обычно при дойке, а потом интервью с Верой, лежащей в пикантной позе. Ну, а в конце камеру на стол, а Веру на топчан, и во все дыры. А спустить обязательно на сиськи, так уж принято у буржуев. Хорошо также, что наши дачники после себя кучу презервативов в подарок оставили, тратиться не надо. Это – плюс! Что в минусе? Вера немолода, хорошо, что толстая, и сиськи нс совсем обвисли и, да, волосы надо обязательно выбрить. Да и мне тоже. Бороду. А то совсем непрезентабельно.

Иван Егорович долго кромсал бородищу ножницами, затем, разведя в горячей воде кусочки вонючего хозяйственного мыла, сделал пену и, наконец, сбрил седину с лица, помолодев эдак лет на двадцать пять. «Ох, ты!», – удивилась Вера Кузьминична, когда Плохов повернулся к свету. – «Вот бы и мне так!».

— Запросто! – сказал Егорыч. – Снимай порты и раскорячивайся!

— Да я не про это!

— А я про это, – твердо сказал Плохов, снова взбивая пену. – Если хочешь быть звездой экрана, растелешивайся и подставляй свою лоханку.

Делать нечего, назвалась груздем, полезай на топчан и раздвигай ноги и руки. Подмышки, если кто не знает, брить гораздо проще, чем между ног. А мужику брить мошонку вообще зарез, причем, в прямом смысле. Женщине немного проще, но и там – одно неловкое движение острой бритвы, и можно остаться без клитора. А если большой? А если торчит? Вот то-то!

Худо-бедно, а выбрил свою женку пенсионер Плохов. Потрогал влажные лысые губищи и сказал:

— Ты, старая, совсем как девочка

Самое время репетировать!

Хоть и старался сохранить силы до вечера Иван Егорович, да видно не судьба! Потому что наполнил он горячее нутро своей Кузьминичны до отказа, и прилег рядом с размякшей от такого поворота женой. А пока силы восстанавливались, решил Плохов поделиться с ней задуманным.

— Решил я, Веруня, использовать весь наш актерский персонал, задействовать козу Марту и свинку Пеппу.

Аж замерла Вера Строгова, когда про Марту услышала, и многое ей открылось.

— Так вот почему ты так охотно доить ее ходишь?

— Да, хожу. – рассмеялся Егорыч. - Я еще Пеппе помои ношу, и курям корм, так выходит, я и курям в жопу спускал? Кур только ем, а вот про козу нашу скажу одно: она хороша!

Сказал и пошел в кладовую за камерой. А когда вернулся, Кузьминична еще лежала на топчане, добрая и ласковая. С нее он и решил начать.

— Слышь, старая, ноги раздвинь пошире и пошебурши там, а другой рукой сиськи поглаживай, словно ты мужичка поджидаешь, а я тебе разные вопросы задавать буду.

— Ты же сказал, что у нас кино немое будет.

— Это технический звук, я его потру, титры сделаю, потом гармонь вставлю, балалайку, а ты за кадром споешь. Ну, начинай!

Вера Кузьминична приняла оговоренную позу и запустила руку между тонких, по сравнению с круглым брюхом ног. Егорыч сделал «наезд» на ее руку, теребившую клиторок, а потом перевел камеру на груди и лицо.

— Говори, я жду тебя, милый, что же ты не идешь. А сама тяни за соски, чтобы сиськи вставали. Ну же! Так, хорошо!

— А теперь что? – вроде бы равнодушно спросила Вера, а сама раскраснелась, как пионерка у гинеколога.

— Теперь сиськи брось, а пизду обеими руками растяни, чтобы все детали видно было, а сама шевелись, горячись, как молодая кобылка! Развернись на камеру, и глаза, глаза закати! Вот так, отлично!

— А скажите, товарищ Горячева, что Вы делаете, когда под рукой молодого любовника нет? Пользуетесь каким-либо инструментом?

— Какой инструмент, что ты! Была я как-то в райцентре, зашла в секс-шоп, а там цены, мать честная, полпенсии за елдовину резиновую отдать надо! Я уж выберу морковку подлинней да потолще, надену пр... пр... гандон, и дрочусь всю ночь, а потом морковку эту изотру да с песочком съем! Вот такое извращение получается!

