Бремя любви

Игорь, оторвав взгляд от настежь распахнутого окна, за которым густо синеют майские сумерки, наклоняет круглую, «под ноль» стриженую голову над чистым листом бумаги и, не зная, с чего начать, невольно задумывается: впечатлений так много, что написать обо всём не представляется возможным... да и надо ли это — писать обо всём? До отбоя остаётся не более получаса — время ничтожно малое, и нужно... нужно за эти полчаса не в подробности вдаваться, а написать самое главное: где он, что он и как, — нужно дать о себе знать, и не более того... глядя на вырванный из тетради лист бумаги, Игорь неожиданно ловит себя на мысли, что это будет не просто его первое письмо из армии, а вообще первое бумажное письмо, им написанное; факт этот кажется Игорю прикольным, даже в чём-то историческим — для него, для Игоря, историческим; хотя... «всё когда-нибудь делается впервые», — философски думает Игорь, и дешевая шариковая ручка, медленно двигаясь слева направо, начинает волнообразно шевелиться в его руке:

«Здравствуйте, мама, папа, бабуля и дед! Пишу вам первое письмо, в котором сообщаю о себе следующее. Часть, куда я попал, расположена в лесу, в двадцати километрах от ближайшего населённого пункта, и потому никаких увольнений мне пока не предвидится. Подъём у нас каждый день в шесть часов утра, после подъёма сразу зарядка, потом умывание, утренний осмотр, завтрак, и до десяти часов вечера, то есть до самого отбоя, мы учим Уставы, изучаем устройство автомата, учимся ходить строевым шагом. Еще работаем на территории. Через две недели будет Присяга, после которой нас разбросают по разным подразделениям. Кормят здесь вполне сносно, хотя совершенно не вкусно. Командир отделения у меня нормальный. Точнее, хороший — зря нас не гоняет. Да и все остальные сержанты в нашей роте молодого пополнения тоже нормальные — всё у нас делается исключительно по Уставу, никакой дедовщины в роте нет. Отсюда следует, всё у меня благополучно, и вы за меня не волнуйтесь — зря не тревожьтесь. Сегодня у нас был банный день. Скоро, минут через двадцать, будет построение на вечернюю прогулку, потом — построение на вечернюю поверку (на которой, услышав свою фамилию, нужно в ответ громко крикнуть «я!»), и только потом будет отбой. А сейчас у меня свободное время. К завтрашнему дню я уже подготовился. Что вам написать ещё, я не знаю. С нетерпением жду письмо от вас. Всем, кто меня знает, передавайте привет! Ваш Игорь».

За всё время, что Игорь, наклонив стриженую голову, пишет своё первое письмо домой, никто из пацанов в комнату самоподготовки не только не заходит, но даже ни разу не заглядывает — никто Игорю писать не мешает, и потому письмо получается на одном дыхании, — шевеля губами, Игорь пробегает по листку взглядом, перечитывая написанное, и написанным остаётся вполне доволен: получилось по-военному коротко, ясно и вместе с тем достаточно информативно... и еще, что немаловажно, получилось вполне оптимистично, — «нормально получилось!» — думает Игорь. Вложив исписанный лист в конверт, он, стараясь не ошибиться, тщательно выводит на конверте адреса: «куда» и «откуда»... всё! Успел — письмо домой написал... и даже еще остается несколько минут до построения, — Игорь медленно, словно нехотя, заклеивает конверт и, положив конверт перед собой, снова смотрит в настежь распахнутое окно: там, за окном...

За окном — весна... а еще за окном — армия: если бы Игорь, в одиночестве сидящий в комнате самоподготовки, к окну подошел — из окна бы выглянул, он наверняка бы увидел двух сержантов, в отдалении стоящих против входа в казарму; одного сержанта — стройного симпатичного парня в ладно сидящей пятнистой форме — зовут Андреем, или просто Андрюхой, но Андрюхой его называют другие сержанты, — для всех остальных парней, проходящих курс молодого бойца, и для Игоря в том числе, стройный симпатичный Андрей называется «товарищем сержантом», и никак иначе... да и как может быть иначе — с какой стати? Как сказал здоровенный рыжий прапорщик на вещевом складе, где они из одного угла в другой переносили какие-то ящики, «тут вам не там»... по-военному сказал — лаконично и просто!"Солдат бежит, сколько может, а когда не может, то бежит столько, сколько нужно»... армия, короче! Имени второго сержанта Игорь всё равно не знает, даже если бы, подойдя к окну, он в окно его увидел бы, — второй сержант, стоящий рядом с Андреем, является командиром отделения другого взвода и к Игорю прямого отношения не имеет... но Игорь к окну не подходит — и потому ни «чужого» сержанта, ни «своего» он не видит: сидя за столом — глядя отрешенным взглядом в настежь распахнутое окно, Игорь думает о том, как через несколько дней его письмо, сейчас лежащее перед ним, будут читать вечером дома... и неожиданно — совершенно неожиданно — на глаза его наворачиваются слёзы... внезапные, еще пару минут назад немыслимые слёзы, — кто бы мог подумать! Игорь никогда не был ни ботаником, ни избалованным маменькиным сыночком — никогда, даже в детстве, он не плакал... и хотя по складу души он был скорее мечтателем, чем прагматиком, по складу характера он не был сопливым хлюпиком, и хотя по складу характера он был в большей степени «домашним», чем «уличным», он никогда не чурался шумных компаний, и хотя у мамы-и-папы ребёнком он был единственным, а у бабушки-с-дедушкой внуком любимым, его никогда не пытались утопить в патоке обожания, — как ни крути, а Игорь был самым обычным парнем, и вот — на тебе... эти слезы, вдруг навернувшиеся на глаза, его самого одновременно и озадачивают, и не на шутку пугают: торопливо, пока никто не вошел — никто не увидел этой внезапно нахлынувшей слабости, Игорь скользящим движением ладони смахивает слезы с глаз и, по-мальчишески шморгнув носом, до боли закусывает губу, впервые в жизни почувствовав — со всей остротой осознав — как бесконечно одинок он вне родного дома...

«Здесь вам не там»... и это — так: вся предыдущая жизнь — с её привычками и увлечениями, вкусами и запахами, интересами и заботами — не просто одномоментно прервалась, а в один миг испарилась, исчезла, невозвратимо сгинула прочь, и теперь — в наступившей новой жизни — нужно вскакивать в шесть часов утра, пулей вылетать из казармы на построение, бежать, задыхаясь, кросс... и потом весь день, подчиняясь чужой воле, крутиться белкой в колесе, на любой приказ отвечая «Есть!», и при этом весь день, от подъёма и до отбоя, быть под прицелом сержантских взглядом, на любое индивидуальное движение спрашивая у сержантов разрешение, — еще вчера он сам распоряжался своим временем, а теперь этого времени — личного времени — есть максимум час, да и то этот час есть у того, кто за весь день не получил ни одного замечания... но даже если за весь день ни одного замечания не получил, всё, что можно сделать в личное время — это посидеть перед телевизором в комнате досуга; ни песен любимых групп, ни интернета... ничего здесь нет; садиться, а тем более ложится на койки в течение всего дня категорически запрещается, и ещё много-много чего запрещается — нельзя делать практически ничего из того, что он привык делать дома, совершенно не задумываясь, можно это делать или нельзя, и всё это теперь новая реальность, к которой нужно привыкать — с которой нужно жить, — Игорю, невольно обезличенному первыми днями пребывания в армии, вдруг кажется, что он никому не нужен, и это внезапно возникшее чувство бесконечного одиночества в мире, где все такие же точно, как и он сам, обезличенные песчинки, кажется Игорю настолько неоспоримым, что он, глядя невидящим взглядом в настежь распахнутое окно, за которым бушует весна, еще сильнее закусывает губу, боясь расплакаться — разреветься — по-настоящему...

А между тем... между тем, если бы Игорь, находящийся в комнате самоподготовки, каким-то образом смог бы услышать, о ... чём сержанты, непринуждённо стоящие против входа в казарму, говорят, то он, то есть Игорь, узнал бы для себя очень много интересного... и для себя лично, и вообще, — в то самое время, когда Игорь, торопливо вытирая тыльной стороной ладони слёзы, сидит в комнате самоподготовки, против входа в казарму, где размещается рота молодого пополнения, два сержанта, прикомандированные к этой самой роте в качестве командиров-наставников, неспешно дымя сигаретами, вполголоса говорят о прошедшем дне.

— А хуля ты хочешь! В моём отделении два орла степной национальности, которые, бля, едва-едва — по слогам — читают... не понимают, где «право», где «лево»... ничего, бля, не понимают! Воины, бля... их ебать надо во все дырки, а мы с ними — как в детском садике...

— Дык... в чем проблема? — звучит в ответ негромкий голос, и в голосе этом звучит то ли ирония, то ли плохо скрываемая дружеская насмешка. — Еби...

Слово это — многозначное слово «ебать», повсеместно употребляемое в самых разных временах и прочих формах грамматических наклонений — универсально в том смысле, что слышать-понимать его можно как угодно: можно понимать буквально — со всеми сопутствующими для называемого данным словом действа сладострастными телодвижениями, сопровождаемыми неизменным сопением, пыхтением и прочими характерными звуками, а можно это же самое слово воспринимать-осознавать как образное обозначение банального прессинга... скажем, «гонять на плацу», или — «заставлять-вынуждать кого-либо что-либо делать», или даже просто «ругать-укорять за что-либо»; Максим, говоря это многозначное слово, подразумевает его переносный смысл, а, тут же слыша это слово в ответ, понимает его буквально, — сплевывая в сторону, он презрительно кривит губы:

— Я что — извращенец? Они же, бля, оба — нечеловеческой красоты... уроды, бля! Ночью приснятся, и — не проснёшься...

— О! А ты, Макс, оказывается, эстет... — слышится в ответ приглушенный смех.

— А что в этом плохого? В человеке должно быть всё прекрасно: и душа, и тело...

— Да, но особенно — тело... точнее, так: сначала должно быть прекрасно тело, а уж потом — душа. Тело, Макс, на первом месте, — в голосе говорящего снова слышится лёгкая и вместе с тем откровенно нескрываемая — отчетливо звучащая — ирония.

— Ну... всё правильно! Чего ты ржешь? Взять, к примеру, этих двух «моя-твоя-не-понимает» — из моего отделения...

— Майн ю нот андэрстэнд... получается полная чушь.

— Э-э-э, бля, не умничай! Что за манера — показывать своё превосходство там, где заведомо знаешь, что собеседник твой будет в однозначном проигрыше, — Макс, говоря это, недовольно морщится.

— А кто виноват? Я тебе зимой предлагал: давай вместе учить язык... а ты что мне тогда ответил?

— То же самое, что отвечу сейчас: на хрена мне язык твой нужен! Я, в отличие от тебя, патриот... но я тебе не об этом сейчас — я о другом, более важном. Ты сказал мне про тело... так вот — про тело: если взять, к примеру, этих самых орлов из моего отделения, то у меня на них, на плоскожопых представителей степной фауны, даже не шевельнётся — хоть ты мне за траханье с ними, этими экземплярами нечеловеческой красоты, самосвал бабла подгони! А вот на некоторых... — Макс, дурачась, толкает Андрея плечом в плечо, — на некоторых умников у меня при любом удобном случае подскакивает не хуже, чем по тревоге срывается с койки плакатный отличник боевой и строевой подготовки...

— Вот-вот... я же именно об этом и говорю: утонченная ты, Макс, натура... эстет, одним словом, как тебя ни крути — какой стороной ни поворачивай! И всё это — благодаря армии. Другие в армии черствеют, ожесточаются — и душой, и телом звереют, а ты, Макс... ты — наоборот...

— Издеваешься? — Максим, улыбаясь в ответ, вновь толкает смеющегося Андрея плечом в плечо.

— Ничуть! Констатирую то, что вижу...

— Ага... это, бля, точно! Я сегодня наблюдал, и что ты видишь, и что ты констатируешь...

Максим произносит это, по-прежнему улыбаясь, и кажется, что голос его ничуть не меняется, но Андрей, за полтора года совместной службы изучивший Максима вдоль и поперек, улавливает в интонации его голоса какое-то скрытое, почти неуловимое напряжение... и ещё: хотя Максим говорит в повествовательной форме, ни о чем у Андрея не спрашивая, но Андрею в голосе Максима слышится именно вопрос... скрытый вопрос.

— Ты о чём? — чуть помедлив, отзывается Андрей.

— Об этом самом...

— О чём — «об этом самом?» — в голосе Андрея звучит искреннее недоумение; повернув голову, Андрей смотрит на Максима вопросительно. — Я, Макс, не понял... поясни!

— А чего здесь пояснять? Это ты мне, Андрюха... ты мне ответь: что — птенчика себе уже выбрал? Присмотрел пацанчика — положил на него свой констатирующий глаз?

— В смысле? — Андрей, поднося к губам сигарету, на мгновение замирает; «присмотрел», «выбрал»... слова эти говорят сами за себя, и Андрей, не затягиваясь — держа сигарету у чуть приоткрывшихся губ, вопросительно смотрит на Максима, одновременно стараясь придать своему лицу выражение максимального — полного — недоумения.

— Что — «в смысле?» — Максим, подчеркнуто весело глядя Андрею в глаза, тихо смеётся. — В бане сегодня... ты бойца этого так рассматривал — так на него, на голого, в бане, пялился, лапал-щупал его своим констатирующим взглядом, что мне даже неудобно стало... за тебя неудобно — вот в каком смысле! Хотя... мальчик он симпатичный — что спереди, что сзади... есть на что посмотреть — за что мысленно подержаться. Да?

Андрей, глубоко затянувшись — переведя взгляд на весело вспыхнувший кончик сигареты, молча выпускает изо рта струйку сизого дыма.

— Дрянь сигареты... никакого вкуса нет... — с досадой говорит он, сплёвывая себе под ноги. — Трава, а не сигареты! Нужно будет узнать, кто в воскресенье в город поедет, и заказать, чтоб мне купили мои... кто из наших поедет — не знаешь?

— Я говорю: симпатичный, бля, мальчик... — словно не слыша, о чём его спрашивает Андрей, Максим снова тихо — чуть напряженно — смеётся, не сводя с Андрея вопрошающего взгляда. — Особенно — сзади... да?

Андрей, глубоко затянувшись, медленно выпускает изо рта дым... сигареты, конечно, дрянь, и нужно действительно кого-то просить, чтоб привезли из города другие... трава, а не сигареты! Какое-то время они молча смотрят друг на друга, ничего друг другу не говоря... да и что говорить? Отрицать, что он, Андрей, в бане «пялился» на голого бойца, бессмысленно... он действительно пялился, — Макс, оказывается, всё это заметил, всё просёк, и хорошо, если это видел только один Макс... «точно, бля, крышу срывает — контроль над собой потерял», — думает Андрей; глядя Максу в глаза, Андрей чувствует в душе невольную досаду, и вместе с тем душа Андрея наполняется неожиданным смятением: то, что уже неделю он, Андрей, прячет под семью замками, помимо воли вырвалось наружу, и это... это уже совсем ни к чему — это явный перебор! Молчание заметно затягивается — Максим смотрит на Андрея вопросительно, и Андрей, через силу выговаривая слова, нарушает молчание первым — говорит, изо всех сил стараясь, чтобы в голосе его как можно отчетливее слышалась насмешливая пренебрежительность:

— Макс, тебя что — сухостой мучит? Есть хороший способ снять напряжение: подрочи после отбоя — передёрни, бля, затвор...

— Неплохой ... совет... только ты, Андрюха, не ответил на мой вопрос... ты — не ответил на мой вопрос. А почему? Словно я тебе не друг, а так — проходящий мимо кассы...

— На какой, бля, на твой вопрос? — Андрей, глядя на Макса, изо всех сил старается подавить раздражение. Максим — парень неглупый, и обмануть его, Максима, не так-то просто... а обмануть его — надо! Потому что... потому что — в противном случае всё становится с ног на голову! Да и что, собственно, он, Андрей, может объяснить?!

— Я спросил у тебя: в каком именно ракурсе — с тыла или с фасада — будущий боец тебе больше понравился? Ты же в бане его рассматривал... вот я и спросил: как он на твой взгляд — симпатичный или нет?

— Ну, симпатичный... и что с того, что он — симпатичный? Тебе с того — что?

Андрей, говоря это, чеканит слова — отделяет слово от слова коротким, но выразительными паузами, словно каждым своим произнесённым словом хочет Макса стереть в порошок.

— Дык... я же эстет, как ты только что меня обозвал. Мы оба, Андрюха... оба с тобой эстеты... да?

— Вывернулся, бля! — хмыкает Андрей, невольно улыбаясь тому, как Макс ловко ему вернул его же собственную подъёбку... и, не желая продолжать этот разговор — не желая говорить с Максом об Игоре, при одной мысли о котором у него, у Андрея, начинает сладко щемить в груди, Андрей снова попытается перевести разговор на сигареты:

— А я, между прочим, у тебя спросил тоже... и ещё раз спрашиваю: кто в город из наших поедет — не знаешь?

— Не знаю, — коротко отзывается, словно отмахивается, Макс. Затянувшись, он медленно выпускает из вытянутых трубочкой губ одно за другим несколько сизых колечек дыма, не сводя при этом с Андрея внимательного — вопрошающе пристального — взгляда; расплываясь, колечки сизого дыма один за другим растворяются в тёплом майском воздухе. — Так вот... если мы оба с тобой эстеты, то... давай, может, а?

— «Давай» — что? — Андрей, говоря эти два слова, вдруг понимает, что именно Макс имеет в виду — что он, Макс, ему предлагает, и лицо Андрея на какое-то мгновение каменеет, но уже в следующее мгновение усилием воли Андрей изображает на лице непонимание.

— А то! — Максим, снова затягиваясь, пристально смотрит Андрею в глаза; он ждёт, что Андрей что-то скажет ещё — как-то отзовётся на его напористо выдохнутое «а то!», но Андрей молчит, не меняя выражения лица, и Максим, резко выпустив изо рта струю дыма одним энергичным выдохом, недовольно морщится: — Чего ты, бля, смотришь, словно не понимаешь?

— Не понимаю, — Андрей, никак не ожидавший от Макса такой прыти, по-прежнему смотрит на Максима так, словно он действительно не понимает, о чём тот говорит... а может быть, он действительно ошибся? Может быть, догадка его неверна? Андрей смотрит на Максима вопросительно и вместе с тем подчеркнуто недоумённо, лихорадочно думая, как ему на всё это реагировать — реагировать в том случае, если он Максима понял правильно.

— Хуля здесь непонятного! — живо отзывается Максим, то ли поверив, что Андрей в самом деле не догоняет, что к чему, то ли меняя в разговоре тактику... во всяком случае, живость в его голосе настоящая — вполне искренняя. — Давай, бля... давай раскрутим его, раскатаем, пока он ещё не освоился, и... попихаем его — покайфуем с ним в попец... а?

Максим, говоря всё это, смотрит на Андрея так, словно он, Максим, говоря всё это, щедро распахивает перед Андреем врата рая, где вечно молочные реки гламурно омывают вечно кисельные берега.

— На! — неожиданно жестко выдыхает Андрей, и взгляд его становится таким же жестким, как интонация. — До дембеля месяц остался, а ты, бля... ты что — на зону захотел?

Аргумент этот — про зону — возникает в голове Андрея неожиданно, и Андрей, мгновенно за него уцепившись, тут же приводит его, чтобы разом осадить Макса — охладить, остудить его не в струю взыгравший пыл. Но на Максима этот аргумент должного воздействия не оказывает, — глядя Андрею в глаза, Макс, ни на секунду не задумываясь, тут же отмахивается от слов Андрея как от пустых, ничего не значащих, и делает он это с лёгкостью — говорит с напором, одновременно приводя аргумент свой:

— Хуля, бля, зона? Мы аккуратно...

— Аккуратно, бля... как же! В прошлом году, когда шел осенний призыв, трое сержантов за это самое — получили срок? Получили. Вместо дома — на «дизель». А тоже, бля, думали, что аккуратно...

— Хуля ты равняешь? То, бля, козлы были... уроды! Упились — и долбили пацана полночи, очко ему измочалили — разорвали-раскурочили... я ж не об этом — не о таком — тебе говорю! Можно ведь... по-другому можно, по-хорошему! Без всякого, бля, насилия — без всякого принуждения... можно? Можно! Ты, по-моему, когда в бане сегодня этим бойцом любовался, именно об этом думал... а? — глядя Андрею в глаза, Максим снова приглушенно — едва слышно — смеётся. — Только честно, Андрюха... честно признайся: ты в бане сегодня — думал об этом?

— О чём — «об этом»? Ну-ка, ну-ка... уточни, пожалуйста!

— А хуля, бля, уточнять? И так всё ясно: думал ты, на голого птенчика в бане глядя, как бы вставить ему — засадить в попец по самые помидоры... что — не так разве? Я же видел, Андрюха... видел, как ты в бане щупал его взглядом, примериваясь...

Максим, упруго выдыхая слова, испытующе смотрит Андрею в глаза, и Андрей, глядя в глаза Максу, снова ловит себя на мысли, что говорить ему обо всём этом совсем не хочется... то есть, совершенно не хочется — говорить об этом применительно к Игорю; говорить с Максом об Игоре — не хочется; сами слова, произносимые Максом по отношению к Игорю — «вставить», «в попец», «по самые помидоры» — его, Андрея, коробят... через силу улыбаясь — стараясь, чтоб улыбка выглядела как можно ироничнее — Андрей с легкой пренебрежительностью, как старший младшего, хлопает Максима по плечу:

— Долбоёб ты, Макс! Понял? Лапал-щупал я взглядом в бане голого пацана... я что, по-твоему, голубой? В бане, да будет тебе это известно, я смотрел на всех одинаково, и — ни о чём таком я не думал и не помышлял... в отличие от тебя, извращенца хуева!