— А как у Вас с темпераментом, Вера Кузьминична?

— Нормально! Дай мне мужичка справного, так он от меня на карачках уползет!

— И последний вопрос. Кто, если не секрет, Ваш любовник?

— Любовник-то? Да муж мой Иван Егорович Плохов. Уж так он меня томит, так ласкает, ах, ах, маменьки, кончаю, кончаю! О-о-о-о!

Заметалась Вера по топчану, намочила лоскутное одеяло и замерла.

— Снято! – провозгласил Егорыч, поставил камеру на стол и бросился на супругу, как Чапаев с шашкой на танки...

После обеда Плохов привел в избу козу Марту

— Давай подойник, старая, заодно и отснимем, и молочка попьем!

— Ты ее, правда, ебать собираешься, или пошутил?

— Какие уж, Верочка, тут шутки. Мы еще и полкассеты не записали. Мы ее к перевернутой лавке привяжем, чтобы по избе не бегала, я ее ебать буду, а ты – доить. Только поснимай одежонку-то! Уж очень привлекательная ты у меня! Вон какие сисяндры отрастила!

Не хотела коза Марта ни козла, ни тем более Ивана Егоровича

Обнаженная Вера Кузьминична принесла подойник, помассировала ей вымя, выдавила из длинных бархатистых сосков первые струйки молока. А Плохов сзади пристраивается, тычется в козью петлю, а камера исправно снимает пенсионерские потуги. Наконец задвинул до упора Иван Егорович Марте, а она:

— Бе-е-е-е!

Он туда-сюда, а она: «Бе-ме, бе-ме!».

А голая Строгова доит и доит. Уж подойник почти полон, и Егорыч уже поделился с Мартой своим «молочком», и не объяснишь упрямой козе, что «горшочек, не вари!». А оставить в вымени молоко нельзя, потому что испортится оно, и удои упадут. А тут совсем некстати пожаловал гость, старый отставной милиционер Федотов Яков Ильич в начищенных сапогах, и в форме при регалиях. Крайне удивился бывший заслуженный мент, что голые пенсионеры суетятся вокруг привязанной к лавке козы, а она бекает и мекает. Вытянул он желтый от курева палец и говорит:

— Это что, скотоложество?

— Вовсе нет, Ильич. Это – новый метод. Поскольку у нас козла нет, а козе секс нужен, как женщине, то я вместо козла перед ней верчусь, а жена доит. Видишь, сколько уже надоила?

— Вижу, вижу, – говорит, а сам козе в петлю смотрит. - Это что?

— Это – козья жопа!

— Это я вижу. А почему дыра?

— А это она козла хочет. Дырку раскрывает, чтобы козел сунуть мог. А ты что хотел-то?

— А я насчет свиньи. Продашь?

— Ни за что! – встряла в разговор Строгова. – К Новому Году заколем, тогда и приходи, Ильич, за мясом, да за салом.

Она уже «выжала» козье имя досуха, и теперь снова омывала его и вытирала чистой тряпицей. А чтобы уберечь Марту от домогательств, она решила отвести козу в хлев.

— Ватник надень! – громко крикнул ей вслед Иван Егорович и пояснил:

— Горячая у меня она, ух, горячая!

— Очень горячая?

— И ненасытная! Как на нее найдет, я потом на карачках уползаю!

— А моя – жадная! Допроситься невозможно!

— Ты козу заведи, – посоветовал Егорыч. – Помогает. Я проверял. Или свинью женского пола. Тоже ничего.

— Ты проверял?

— Ага. Только визжит громко. Ты ей рыло изоляцией замотай, и вперед!

— Так не продашь?

— Козу, свинью или жену?

— Да ну тебя! – обиделся Ильич. – Пойду я!

Ментовские сапоги угрохали назад, а тут и Строгова вернулась.

— Ушел?

— Ушел.

— Не люблю его. Нудный он.

— Станешь нудным. Всю жизнь людей подозревал.

— А камера его тоже засняла?

— Наверное. Сейчас посмотрю.

Иван Егорович промотал кассету туда-сюда.