— Да ладно тебе! Отрицаешь, словно есть в этом что-то ненормальное... не думал он, как же! — отзывается Максим, никак не реагируя на последние два слова, сказанные Андреем в его адрес. — Говорю тебе, что не думал... — с напором повторяет Андрей; он хочет добавить что-то еще, но Макс не слушает его — Макс, Андрея перебивая, говорит с не меньшим напором, и кажется, что от каждого слова, выдыхаемого Максом, пышет жаром:

— А не думал, так надо... надо подумать! Хуля ты смотришь? Такой, бля, мальчик, и ты у него — командир... ты — его хозяин... хуля нам ещё надо? Всё же, Андрюха, в наших руках! Раскрутим его, раскатаем в каптёрке, и — по разику... в попец — по разику... или по два — от него не убудет, а нам, бля... нам это будет — в кайф! А может, и ему самому это в кайф окажется — вообще будет кайф! Всеобщий, бля, кайф... а?

Андрей, глядя на Максима, молчит, не зная, как — какими словами — Макса обломать... а обломать его, Макса, надо обязательно — не в струю всё это! И потом... они, когда шли сержантами в «карантин», ни разу ни о чём подобном не говорили — ни разу не обсуждали возможности своего предстоящего сержантства в том плане, что, пользуясь своим положением, можно будет кого-то «раскрутить», «раскатать»... они даже вскользь ... ни разу эту тему не затрагивали — ни намёком, ни в шутку... и вот — на тебе!

— Ну? Чего ты молчишь? Сегодня, бля, можно... все уснут — мы разбудим его, и...

Все уснут... Андрей, всё так же молча глядя на Макса — ничего не говоря в ответ, мгновенно представляет Игоря лежащим на спине с широко раздвинутыми, послушно поднятыми вверх ногами... ягодицы распахнуты, и между ними — туго сжатая, трепетно ждущая, вазелином увлажнённая девственная норка... кайф! Он, Андрей, уже не раз мысленно видел эту картину... картину, где Игорь, лежащий в каптёрке, доверчиво отдаётся ему, запрокинув к плечам колени полусогнутых, широко расставленных ног, и — каждый раз, когда он всё это мысленно видел-воображал, в груди его начинало сладостной истомой плавиться неизбывно щемящее чувство безысходной нежности... вот только Максиму в этих картинах места не было — ни разу Андрей, представляя своё уединение с Игорем, не подумал про Макса...

— Ну! Чего, бля, молчишь? Говорю тебе: сегодня можно... раскатаем мальчика, и... один раз — не пидарас... а? Давай!

Голос Максима диссонансом врезается в мгновенно возникшую картинку, и картинка эта, сладостно волнующая, где Максу места не было и нет, вмиг рассыпается, как сказочный домик, — Андрей, стряхивая с себя невольное наваждение, смотрит в глаза Максима с лёгкой — едва уловимой — насмешкой.

— Всё, Макс! Проехали! Мальчик останется мальчиком — я хочу, бля, уйти на дембель, а не ехать на зону... понял? — Андрей, сделав последнюю затяжку, резким щелчком запускает окурок в сторону газона.

— Нет, не понял!"Мальчик останется мальчиком»... да ради бога! Мы с тобой тоже вроде не девочки... — Максим, глядя Андрею в глаза — с завидной лёгкостью пропуская мимо ушей слова Андрея про зону, тихо смеётся. — Ты же сам говорил... сам объяснял мне когда-то, что между мальчиком-"мальчиком», попец подставляющим, и мальчиком-"девочкой», в попец дающим, дистанция огромного размера... объяснял мне это?

— Ну, объяснял... всё правильно: есть влечение временное — ситуационное, вызванное обстоятельствами, и есть влечение врождённое — как вариант сексуальной ориентации...

— Вот именно! Если мальчику на роду написано не быть девочкой, то мальчик останется мальчиком — никто его девочкой не сделает, хоть сто раз он своё очко подставит... так ведь?

— Ну, так... допустим, что так, — не очень уверенно отзывается Андрей; он говорит это, невольно думая о Максе... и ещё — о себе самом.

— Вот! А если всё так, то — что из этого следует? А из этого следует, что мы объясним всё это птенчику — по-хорошему объясним, по-дружески, внятно и понятно, если сам он в этом плане ещё не догоняет, и... попихаем его в попец — покайфуем! Нормальный, бля, секс — для пацанов, оторванных особей пола противоположного... чего здесь особенного?

— Ничего, бля, особенного, — отзывается Андрей, пожимая плечами. — Если желание это взаимно — ничего особенного в этом нет. Но это я понимаю. Это ты понимаешь... а он?

Максим, пристально глядя Андрею в глаза, щурится — он смотрит на Андрея так, словно хочет разглядеть что-то такое, что от него скрыто, что он хочет и не может увидеть.

— Слушай, Андрюха... я тебя что-то никак не пойму: ты чего так о нём беспокоишься, а? Он тебе — кто? Брат? Земляк? Племянник?

— Он мне — никто... я о нём — я о себе беспокоюсь, — отзывается Андрей, изо всех сил стараясь, чтобы голос его звучал как можно убедительней. — И о тебе, если хочешь... о тебе, о долбоёбе, беспокоюсь — тоже. Это что — трудно понять?

— Спасибо, конечно... за беспокойство твое — обо мне, о долбоёбе, — Максим смотрит на Андрея, не скрывая иронию. — А только, Андрюха, мне кажется, что ты меня не слышишь... или упорно не хочешь слышать. Я говорю тебе еще раз: мы не будем его принуждать — не будем насиловать, затыкая ему рот, выкручивая руки... мы ему, птенчику, всё объясним... популярно объясним, что к чему в этом мире двойных стандартов, и — ласково, с вазелином... раскатаем, бля, по разику — душевно перепихнёмся... это что — криминал?

— Вот-вот!"По разику», бля... а на зоне потом за этот разик раскатывать будут, Макс, тебя, и уже не по разику, а много-много разиков... и длиться эти разики будут, надо думать, не один год, и даже, может, без всякого вазелина... ты что — этого хочешь? Эстет, бля... Это ты, Макс... ты не слышишь меня! А впрочем... — Андрей, глядя Максиму в глаза — резко меняя интонацию, хмыкает, демонстрируя ответную иронию. — Впрочем... я представил сейчас, какой бешеной популярностью ты будешь пользоваться на зоне: мальчик ты симпатичный, ладный, и попка у тебя что надо — от правильных пацанов, которые любят друг другу втирать, как они, «сексуально правильные», ненавидят всяких-разных педиков, тебе, Макс, отбоя не будет! Главное — попасть туда, там оказаться... а, судя по твоему настроению, ты попасть туда очень даже не прочь... да? Тем более что требуется для этого совсем немного: попихать пацана в очко... не проблема, бля! Да? Ты этого хочешь? Экстрима хочешь?

— Так мы ж ему всё по-хорошему... по-нормальному всё объясним! — не сдаётся Макс, продолжая гнуть своё.

— Ну, и что ты будешь ему объяснять? — Андрей, внутренне сопротивляясь продолжению всего этого разговора, не может сдержать улыбку.

— А это самое! Хуля ты лыбишься? Объясним, бля, что чем в кулак кончать, воображая себя мужчиной, можно, оставаясь мужчиной, с успехом трахаться в зад, и... ничего в таком сексе страшного нет, а удовольствие, бля... удовольствие посильнее, чем то, которое заполучаешь, наспех тиская в туалете Дуню Кулакову...

— Вот-вот! Прокурору ты потом будешь про это про всё рассказывать — его будешь просвещать, что лучше, а что хуже... понял?

— Ну, бля... прокурор! Мы ж не будем его насиловать — не будем его бить-принуждать...

— Кого ты не будешь насиловать? Прокурора? — Андрей, глядя на Максима, приглушенно — едва слышно — смеётся.

— Андрюха, бля! Я серьёзно тебе говорю...

— И я говорю тебе — тоже серьёзно! — перебивая Максима, напористо выдыхает Андрей. — А именно: никому ничего объяснять мы не будем! И раскатывать мы тоже никого не будем! Ты меня понял? Понял! А потому — всё, проехали эту тему! И хуйню эту пороть — кончай!

Какое — то время — буквально секунду-другую — они молча смотрят друг другу в глаза.

— Ну, как знаешь... не хочешь — не надо. Я, бля, думал, что ты возражать не станешь, а ты мне: «зона», «зона»... заебал своей зоной! Хотя... как знать! Может быть, ты и прав... А кончать, Андрюха, мы будем чуть позже, — толкая Андрея плечом в плечо, Максим приглушенно смеётся. — Наша рота сегодня ушла в наряд... чуешь?

— Ну! А ключ от каптёрки?

— Взял я у Вовчика ключ, взял! Это ты, бля... ты предаёшься порочному созерцанию, находясь в бане среди необкатанных сосунков, а я, Андрюха... я, в отличие от тебя, помню прежде всего о старых боевых товарищах, — Максим смеётся. — Отобьём птенчиков, и — пойдём, навестим родное подразделение... надеюсь, что ты ничего не будешь иметь против э т о г о моего предложения?

— А я что — когда-то был против?

— Ну, мало ли... в свете новых возможностей — новых обстоятельств... кто тебя, эстета, знает!

— Макс! Специально для тебя — для тупого извращенца — ... повторяю еще раз: со своими догадками — иди на хуй...

— Ну, блин, какой ты нетерпеливый!"Иди на хуй»... не здесь же, бля, идти — не у всех на виду! Или — как? Ты, может, хочешь сию секунду — прямо здесь? — отзывается Максим, глядя на Андрея смеющимися глазами, и Андрей, глядя в глаза Максима, чувствует, как между ног у него невидимо пробегает щекотливо сладкий озноб по-весеннему молодого желания... предвкушая наслаждение, Андрей тоже смеётся — в тон смеющемуся Максиму:

— Ну, зачем же — здесь... зачем так радикально? Мы с тобой, Макс, не звёзды эстрады, а потому — не будем шокировать окружающих...

— Ну, как хочешь — как скажешь... какой ты, Андрюха, всё-таки боязливый! А я, наивный, когда-то думал, что дембеля — это такие необыкновенные люди-богатыри, которые могут абсолютно всё.

что они — как звёзды эстрады, и даже круче! Выходит, товарищ сержант, что всё это не так — что я на заре своей доблестной службы был не прав?

Максим дурачится, и Андрей, подыгрывая ему, дурачится тоже — скорбно кивает головой:

— Выходит, что так — что вы, товарищ сержант, начиная свою доблестную, как вам сейчас кажется, службу, были в тот полный заблуждений период своей молодой жизни слишком наивны... нет, мы, конечно, можем кое-что... ещё как можем! Но мы — обычные парни в камуфляже, и не наше дело — ломать замшелые стереотипы в отдельно взятой воинской части... — говоря это, Андрей хочет посмотреть на часы, чтоб узнать, сколько минут остаётся до вечерней прогулки, но надобность в этом отпадает сама собой: из дверей казармы, толкая друг друга, выскакивают будущие солдаты, и Андрей, непроизвольно ища глазами Игоря, усмехается: — Вон — птенцы на прогулку летят... будут песню нам, старым, петь перед сном. Идём — поприсутствуем...

— Ага, они сейчас, бля, споют... как у этого, бля... у Пушкина: «Чей там стон на Руси раздаётся? Этот стон у нас песней зовётся!» — Макс, говоря это, тихо смеётся.

— Сам ты, бля, Пушкин! — смеётся Андрей.

Рота молодого пополнения бестолково строится и, не в ногу маршируя в бледно-молочном свете фонарей, с песней шагает вокруг казармы, причем песня исполняется так, что слова этой песни — как, впрочем, и мелодия — угадываются с большим трудом, — рота молодого пополнения, то и дело понукаемая с двух сторон резкими сержантскими голосами, делает вокруг казармы круг за кругом — рота молодого пополнения совершает то, что на суровом языке Устава называется вечерней прогулкой.

— Юрчик, бля! — кричит проходящий в стороне боец — парень в форме рядового. — Что вы их водите, как баранов? Их, бля, ебать надо — дрючить на всю катушку, а вы... положите их на землю, и — по-пластунски... с песней по-пластунски — вмиг, бля, шагать научатся!

Голос рядового, проходящего мимо, звучит в весенних сумерках уверенно, бесшабашно и весело, и Юрчик — командира первого взвода — отзывается в ответ так же весело и так же громко:

— Дима, привет! Что в роте у нас нового?

— А хуй его знает! Я на аккорде четвёртый день — в роте почти не бываю... А запахов, бля, ебите — не жалейте! Пусть, бля, привыкают!

Махнув рукой, парень в форме рядового исчезает за углом, — рота молодого пополнения, поравнявшись с входом в казарму, невольно замедляет шаг, но команды «стой!» не слышится, и рота, не в ногу шагая, с песней уходит на очередной круг... будущие солдаты совершают вечернюю прогулку — с песней «гуляют» на свежем воздухе, и каждый, идущий в строю, невольно думает о том мимолётном диалоге, что весело прозвучал в зыбких весенних сумерках, — выдыхая слова патриотической песни, каждый думает о словах неизвестного им Дима, который фантомом возник-исчез на исходе еще одного армейского дня...

— Отставить песню! Рота-а-а, стой! Через пять минут — строиться на вечернюю поверку! Разойдись!

Слова Юрчика — командира первого взвода — звучат громко, уверенно, беспрекословно: сержант не делает пауз между командами, и оттого все слова команд выстраиваются в одно напористо бьющее по ушам предложение, так что между словами не остаётся ни малейшего зазора, чтоб хотя бы на миг задуматься, — властно звучащий голос сержанта направляет, давит, подстёгивает, отметая саму мысль сделать что-либо не так, как это приказано. И так — напористо и властно — командует не только Юрчик. Так командуют все сержанты — командиры отделений.

Будущие солдаты, толкая друг друга, исчезают в дверях казармы, — словно живое существо, казарма стремительно всасывает в своё чрево молодое пополнение, так что буквально через минуту перед сходом в казарму не остаётся никого.

— Завтра дрючим их на плацу — сокращаем свободное время, — говорит Юрчик не спешащим в расположение сержантам, в качестве командиров-наставников прикомандированным, как и он сам, к роте молодого пополнения. — С учетом этого, парни, планируйте свои наказания. А то, блин... полный отстой! С завтрашнего дня начинаем гонять по полной программе. Я с капитаном этот вопрос согласую.

— Может, сегодня их вздрючим — потанцуем «отбой-подъём»... — то ли спрашивает, то ли предлагает командир отделения — черноглазый невысокий Владик; этому Владику, прикомандированному к роте молодого пополнения из автобата, служить еще полгода, и потому он, «стариком» ставший совсем недавно, держится по отношению к дембелям с положенной предупредительностью — не заискивает, не прогибается, но место своё, определяемое внеуставной иерархией, знает четко.

— Хм, какой ты кровожадный... — глядя на Владика, смеётся Артём — командир второго взвода. — Дрючить кого-либо — занятие, конечно, увлекательное, и не только увлекательное, но для иных даже жизненно необходимое — в смысле самоутверждения... особенно, когда ты знаешь, что овца, которую ты дрючишь, сдачи тебе не даст. Но такая дрючка, как правило, происходит не от большого ума и уж тем более не от настоящей силы. А потому дрючить, товарищ младший сержант, нужно осмысленно — дрючить нужно за что-то совершенно конкретное, чтобы тот, на ком ты свои командирские позывы жаждешь поупражнять, четко знал, в чем его провинность... это во-первых. И во-вторых... — Артём — полноценный дембель и потому говорит всё это Владику неспешно, веско, с лёгким налётом отеческого поучения, — во-вторых: провинность должна быть связана с невыполнением положений Устава или распорядка дня — тогда дрючка, адекватная проступку, не только допустима, но даже необходима. В противном случае — возникает неуставщина... товарищ младший сержант.

— Дык... я что? Я ж хочу, чтобы было как лучше, — вмиг отзывается Владик, и сразу видно, что «старик» он ещё совсем молодой.

— Вот-вот! Все хотят, чтобы было как лучше, а выходит, бля... выходит — как всегда. И отчего так выходит, никто не знает.

— А чего здесь знать? — отзывается Толик, прикомандированный к роте молодого пополнения из роты обеспечения. — Нас, когда мы в роту из «карантина» пришли, ебали полгода по-черному... было нас пять «слонов», и летали мы все пятеро от рассвета до рассвета... ну, понятно! Все, бля, летают... так вот: сколько раз мы тогда, в умывальнике кровью отхаркиваясь, искренне говорили друг другу, что сами, когда «постареем», никого пальцем не тронем... и что?"Постарели»... захожу я в умывальник после отбоя, а Валерка, друг мой лучший, метелит ногами салабона, только-только пришедшего с кэ-эм-бэ... я — к нему! Отшвырнул его в сторону. «Помнишь, — кричу, — что мы обещали друг другу? Что мы, когда постареем, козлами не ... будем! Помнишь?», а он мне в ответ: «Ты ничего не понимаешь! Это — система, и не нам её менять!» Сцепились — орём друг на друга... одним словом, чуть не подрались — в том самом умывальнике, где нас самих ещё не так давно сапогами швыряли из угла в угол... — Толик рассказывает всё это легко, как рассказывают анекдоты, но видно, что история эта для него — не пустой звук. — Салабон приподнялся с пола — смотрит на нас, кровь вытирая, и никак понять не может, в чем его, салажья, ценность, что два сержанта — два «старика» — из-за него, как ненормальные, один одного за грудки трясут...

История эта, рассказанная немногословным Толиком, сержантом из роты материального обеспечения, неожиданно производит впечатление — и вовсе не содержанием, поскольку в содержании всё для всех узнаваемо, а впечатляет та внезапная искренность, с какой Толик всё это рассказывает: за напускной лёгкостью вдруг отчетливо слышатся почти забытые человеческие интонации, и это так неожиданно, что на какой-то миг воцаряется молчание.

— Ну, допустим, сцепились два сержанта — два «старика» — вовсе не из-за салажонка... — нарушая молчание, говорит Андрей.

— Допустим, — кивает Толик. Он мимолетно смотрит на Андрея, и во взгляде его Андрей улавливает мелькнувшее удивление... удивление, вызванное тем, что он, Андрей, увидел в этой истории что-то еще — такое, о чем Толик говорить совершенно не предполагал. — Так вот... я к чему обо всём об этом рассказал? Пока «слонам» было плохо, они искренне думали, что, когда они «постареют», они обязательно сделают «как лучше», а потом они, «слоны» эти, стали «дедушками», и всё получилось — «как всегда»... и Валерка, с которым мы сопли кровавые по ночам смывали, которого я считал своим другом, мне кричит, что это система и что я буду последним лохом, если в систему эту, не нами придуманную, не стану вписываться... вот я о чём! Он кричит мне «система!», и он — прав: это — система! И она не только в армии — она везде: поднимаются люди снизу вверх и тут же напрочь забывают, что делается внизу, и чем выше они поднимаются, тем короче у них становится память... сытый голодному не внимает.

— Подожди! — Юрчик, перебивая Толика, лезет в карман за сигаретами. — Система, да! Но... ты скажи, Толян: ты сам — ебал «молодых»? Сам лично — бил их после отбоя? Ставил на счетчик? Заставлял себя обслуживать?

— Нет, — отзывается Толик.

— Вот! И я, будучи «старым», ни одного салабона не ударил! И ни разу никого не заставил заправлять мне койку! И не стирали мне ни разу ни носки, ни трусы! И никого и никогда я не доил на деньги... а я ведь тоже в системе — в этой самой системе! Значит, что получается? Дело не в системе? — Видно, что Юрчика эта тема задела, зацепила, и он, глядя на Толика, говорит всё это напористо, энергично, словно ему возражают, а он, отбиваясь, спорит.

— Дело не в системе... точнее, не только в системе — дело здесь, парни, в самом человеке, — рассудительно говорит Андрей. — Всё зависит от каждого персонально, и кто-то — систему эту принимает как должное, в ней растворяется, сам становится её частью, а кто-то — системе сопротивляется... в меру сил и возможностей. Всё, в конечном счете, зависит от каждого конкретного человека...

— Вот! — перебивая Андрея, вновь подхватывает Юрчик. — Андрюха правильно говорит! У человека должен быть стержень — свой, собственный... и тогда никакая система тебя не сломает — под себя, как овцу, не подомнёт!

— Ой, как у вас всё просто... — переводя взгляд с Юрчика на Андрея, хмыкает Максим. — Стержень, бля... как же! А если в стержне этом — в самом человеке — изначально заложена неосознаваемая им самим тяга к мазохизму-садизму?"Молодой» — страдает... так? Так. Его бьют, ставят раком, делают рабом, но он не посылает всё это на хуй — он страдает и, страдая, принимает это как должное, оправдывая свои страдания системой, а едва становится «стариком», как в нём тут же открывается новая грань, и он уже искренне тащится от своей безграничной власти — сам свирепствует, сам ставит кого-то раком или заставляет пацана, только призвавшегося, стирать свои носки-трусы, и снова всё это оправдывает системой... типа «сам я белый и пушистый, а никуда не годная система меня, бедного, вынуждает быть злым и нехорошим»... очень, бля, удобно, чтоб скрыть свой личный — гнилой — «стержень»! Изначально гнилой...

— Ну... есть, наверное, и такие, кто действительно тащится... сам по себе тащится — вне зависимости от системы. Но это уже клиника, и таких — единицы. А в массе своей — все остальные, которые...

— В массе своей — тащатся все, — перебивая Юрчика, ёрничает Максим. — А те, кто не тащится...

— Те, кто не тащится, служат на данный момент в роте молодого пополнения, — перебивая Максима, флегматично произносит Артём. Ловким щелчком он отправляет окурок в стоящую у входа в казарму урну. — Всё, парни, идём на поверку! Еще будет время — договорим...

Сержанты гурьбой появляются в казарме — аккурат в тот момент, когда дневальный, стоящий у тумбочки, громко и вместе с тем неуверенно, срываясь на фальцет, кричит, глядя перед собой оловянными глазами:

— На вечернюю поверку — становись!

Из канцелярии бесшумно выходит капитан — командир роты молодого пополнения.

— Первое отделение... второе отделение... третье... на вечернюю поверку... становись! — дублируя прозвучавшую команду, упруго бьют по ушам сержантские голоса.