— Засняла. А знаешь, я его в кино тоже вставлю. Его рожа записалась, а тело я свое вставлю, и вроде как я – это он. И свинью ебать!

Посмеялись оба, и после ужина Плохов приступил к монтированию своего эротического фильма, гоняя видеозапись с камеры на видеомагнитофон и обратно. До премьеры оставалась неделя...

В субботу к вечеру клуб был полон. В крошечном фойе торговали пивом, самогоном в зеленых лимонадных бутылках, картофельными чипсами и попкорном в больших пластмассовых ведерках. Пришли не только любители культуры, но и ветхие бабки, которые несколько лет не слезали с печи. На заднем ряду обосновались четверо бледных подростков, которые нервно хихикали и вжикали молниями на джинсах

Первым на обшарпанную сцену вышел бывший директор клуба Егор Фомич Конобеев, который теперь этот клуб сторожил. Его немного покачивало.

— Господа! – громко сказал он и выдержал театральную паузу.

— Мы не господа! – ответил голос из полутемного зала. – Господа все в Париже.

— Товарищи!

— Мы не товарищи! – ответил все тот же голос. – Все товарищи – теперь господа, а они – в Париже!

Сторож растерялся.

— Друзья!

— Ну, какие же мы друзья! Сроду не были, и теперь уж точно не будем.

— Тогда как же?

— Да никак! Расскажи лучше, зачем ты доильный аппарат спиздил?

— Я хотел, как лучше, мужики, – потупился бывший директор клуба. – И кафе открыл в задней комнате все для того же.

Голос его окреп.

— Не секрет, что по пьяному делу женщины часто не дают. Так?

— Так! Так! – раздались из разных углов зальчика одобрительные возгласы. – И заначки отбирают!

— Так вот, каждый посетитель моего кафе может получить в долг сто грамм на опохмел и... и...

— Точно! Было дело!

— И автоспуск! – с отчаянием в голосе вскрикнул сторож.

— А что это такое? – спросил один из бледных подростков.

— У коровы, как известно, четыре соска, – пояснил сторож.

— Знаем, знаем! – понеслось из всех углов. – Открыл Америку!

— Так вот, – повысил голос сторож. – Если нацепить доильный аппарат мужику, то он может получить то, что иная женщина ему не дает. Удовлетворение! Сатисфекшн, то есть. И руки свободные! Можно газеты читать или на гитаре играть. Или с другими посетителями разговаривать, потому что доильных стаканов – четыре.

— Мало! – выкрикнул кто-то.

— Здорово! – закричали бледные подростки. – Мы зайдем!

Дискуссия кончилась ничем, и слово перешло к виновникам вечера.

Иван Егорович встал, одернул пиджак, брякнув юбилейными медалями. Встала и Вера Кузьминична, подкрашенная, помолодевшая, в короткой юбке.

— Неужто Верка? Ух, ядреная баба! Прямо Ким Кардашьян! – послышались голоса.

— Значит так, – весомо сказал Егорыч, повернувшись к залу. – Все, что произошло в этом фильме, случилось не в нашей деревне, а в Хуйково.

— Все совпадения случайны, – добавила Кузьминична. – И ни одно животное не пострадало, а даже наоборот.

— Ладно, – подытожил Иван Егорович. – Фомич, гаси свет, и давай кино!

Фомич из кинобудки выключил освещение, зал погрузился в непроглядную тьму, а подростки снова завжикали молниями на джинсах. Но экран все еще оставался темным.

— Механик, кино давай! – заорал кто-то.

— Сапожники, кина хочу! – завизжала какая-то бабка.

— На мыло! – закричали подростки.

— Кина не будет! – зычно ответил недоброжелателям Егор Фомич Конобеев из кинобудки. – Проектор пиздой накрылся!

Проектор Иван Егорович Плохов взял в аренду, трясся над ним, как царь Кощей над златом, и тут такая беда! Не быть ему новым Тинто Брассо!

— Ты хоть свет включи, Фомич! – упавшим голосом сказал Плохов. – Чтобы люди не спотыкались на выходе.

— Не могу! Автомат не включается.

— Егорыч! – крикнул кто-то из темноты. – Расскажи, о чем кино-то!