В роте молодого пополнения чуть больше полусотни парней — белобрысых и смуглых, миловидных и невзрачных; энергичных и тихих, неуклюжих и ловких, простоватых и смекалистых — самых разных, и у каждого из них за плечами уже есть своя, ни на чью другую не похожая жизнь, в которой были друзья и девчонки, подростковые жгучие тайны, обретения и утраты, мечты и планы, однако теперь — здесь и сейчас — это никого не интересует: они все — будущие солдаты, и это определяет их жизнь; состоит рота из двух взводов, в каждом из которых по три отделения, и к каждому отделению прикомандировано по сержанту, — таким образом, в каждом отделении по десятку будущих солдат, а в самой роте около десятка сержантов, включая двух сержантов — командиров взводов; командует ротой немолодой маленький капитан с каким-то серым, стёртым, совершенно не запоминающимся лицом, и каждому, кто на него смотрит, невольно кажется, что всё это — и офицерская форма, и командирская должность — ему давно и необратимо в тягость; зато сержанты, прикомандированные к будущим солдатам в качестве командиров-наставников, чувствуют себя на подъеме — сержанты ощущают себя превосходно, и истоки этого превосходства заключаются в той роли, какая им отведена: они, сержанты-наставники, половина которых этой весной уходит на дембель, по возрасту старше парней, только что призвавшихся, на полтора-два года, но здесь, в армии, этот отрезок времени в полтора-два года значит неизмеримо много, — у одних, повестками только что оторванных от мам, друзей и девчонок, всё только-только начинается, всё ещё впереди, и их армейское будущее зыбко и непредсказуемо, а другие, уже заматеревшие, смотрят на окружающий их армейский мир спокойно и уверенно, и эта спокойная уверенность присутствует буквально во всём — в несуетливо вальяжных либо четких, до автоматизма отработанных движениях, в понимающих взглядах, в жестах, в интонациях голосов, — между первыми и вторыми разница в возрасте практически ничтожна, но одни, одинаково стриженые, ещё одинаково неразличимые, кажутся мальчишками, мальчиками, подростками,... в то время как другие, службу свою завершающие, являются мужчинами, — власть одних парней над другими в роте молодого пополнения жестко регламентирована Уставом, и вместе с тем эта власть — власть одних парней над другими — в разнообразнейших проявлениях повседневного сосуществования практически безгранична; вопрос лишь в том, кто и как этой властью распоряжается...

— Рота, отбой!

«Отделение, отбой!» — громко, словно друг с другом соревнуясь, властными голосами командуют одни парни, и другие парни, безропотно подчиняясь, торопливо, но еще недостаточно умело срывают с себя военную форму, суетливо укладывают её на стоящие перед кроватями табуретки, ныряют под одеяла, но едва они, оказавшись в кроватях, закрывают глаза, изображая спящих, как тут же звучит команда «подъём», и пацаны, торопливо с кроватей соскакивая, так же торопливо одеваются вновь, стремясь уложиться во время, отведённое для подъёма; всё это происходит неоднократно: пацаны, как бразильские обезьяны, прыгают между кроватями туда-сюда, но в этом нет ни «дедовщины», ни какого-либо изощрённого издевательства, ни глупого куража одних парней над другими — таким неказистым образом будущие солдаты постигают азы армейского существования: задача «карантина» — как можно быстрее перевести человека из состояния «гражданской расхлябанности» в состояние безоговорочного подчинения, добиться, чтобы каждый призывник в максимально короткий срок научился четко реагировать на приказания, чтобы он, вчерашний распиздяй, живущий по собственному произволу, обрел все необходимые навыки для последующей службы в части; о том, что последующая за «карантином» служба едва ли не с первых дней для многих превратится в ад, сержанты знают, а призывники — будущие солдаты — лишь догадываются-предполагают... «Отделение, отбой!... Отделение, подъём!» — властно звучат в расположении роты сержантские голоса, и пока будущие солдаты, мелькая одинаково безразмерными — безобразными — трусами, послушно исполняют нестареющий армейский танец «отбой-подъём», капитан — командир роты — с двумя сержантами, исполняющими обязанности командиров взводов, тусклым невыразительным голосом подводит в канцелярии итоги прошедшего дня, намечает план действий на день грядущий, уточняя, где и чем должно заниматься каждое отделение; потом, пару раз неспешно продефилировав вдоль кроватей, на которых без малейших шевелений лежат укрытые до подбородков будущие солдаты, командир роты бесшумно уходит — покидает расположение казармы, и молодые парни в форме сержантов остаются в казарме полновластными хозяевами...

В расположении роты гаснет верхний свет, и остаётся одно дежурное освещение — неяркий темно-синий свет, идущий от плафона, расположенного над выходом в коридор.

— Ну, что — дрючить птенчиков будем? — вполголоса спрашивает у Артёма Юрчик.

— Нет, — так же негромко — вполголоса — отзывается Артём. — Дрючить нужно за что-то... завтра, бля, вздрючим — на плацу. За плохое исполнение песни...

— Добрый ты, Артём... очень добрый! Как мой дедушка, когда летом живёт на пасеке, — смеётся, подходя, Макс.

— А чего мне злым быть? — флегматично отзывается Артём, пожимая плечами; он — не только дембель, но и самый старший среди всех сержантов по возрасту: до армии Артём успел отучиться почти два года на филфаке университета, откуда был отчислен в конце первого курса за систематические пропуски, и теперь в его планах — учёбу продолжить. — Злым я был, когда был «молодым». А теперь мне всё это — тьфу! Напишу на гражданке книгу — про службу свою... или, может, вообще — про армию... про всё это садо-мазо, как ты говоришь.

— Хм! — Максим, вскидывая брови, изображает на лице приятное изумление. — Вообще-то, Артёмчик... ты, как будущий писатель, должен знать, что слова «садизм» и «мазохизм» имеют несколько расширительное значение, а термин «садо-мазо» имеет смысл более узкий и вполне конкретный, а именно: обозначает некий способ сексуального удовлетворения... ты что — хочешь написать об армии книгу сексологическую?

На лице Макса изумление сменяется смятением — последнее слово он не произносит, а шепчет, для пущей убедительности округляя глаза... получается забавно.

— Нет, — никак не реагируя на Максово ёрничество, невозмутимо отзывается Артём. — Я имел в виду первые слова — со значением, как ты говоришь, расширительным...

— Фу-у-у! Успокоил... — Максим, с шумом выдыхая воздух, изображает на лице облегчение. — А то я уж подумал... даже страшно сказать, о чём я, Артём, подумал!

— Макс! А тебе не кажется... — Артём, глядя Максу в глаза, добродушно улыбается, — тебе не кажется, что ты больше говоришь, чем думаешь — не именно сейчас, а вообще?

— Дык... я же не будущий писатель, — Максим, улыбаясь в ответ подчеркнуто простодушно, пожимает плечами. — Это писатели мало говорят, а много думают, чтоб потом все думы свои, никому не высказанные, превратить в денежку, именуемую гонораром. А я — что? Я — парень простой, бесхитростный... я — вот он, весь на ладони! Я тебе, Артёмчик, что хочу сказать? Ты, когда свою книгу будешь писать, про меня напиши хорошо, — смеясь, говорит Максим. — А про Юрку напиши всю правду...

— Как скажешь, — улыбается Артём.

— Рота! — раздаётся в полумраке голос Юрчика — командира первого отделения. — Напоминаю: малейшее шевеление, и все шевелящиеся поступают в распоряжение дежурного по роте...

Юрчик, говоря это, вопросительно смотрит на Максима, и Макс, всегда готовый пошутить-приколоться, понимает его без слов.

— А если, товарищ сержант... — весело подмигнув Юрчику, Максим заметно повышает голос — говорит так, чтоб его могли слышать лежащие под одеялами будущие солдаты, — если, допустим, перед сном к кому-то вдруг придёт на свидание мадам Брошкина... тьфу ты! мадам Кулакова — придёт, начнёт выменем трясти перед глазами, начнёт завлекающее крутить пред глазами сочной, как персик, попкой... и — что молодому, полному сил парню следует делать тогда?

— Парни остались на гражданке. А здесь армия, и сейчас здесь не парни — здесь будущие солдаты.

— Хорошо. Что будущему солдату следует делать в случае бесцеремонного появления вышеназванной искусительницы?

— Послать её на три буквы! — в тон Максиму отзывается Юрчик, с трудом сдерживая улыбку. — Запахам амоволки не положены!

— Дык... — Макс ёрничает; он — дембель, то есть здесь и сейчас он уже состоявшийся мужчина, а это значит, что он может без всякого ущерба для собственной репутации отпускать в адрес «задротов», лежащих под одеялами, самые двусмысленные шутки. — На три буквы — это понятно... это даже приятно! Но как можно мадам Кулакову туда посылать, если, исполняя предыдущий приказ, нельзя шевелиться? Приказы явно противоречат друг другу, и не всякий законопослушный юзер — будущий солдат — может самостоятельно решить, какой из этих приказов важнее...

Как и следовало ожидать, многие из будущих солдат, лежащих под одеялами, слушают диалог двух сержантов с обострённым вниманием, — в глубине казармы слышится смех.

— Рота, подъём! — тут же, подмигивая Артёму, командует Юрчик. — Строиться в расположении! Форма одежды...

— Изверг, — глядя на Артёма, возмущенно шепчет Максим, кивая головой в сторону Юрчика. — Птенчики только-только, одеялами укрывшись, руки в трусы позасовывали, чтоб по-тихому компенсировать тяготы ратного дня, а он им — «подъём»... маньяк, бля! Скрытый садист!... Ты запомни это, Артём! И об этом тоже, когда книгу свою будешь писать, напиши обязательно — не забудь...

— Болтун ты, Макс — тихо смеётся Артём. — Сами ведь спровоцировали...

— Хм! Если мы что и смоделировали, то сделали это исключительно для того, чтоб тебе для твоей книги был дополнительный материал... цени это, Арт!

Стоя в центре казармы, Юрчик смотрит, как стриженые пацаны, повинуясь его голосу, стремительно соскакивают с коей, как они, толкая друг друга, суетливо натягивают штаны, как, на ходу застёгиваясь, выскакивают, толкая друг друга, в проход, и — глядя на всё это, Юрчик в который раз невольно ловит себя на мысли, что эта неоспоримая власть над телами и душами себе подобных доставляет ему смутное, но вполне осознаваемое удовольствие... может быть, Максим, говоря о «стержне», не так уж и не прав? И еще, глядя на пацанов, повинующихся его голосу, он невольно вспоминает, как точно так же когда-то он сам соскакивал с койки, как волновался, что что-то забудет, что-то сделает не так, как смотрел на сержантов, не зная, что он них ждать, — когда-то казалось, что всё это ад, и этому аду не будет конца, а прошло, пролетело всё, и — словно не было ничего... смешно! В начале службы — в «карантине» — он, Юрчик, был в одном отделении с Толиком, и вот они вновь оказались вместе — опять в «карантине», но между этими двумя «карантинами» пролегла целая жизнь, измеряемая не временем, а опытом познания себя и других, — «кто знает в начале, что будет в конце...» — думает Юрчик, глядя, как парни, сорванные с коек его приказом, суетливо строятся перед кроватями, рядами уходящими в глубь спального помещения...