Иван Егорович гулко кашлянул в кулак.

— Ну, как сказать. Эротика, одним словом!

— Жесткая?

— Жестче не бывает. Зоо...

— Ай! – вскрикнул один из бледных подростков. – Я сейчас кончу!

— Значит, так! – решительно сказал кто-то. – Мы билеты покупали? Покупали

А кино обломалось, а ты, гражданин Плохов, даже подробности утаиваешь. Нехорошо, обман получается...

Иван Егорович узнал голос бывшего милиционера Якова Ильича Федотова.

— Подробности, подробности! – принялись скандировать подростки с заднего ряда. – Мы ждем перемен! Цой жив!

— Тихо! – заорал Федотов. – К порядку, или я попрошу очистить зал!

Наступила тишина, и стало слышно, как подростки пыхтят и шевелятся.

— Я думаю, – продолжал Федотов. – Раз фильм не состоялся, то предлагаю устроить спектакль.

— Под названием «Сон в летнюю ночь!», – подхватил кто-то.

— Зачем? – спросил Федотов. – Фильм эротический? Эротический. Пусть товарищи Плохов и Строгова доведут его содержание в буквальном виде, так сказать...

— Вот, вот! – подхватили подростки. – Пусть покажут!

Иван Егорович встал, громыхнув откидным сидением.

— Дурачье вы! – сказал он. – Как же мы вам покажем, если света нет. А?

— А у меня фонарик есть! – сказал один подросток. – И у пацанов – тоже!

— Молодежь – в первый ряд! – выкрикнул кто-то.

— Точно! – рявкнул бас. – Молодым везде у нас дорога!

Молодежь, подсвечивая себе фонариками, сели, потеснив старух, в первый ряд и осветили облезлые доски сцены.

— Ладно, – сказал Плохов жене. – Пойдем, покажем извращенцам, где раки зимуют!

— Хорошо, что я лучшее белье надела, – вздохнула Кузьминична – Жаль, если порвешь...

Они вышли на сцену, Иван Егорович взял гармонь, и свет фонарей скрестился на них, как лучи прожекторов на фашистских бомбардировщиках.

— Картина первая! – объявил Плохов. – Стриптиз, то есть, раздевание под музыку!

Он заиграл вальс «Амурские волны», а его супруга стала оглаживать свое тело, покачиваясь из стороны в сторону, как ей казалось, обольстительно. При этом она стянула с себя по очереди белую полупрозрачную кофточку, темно-серую юбку, кружевную комбинацию, и осталась в лифчике с отверстиями для больших сосков и трусах с прорезью между ног, откуда торчали вислые половые губы. Лучи фонарей, освещавшие ее объемистую фигуру, завибрировали, а один из четырех и вовсе погас.

— Картина вторая! – снова объявил Егор Иванович. – Эротический танец «Тверк».

Он «сменил пластинку» и заиграл когда-то популярную песню, а Кузьминична, бойко ударяя пятками в пол, запела истерическим голосом:

— Хороши вечера на Оби, ты меня поскорей отъеби, отъеби поскорей, твою мать, и иди на гармошке играть!

При этом она одной рукой тянула себя за соски, а другой – «шерудила» между ног. На сцене стало темнее, потому что погас еще один фонарь, а Иван Плохов заиграл другую широко известную старую казачью песню про златую пчелочку:

— У моей, у Любы - русая коса...

Но, когда он дошел до куплета со словами про мягкие пуховые «сисочки», свет погас почти совсем, потому что Вера Кузьминична лихо откинула ногой снятый лифчик, и взялась за трусы, а Плохов, без объявления третьей картины поставил гармонь на пол и в тишине, прерываемой лишь сопением подростков, двинулся к обнаженной супруге...

Когда «киномеханик» Егор Фомич, наконец, справился с упрямым автоматом, и загорелся настоящий яркий свет, оказалось, что все были при деле, и никто не скучал. Супруги Плохов и Строгова изображали бурную страсть, бледные подростки отчаянно дрочили, а более зрелые зрители, покуривая, встали в очередь к костяным бабкам. Те вроде бы были не против...

А ночью клуб сгорел дотла.... Такое вот кино!