— Рота! Нарушение дисциплины после отбоя, проявленное в форме несанкционированного смеха, чревато наказанием, — Юрчик говорит это, стоя перед будущими солдатами на твёрдо расставленных ногах, заложив за спину руки, и голос его звучит по-хозяйски уверенно, совершенно безапелляционно; сейчас он произносит слова медленно, с едва заметной растяжкой, и это подавляет не меньше, чем когда он проговаривает все слова на одном дыхании. — В целях дальнейшего совершенствования навыков, необходимых в предстоящей службе, в течение двадцати минут...

— Пятнадцати, — негромко произносит Артём, перебивая Юрчика.

— В течение пятнадцати минут в составе отделений ротой молодого пополнения отрабатываются команды «отбой», «подъём». — Юрчик делает паузу, скользя взглядом по лицам стоящих в шеренге стриженых пацанов, и вслед за этой напряженно повисшей паузой произносит неожиданно резко: — Рота, отбой! Командирам отделений — приступить к выполнению приказа!

— Отделение, отбой! — командует Андрей; голос его вплетается в голоса других сержантов, отдающих одну и ту же команду, и будущие солдаты, срываясь с места, устремляются к своим кроватям, на ходу срывая с себя форму... стоя в начале прохода между кроватями, Андрей смотрит на Игоря, торопливо укладывающего форму на табуретке, и сердце Андрея плавится от безысходной — неизбывной — нежности... затаённая, тщательно скрываемая, безответная нежность в груди — что может быть тяжелее? В бане сегодня, когда Игорь, этот сводящий с ума пацан, вышел, блестя капельками воды, из душевого отделения, Андрей, с другими командирами отделений стоявший в предбаннике — ожидавший, когда Игорь выйдет, не смог отвести от Игоря взгляд, и это... именно это увидел Максим — увидел взгляд его, устремленный на Игоря... но, кажется, ничего не понял; точнее, понял-истолковал по-своему — Макс подумал, что он, Андрей, глядя в бане на голого пацана, думает, как бы его, симпатичного «птенчика», натянуть... какая, бля, чушь! Да и что он, Макс, об этом знает — что он вообще об этом может знать?"Раскатаем», «раскрутим», «покайфуем в попец»... разве в этом — разве только в этом — подлинный, сводящий с ума кайф? — Отделение, подъём! — резко командует Андрей, глядя, как Игорь, срываясь с койки, торопливо натягивает штаны...

«Отбой!... Подъём!... Отбой!... Подъём!...» — словно между собой соревнуясь, в расположении роты властно звучат сержантские голоса, и некоторые из призывников, подчиняясь чужой воле, уже начинают невольно думать, что это и есть та самая армейская дедовщина, о которой они многократно слышали до призыва... но это не так: какой-либо неуставщины после отбоя в роте молодого пополнения не наблюдается; целыми днями сержанты всласть гоняют — «ебут» — молодое пополнение на плацу, на спортгородке и в учебных классах, и этого уставного куража — не только допустимого, но отчасти даже обусловленного их командирским обязанностями — оказывается вполне достаточно, чтобы в полной мере и вместе с тем во вполне цивилизованной форме ежеминутно — от подъёма до отбоя — реализовывать ощущение своей неоспоримой силы и власти, не прибегая к зоологически примитивным формам выяснения «кто есть кто»: кто «сверху», а кто «снизу», — в роте молодого пополнения нет ни «салаг», ни «дедов», а это значит, что отношения между парнями в роте молодого пополнения определяются не сроком службы, а исключительно уставным статусом, а это, в свою очередь, способствует тому, что в роте молодого пополнения напрочь отсутствуют те разнообразные неуставные отношения, которые принято называть «дедовщиной» и которые в изобилии наблюдаются во всех остальных подразделениях части — от банального мордобития, которое происходит явно и повсеместно, до принуждения к вафлёрству или насильственного мужеложства, которые совершаются время от времени и о которых в подразделениях узнают далеко не всегда и отнюдь не все; впрочем, от всего этого — и от мордобития, и от принуждения к сексуальному партнерству — не застрахован в армии никто и нигде, и в прошлом году, когда шел осенний призыв, в точно такой же роте молодого пополнения пьяными сержантами был после отбоя уведен в каптерку другого подразделения и там в анальной форме зверски изнасилован призывник, а когда скрыть это не удалось и началось разбирательство, то оказалось, что в течение двух предшествующих недель этими же самыми сержантами в количестве трех человекообразных особей были совершены насильственные акты мужеложства еще в отношении двух призывников: одного они поимели ночью во время несения суточного наряда, поочерёдно сделав это прямо на столе в канцелярии роты, а на другого позарились несколько дней спустя в учебном классе — миловидный, на подростка похожий призывник был изнасилован орально и анально в качестве наказания за плохое знание «Обязанностей солдата», и затем в течение следующей недели этот самый миловидный призывник подвергался «сексуальному воздействию» еще дважды, поскольку, как показалось вошедшим во вкус сержантам, «он против такого метода наказания практически не возражал, а незначительное сопротивление оказывал скорее для видимости, чем по существу», — закончилось вся эта мало красивая история тем, что сержанты-насильники были без всяких проволочек в рекордно короткий срок осуждены, а три жертвы их «сексуальных воздействий» сразу же после принятия Присяги были по одному быстренько отправлены в совершенно разные — другие — части для дальнейшего прохождения службы, при этом сама история о сексуальном насилии в отдельно взятом воинском подразделении достоянием широкой гласности не стала, а сменившееся командование части сделало для себя соответствующие выводы, в результате чего сержанты в роту молодого — уже весеннего — пополнения подбирались как никогда тщательно, что, в свою очередь, также является немаловажной причиной того, что в нынешней роте молодого пополнения напрочь отсутствует какая-либо «неуставщина» в виде разнообразных проявлений потенциально криминального доминирования сержантов-старослужащих над молодым пополнением; и ещё есть одна причина отсутствия неуставных ... отношений: почти все сержанты, прикомандированные к роте молодого пополнения, являются не просто сержантами-старослужащими, а являются дембелями, а это значит, что все они наполовину уже дома — в своих мыслях, в своих планах они уже практически отслужили, и потому у них нет ни мотива, ни желания делать всё то, что делается в других ротах части, — сержанты, подобранные в роту молодого пополнения по принципу хоть какого-то отягощения интеллектом, не крушат о стриженые головы табуретки, не пробивают будущим бойцам «фанеру», не совершают после отбоя в отношении будущих защитников какие-либо другие не менее «мужественные» действия, с целью подтверждения таким наглядным образом своего неоспоримого статуса быть «сверху», — для сержантов-дембелей, прикомандированных в качестве командиров-наставников к роте молодого пополнения, вся эта «статусность», постоянно поддерживаемая системой разнообразного насилия, уже мало что значит.

наоборот, на последнем — аккордном — витке своей службы сержанты-дембеля, словно сговорившись, ведут себя совершенно не так, как этого требует от них, сержантов-дембелей, их обусловленный сроком службы «статус»: им не в напряг бегать с ротой каждое утро кроссы, и они бегают, с удовольствием подставляя обнаженные торсы весеннему, по утрам еще бодряще прохладному воздуху, им не в напряг самолично показывать на плацу, как высоко надо тянуть ногу, чтобы шаг получался строевым, и они показывают это, и показывают это неоднократно, им не в напряг сидеть в учебных классах, и они сидят, разъясняя «птенчикам» те или иные положения Уставов; им не в напряг делать еще массу других, совершенно несвойственных старослужащим дел, — сержантство в роте молодого пополнения зримо напоминает им начало их собственной службы, но теперь они, без трёх недель отслужившие, в принципиально ином качестве, и это иное качество каждодневно рождает в их душах не зоологией обусловленное чувство тупой силы, рвущейся себя показать-продемонстрировать, а ощущение снисходительно щедрого превосходства, которое подразумевает не насилие и издевательства, а нормальную помощь молодым пацанам, не сумевшим от армии откосить-откупиться по причине отсутствия блатных пап-мам, шныряющих по «властным коридорам», либо призванных «отдавать долг» за неимением в семьях необходимого для отсрочки-откоса импортного бабла...

— Закончить выполнение поставленной задачи! Рота, отбой! — громко командует Юрчик, и эта команда «отбой» почти наверняка означает, что теперь уже точно всё — ещё один день прошел...

Ещё один день — прошел... лежа на боку, одну руку сунув под подушку, Игорь, поверх простыни до подбородка укрывшийся тонким темно-синим одеялом, другую руку автоматически, как привык это делать дома, запускает в трусы, — в расположении казармы, над выходом из спального помещения, фиолетовым светом горит круглый плафон дежурного освещения, но, едва освещая проход, над кроватями слабый свет от плафона незаметно сливается с ночной темнотой, образуя вполне естественный полумрак, скрадывающий очертания лежащих под одеялами тел, и, если проявить разумную осторожность — если не делать резких движений, если при этом следить за своим дыханием, в такой обстановке можно запросто, лёжа под одеялом, устроить себе пусть краткосрочное и более чем скромное, но в любом случае не лишенное удовольствия свидание с мадам Кулаковой... выходит, что не так уж и не прав один из сержантов, говоря о возможности такой никому не видимой, но желаемой и даже необходимой «самоволки», а если так, то единственное, о чём нужно подумать заранее — это заранее приготовить какой-нибудь отслуживший своё подворотничок, чтобы утром, едва проснувшись, незаметно извлечь его из-под матраса, а затем так же незаметно — и как можно быстрее — выбросить это слипшееся, характерно пожелтевшее свидетельство кайфа в урну для мусора... впрочем, до таких «самоволое» ещё нужно созреть — нужно додуматься, — Игорь, находясь сначала на сборном пункте, а затем пребывая уже здесь, в роте молодого пополнения, на протяжении почти двух недель ни разу не имел ни времени, ни возможности, ни даже просто удобного случая, чтобы, уединившись, подрочить-кончить, и теперь, едва он суёт руку в трусы — едва легонько сжимает в кулаке член, обнажая головку, как член его тут же, отзываясь на эту ласку, начинает стремительно наливаться сладостной тяжестью... «блин! а вдруг сейчас снова будет подъём, а у меня — колом трусы», — запоздало думает Игорь, торопливо извлекая из трусов руку — оставляя в покое своего не в меру отзывчивого «пацана».

Сержанты, о чём-то вполголоса переговариваясь, то и дело прерывая свой разговор приглушенным смехом, не уходят — они стоят в центре основного прохода, называемого «взлёткой»; и лежащий на боку Игорь, вдавившись щекой в подушку, из глубины спального помещения, из спасительной темноты, смотрит на «своего» командира отделения — на Андрея, стоящего к кроватям, то есть к нему, к Игорю, лицом; понятно, что сержант не может видеть устремленного на него взгляда, а Игорь видит «своего» сержанта отлично, и это существенное преимущество даёт возможность лежащему на боку Игорю не просто смотреть на ладного парня в форме сержанта, а в буквальном смысле всматриваться в него, рассматривать его, что, собственно, Игорь и делает, пользуясь случаем, — Игорь, лежащий под одеялом, неотрывно смотрит на стоящего в проходе Андрея, и в груди Игоря плавится чувство неизбывно-сладостного — безысходного — томления...

Так получилось, что внимание на Андрея Игорь обратил раньше, чем оказался у Андрея в отделении... Когда их, только-только прибывших, впервые завели в казарму, где располагалась рота молодого пополнения, Андрей стоял вместе с другими сержантами, ничем от других сержантов не отличаясь, но Игорь, скользнув по сержантским лицам взглядом, невольно выделил его — Андрея... то есть, что значит — выделил? Вместе с десятком таких же, как он, призывников, испытывая вполне естественное любопытство и вместе с тем ощущая в душе неприятно сосущую, но вполне объяснимую неуверенность, внутренне бодрясь, изо всех сил стараясь вписываться в общее настроение какой-то отчаянной, не совсем уместной веселости, с какой они шагали вместе с капитаном по территории части, Игорь, оказавшись в казарме — увидев сержантов впервые, ни об одном из них в равной степени не знал ничего... но ведь так бывает: вдруг окажется в электричке или в автобусе-троллейбусе ватага парней — ты скользнешь по ним взглядом, и — ни на ком твой взгляд не задержится, никого из ватаги не выделит, и ты, равнодушно отворачиваясь, тут же забывая эти лица, снова продолжишь смотреть в окно; а бывает: взгляд зацепится за чьё-то лицо, и ты, о человеке совершенно ничего не зная, вдруг почувствуешь к нему живой, невольно возникающий интерес — неслышно дрогнет в груди никому не видимая струна, зазвенит томительная мелодия, слышимая лишь тебе одному, и ты, стараясь, чтоб взгляды твои были незаметны, начнешь бросать их на совершенно незнакомого парня, с чувством внезапно возникшей симпатии всматриваясь в мимику его лица, в его жесты, в его фигуру, и даже его одежда, самая обычная, банальная и непритязательная, покажется тебе заслуживающей внимания — ты, исподтишка рассматривая мимолётного попутчика, будешь по-прежнему казаться отрешенно погруженным в свои далёкие от окружающих тебя людей мысли-заботы, и только мелодия, внезапно возникшая, никем не слышимая, будет томительно бередить твою душу, живо напоминая о несбывающихся встречах — о том, что могло бы случиться-произойти, но никогда не случится, никогда не произойдёт, и ты, вслушиваясь в эту знакомую тебе мелодию о несовпадающих траекториях жизненных маршрутов, будешь просто смотреть, снова и снова бросая исподтишка свои мимолётно скользящие — внешне безразличные — взгляды; а через две-три-четыре остановки этот совершенно неизвестный тебе парень,... на мгновение оказавшийся в поле твоего внимания, выйдет, и ты, ровным счетом ничего о нём не зная, не зная даже его имени, с чувством невольного сожаления о невозможности возможного проводишь его глазами... разве так не бывает, когда, ничего о человек не ведая, мы без всякого внешнего повода выделяем его — единственного — из всех окружающих, совершенно не зная, почему так происходит — почему мы выделяем именно его, а не кого-либо другого?... Сержанты, стоявшие в коридоре, были еще совершенно одинаковы, совершенно неразличимы, но при взгляде на одного из них у Игоря в груди что-то невидимо дрогнуло — неслышно ёкнуло, рождая в душе едва различимую мелодию, упоительно-томительную, как танго, и вместе с тем сладко-тягучую, как золотисто-солнечный мёд, — Игорь, еще ничего не зная о сержанте, стоящем наискосок от него, вдруг услышал в своей душе ту самую мелодию, которую он слышал уже не однажды... но вслушиваться в эту мелодию было некогда: дверь, на которой была прикреплена табличка с надписью «канцелярия», в тот же миг открылась, и в коридоре появился капитан, который оказался командиром роты молодого пополнения; скользнув по прибывшим пацанам взглядом, он велел им построиться — и, называя сержантов по фамилиям, стал распределять вновь прибывших по отделениям; Игорь стоял последним, и так получилось, что, когда очередь дошла до него, он оказался один — капитан, глядя на Игоря, на секунду запнулся... «мне его, товарищ капитан», — проговорил один из сержантов, и Игорь, тревожно хлопнув ресницами, тут же метнул быстрый взглядом на сказавшего это, но капитан, отрицательно качнув глазами, тут же назвал чью-то фамилию, которую Игорь из-за волнения не расслышал, добавив при этом: «забирай ты его», — Игорь, снова дрогнув ресницами — не зная, кому из сержантов эта фамилия, прозвучавшая из уст капитана, принадлежит, беспокойно запрыгал взглядом по сержантским лицам, переводя беспомощный, вопросительно-ищущий взгляд с одного лица на другое, и здесь... здесь случилось то, чего Игорь, на секунду переставший слышать мелодию, не успел даже внятно пожелать: тот сержант, которого Игорь невольно выделил, глядя на него, на Игоря, чуть насмешливым взглядом сощуренных глаз, смешно постучал себя пальцем по груди, одновременно с этим ему, Игорю, говоря: «смотри сюда», — и Игорь, тут же снова услышавший своё сердце — снова услышавший мелодию своей души, совершенно непроизвольно улыбнулся, глядя сержанту в глаза... он, Игорь, улыбнулся невольно, улыбнулся, движимый своей вновь зазвучавшей мелодией, улыбнулся открыто и доверчиво, как улыбаются дети при виде взрослого, на которого можно абсолютно во всём положиться, но сержант, проигнорировав этот невольный, совершенно непреднамеренный порыв, на улыбку Игоря никак не отреагировал, — коротко бросив Игорю «следуй за мной», вслед за другими сержантами он повёл Игоря в глубину спального помещения, чтоб показать, где располагается отделение, в которое Игорь попал, и где будет на время прохождения курса молодого бойца его, Игоря, кровать и, соответственно, тумбочка... всё это произошло неделю назад, — через полчаса от пацанов, которые прибыли чуть раньше, Игорь узнал, что сержанта его отделения зовут Андреем...

Конечно, в душе Игорь всегда был мечтателем — был романтиком, а не прагматиком, хотя внешне это никак не проявлялось, никаким образом не выражалось, и потому этого никто и никогда не замечал... Лёжа под одеялом, Игорь смотрит из темноты спального помещения на Андрея, стоящего в освещенном проходе, и в груди Игоря плавится чувство неизбывно-сладостного томления — в душе Игоря звучит та самая мелодия, которую он впервые со всей отчетливостью услышал, когда ему, Игорю, было четырнадцать лет: однажды, в самом начале весны, в их дворе появился новый парень, и вдруг — совершенно неожиданно — Игорь почувствовал к этому парню непонятное, ничем внятным не мотивированное тяготение; парень был старше Игоря на год — он быстро влился в их дворовую компанию, и Игорь сам не заметил, как вскоре все его мысли были заняты им, этим новым приятелем... тяготение это было подобно фантому: в мыслях-фантазиях Игоря совершенно не было банального желания секса, как это нередко бывает у мальчишек в четырнадцать лет и как в подростковом возрасте между мальчишками, друзьями и приятелями, э т о самым естественным образом нередко происходит, — Игорь, думая об Артёме, а именно так звали нового друга, думал не о сексе, а мечтал-думал о «настоящей дружбе», вкладывая в это понятие что-то зыбкое и неопределённое, ему самому до конца непонятное, но страстно желаемое — желанное... была весна, и бесконечно длящимися вечерами душа Игоря сладостно томилась от безысходности, от невозможности высказать свои чувства вслух, от заведомой неисполнимости своих невнятных желаний; потом наступило лето... всё лето Артём ходил в «гавайских» шортах, и Игорю хотелось иметь шорты точно такие же — «гавайские» — как у Артёма, — Игорь, сам того не понимая, был в Артёма влюблён — думал о нём, постоянно хотел быть рядом, невидимо ревновал его к общим приятелям, и если бы... если б Артём, который был на год старше, захотел бы познать с Игорем сладость однополого секса или даже сделать Игоря своим сексуальным партнёром, он бы добился этого без всякого труда, хотя сам Игорь, постоянно думая об Артёме, ни о каком сексе с Артёмом не помышлял... Артём, через год уехавший поступать в мореходное училище и в город больше не вернувшийся, потому что его родители вскоре уехали тоже, был первым, кто пробудил в душе Игоря это странное чувство — желание какой-то необыкновенной, чистой и искренней, ничем не замутнённой — «настоящей» — дружбы... потом, после Артема, были другие пацаны, к которым Игорь испытывал такие же точно чувства, и всегда это было страстное, томительно-сладкое желание дружбы... именно дружбы, а не секса, — мастурбируя, Игорь если и представлял в своих фантазиях своих очередных друзей-приятелей, то представлялись эти друзья-приятели невнятно и размыто, а сами отношения в таких одиноких грёзах рисовались без всяких физиологических подробностей... в выпускном классе, когда Игорю было уже семнадцать, он впервые увидел на видео гомосексуальную сцену, но должного впечатления эта сцена на него не произвела; а получилось вот как: они, человек пять или шесть парней-одноклассников, поехали на дачу к однокласснику Толику, уверенно шедшему на «золотую» медаль, чтобы там, «на природе», отметить день рождения одного из пацанов, и когда шашлыки были съедены, а пиво выпито, Толик неожиданно предложил посмотреть «прикольную порнушку», объяснив, что кассету он случайно нашел в кладовке и что кассета эта, видимо, принадлежит его старшему брату, который на тот момент служил в армии; естественно, все дружно согласились — видик на даче был, и отказываться от просмотра «прикольной порнушки» было бы, как сказал один из пацанов, «непростительной глупостью», которую им не простят их потомки; на кассете, которую Толик принёс из кладовки, оказался сборник довольно однообразных видеосюжетов с предельно откровенным, но вполне обычным — гетеросексуальным — трахом; и хотя сама кассета была явно старой — некоторые сюжеты на кассете были черно-белыми, смотреть всё равно было прикольно: пацаны, со смехом комментируя те или иные сцены, сидели возбуждённые, возбуждения своего друг от друга не скрывая; впрочем, скрывать возбуждение, даже если бы они захотели его скрыть, было бы затруднительно — джинсы у всех заметно бугрились, топорщились колом, а кроме того, скрывать возбуждение было бы глупо — они смотрели порносюжеты, и колом вздыбленные джинсы свидетельствовали о нормальной, вполне адекватной реакции на соответствующее зрелище; в противном случае получалось бы, что перед экраном телевизора сидят не здоровые семнадцатилетние парни, а несчастные импотенты, у которых по причине импотенции фатально не возникает эрекция,... или, говоря проще, не стоит, — молодые члены, выпирая из брюк, стояли у всех друзей-одноклассников без исключения, и это ни у кого не вызывало ни неудобства, ни смущения; время от времени слышались реплики: «во — засадил!», «давай, бля, парень, давай!», «сюда бы её — эту козочку!»; «а сейчас будут гомики... я надеюсь, что среди нас таких нет — никто ни к кому приставать не станет?» — упреждая следующий сюжет, засмеялся Толик и, прикалываясь, он тут же с дурашливой опаской посмотрел на одного из пацанов: «чего ты, Витя, напрягся — как-то странно засопел?»; пацаны, и Витя в том числе, весело засмеялись; причем Витя не остался в долгу — сказал, кивая на Толика: «не удивлюсь, если этот кусок плёнки окажется изрядно затёртым — по причине наиболее частого воспроизведения некоторыми типами, находящимися среди нас» — и снова в ответ все, включая Толика, дружно рассмеялись; а на экране, между тем, уже вовсю шло действо: два качка, лежа на каком-то настиле, с сопением тискали друг другу полустоячие члены, стараясь добиться эрекции, но эрекция почему-то не возникала, и тогда один из качков, повернувшись к другому задом, руками раздвинул в стороны свои мускулистые ягодицы — другой, в тот же миг наклонившись, припал губами к очку первого, а затем, высунув язык, стал очко с видимым удовольствием лизать... «круто!» — непроизвольно вырвалось у одного из пацанов; «охуеть, бля!» — тут же, не удержавшись, отозвался кто-то еще; а на экране, между тем, эрекция уже была налицо — тот, который с видимым удовольствием вылизывал очко, теперь лежал на спине и, придерживая руками поднятые вверх толстые мускулистые ноги, ждал... дальше крупным планом показывалось, как, блестя смазкой, толстый длинный член медленно исчезает в округлившимся очке — очко было без единого волоска, а член входил медленно-медленно... и потом минут десять разными планами изображался сам трах — однообразное колыхание одного тела над другим, причем оба партнёра то и дело поочерёдно стонали, протяжно выдыхая букву «о»... закончился сюжет необыкновенно обильной струёй спермы, которую один качок со стоном спустил на грудь другого... «хуйня, бля, полная!» — проговорил кто-то из пацанов, подводя итог увиденному, и с этим было трудно не согласиться: мужикам было лет по сорок, они были мускулисты, коротконоги, бритоголовы, а само траханье, заключавшееся в мощном, но однообразном колыхании одного тела над другим, больше напоминало взаимодействие двух муляжей, чем кайф живых людей, и даже то и дело показываемое крупным планом беспрерывное скольжение полового члена одного партнёра в заднепроходном отверстии другого казалось для глаз, смотрящих на это, скорее утомительным, чем возбуждающим; а кроме того, всё это действо происходило на фоне какой-то вычурно художественной драпировки и потому всё время казалось театрализованной постановкой, а не «картинкой из жизни», — Игорь, когда смотрел, ни особого волнения, ни какого-либо особого возбуждения не почувствовал: то, что происходило на экране, мало соотносилось с тем, о чем он, Игорь, в глубине души тайно мечтал, и хотя в мечтах его к тому времени уже определенно присутствовал однополый секс, но это был секс исключительно с друзьями — с теми, по ком томилась его душа... секс в мечтах Игоря — в его грёзах-фантазиях — органично вплетался в дружбу, дополнял дружбу, становился частью настоящей дружбы, а потому это всегда был секс с конкретным парнем — с тем, кто, сам того не зная, становился для Игоря источником неизбывной мелодии, звучавшей в душе, — сам по себе однополый секс, лишенный мелодии, не вызывал у Игоря никакого интереса — и потому просмотренный видеосюжет с гомосексуальной сценой не вызвал у Игоря ни волнения, ни возбуждения: на экране трахались «голубые», а Игорь себя таковым не считал, поскольку однополый секс для него, для Игоря, был неотделим от дружбы, а дружба... дружба в понимании Игоря была не только и не столько физическим контактом, именуемым однополым сексом, сколько предполагаемым — страстно желаемым — диалогом душ; и здесь для Игоря было совершенно необходимо, чтоб в душе его родилась — и зазвучала — волнующая мелодия, которую сам Игорь никогда не называл любовью, но которая была именно ею... а чем ещё могло быть это неизвестно почему возникающее, неподвластное воле, упоительно-сладостное чувство, томящее душу неистребимой надеждой?..

Игорь, лёжа под одеялом с возбуждённым, невидимо выпирающим из трусов членом, смотрит на стоящего в проходе Андрея — своего командира отделения, и в душе Игоря незримо звучит та самая мелодия, которую он, Игорь, сам для себя упорно определяет как желание «настоящей дружбы»; Андрей о чём-то говорит, то и дело показывая на одного из сержантов пальцем, и видно, как все сержанты, включая того, на которого Андрей показывает, приглушенно смеются, — они, эти сержанты, кажутся Игорю из другого мира, и хотя Игорь прекрасно понимает, что сержанты — самые обычные парни, но от этих «обычных парней» весомо исходит зримая, в словах и жестах присутствующая сила, а за плечами сержантов чувствуется какой-то особый, еще неведомый Игорю жизненный опыт, и потому Игорь смотрит на сержантов как на парней, которые кажутся ему каким-то особенными — не такими, как все... точнее, таким ему, Игорю, видится Андрей — его непосредственный командир, — упоительная мелодия, возникшая в то мгновение, когда Игорь, впервые оказавшись в казарме, впервые Андрея увидел, уже неделю звучит в душе Игоря от подъёма и до отбоя, с каждым днём наполняя его душу тщательно скрываемой надеждой, неразрывно переплетающейся с мыслью о невозможности желаемого, и эта мысль придаёт мелодии, которая сладко томит Игоря, привкус неизбывной печали. Потому как — что у него, у Игоря, может быть с ним, с Андреем, общего? Он для Андрея — сержанта, уже практически отслужившего — один из «запахов», и не более того... чем он может Андрея привлечь — чем может Андрею понравиться? Единственное, что Игорь может делать в такой ситуации — это как можно лучше выполнять все приказы и требования Андрея, своего командира отделения, и тогда, быть может, Андрей — сержант, командир его отделения — как-то его выделит, «увидит», обратит на него своё внимание... и Игорь старается — старается изо всех сил: он добросовестно учит-зубрит положения Устава, он мобилизует все свои силы, чтоб хотя бы не хуже других пробегать по утрам кросс, он старательно отрабатывает на плацу все строевые движения, которые Андрей им показывает, он старается первым подскакивать с постели, едва раздаётся команда «подъём», и первым в постели оказаться, когда звучит команда «отбой»... собственно, он, Игорь, делает всё то, что с разным успехам делают или стараются делать другие пацаны — будущие солдаты, оказавшиеся под мощным прессом требований со стороны своих командиров-сержантов, но все остальные стриженые пацаны это делают потому, что делать это нужно, а у Игоря, делающего то же самое, что делают все другие, помимо этого тягостного «нужно» есть ещё свой, никому другому не видимый стимул — его не на миг не смолкающая, полная неизъяснимого томления мелодия, которую никто, кроме него, не слышит, — Игорь, изначально боявшийся равнодушного непонимания со стороны тех, по ком тосковала его юная душа, а потому привыкший свои чувства не обнаруживать, а мечтания лелеять внутри, здесь, где все у всех постоянно на виду, предпринимает все мыслимые усилия, чтоб его мелодия — его мечта о дружбе с Андреем — не вырвалась наружу... и это — самое трудное; наверное, если б у Игоря был обычный, многими в таких ситуациях приобретаемый сексуальный опыт — если б с кем-то из тех, кто время от времени вызывал у него чувство неодолимого тяготения, он хотя бы раз окунулся в мир не отвлеченного, а телесного — вполне конкретного — наслаждения, то теперь все его мысли-желания, направленные ... на Андрея, наверняка имели бы более определённый — более понятный для него самого — характер, но никакого опыта по части однополого секса у Игоря нет, и потому, думая об Андрее, он думает-мечтает о «настоящей дружбе», а не о сексе... мысли о сексе хотя и мелькают, но именно мелькают — о возможности секса с Андреем Игорь думает как о чем-то допустимом, но маловероятном, почти невозможном, и потому думает Игорь об этом мимолетно и размыто: думая об Андрее, Игорь видит в Андрее не сексуального партнёра, а настоящего друга, совершенно искренне не понимая, что настоящая дружба, молодая и горячая, искренняя и безоглядная, о какой он втайне мечтает, по сути своей неотделима от эроса...

Собственно, дружба, о которой мечтает Игорь, сама по себе уже есть воплощение Эроса; с сексом или без секса — это уже детали; существенные, важные, жизненно значимые, но — детали; конечно, с сексом лучше — несравнимо лучше, и утверждать обратное было бы верхом лицемерия; дружба, о которой мечтает Игорь, есть воплощение Эроса, только Игорь об этом не знает — и потому о сексе с Андреем как о естественной и самой оптимальной форме выражения своих чувств он думает мимолётно, размыто, вскользь... между тем, сержанты расходятся; Игорь, всё это время не сводивший с Андрея взгляда, видит, как Андрей, шутливо похлопав одного из сержантов по плечу, неспешно направляется к своему отделению, — Андрей приближается, и Игорь, лежащий под одеялом, торопливо закрывает глаза, чтоб Андрей, если вдруг на него посмотрит, подумал, что он, Игорь, давно спит — как спят пацаны справа и слева... пацаны, в душах которых не звучит мелодия; лёжа с закрытыми глазами, Игорь чутко вслушивается в приближающиеся шаги... ему кажется, что Андрей, подходя к его кровати, шаги свои замедляет... или это ему всего лишь кажется — этого ему, Игорю, хочется? Андрей проходит мимо — и Игорь, снова открывая глаза, слушает, как шаги Андрея, неспешно удаляясь, затихают за его спиной... «Андрей...» — думает Игорь, и сердце его сжимается от ощущения безысходного отчаяния: через две недели курс молодого бойца закончится, он примет Присягу, попадёт в какую-нибудь роту, где начнётся его настоящая служба, а Андрей демобилизуется, уедет домой, снимет военную форму, и — никогда-никогда он, Игорь, Андрея больше не увидит... «невозможность возможного», — думает Игорь, сжимая под одеялом напряженный, сладко ноющий залупившийся член; через две недели всё это кончится, а потому... потому — все его мысли, все его беспочвенные мечтания, все эти глупые надежды — всё это совершенно пустое... на разве сердцу всё это объяснишь?..

Игорь, думая об Андрее, сам не замечает, как проваливается в сон — и спустя мгновение он уже крепко спит, как спят, укрывшись одеялами, все остальные стриженые пацаны — будущие солдаты, вымотанные бесконечно длинным днём начала своей службы... после отбоя прошло уже около часа, и парни в казарме спят все, как один, включая стоящего у тумбочки дневального, который хотя и не спит в буквальном смысле слова, но тоже то и дело закрывает глаза, проваливаясь в мучительную полудрёму; спят, растворившись в полумраке дежурного света среди будущих бойцов, их сержанты-наставники — командиры отделений, такие же точно парни, утратившие во сне всю свою силу-власть над телами и душами других; и только Артём, одиноко сидящий в канцелярии за обшарпанным столом, неизвестно зачем читает взятую в библиотеке «Исповедь» Руссо, — в приоткрытые окна зябко дышит весенней свежестью майская ночь, а в это самое время в каптёрке совершенно другой роты — в другом здании другой казармы — голый парень, тяжело дыша, блестя капельками выступившего на лбу пота, рывком выдёргивает из жаркого ануса другого парня, тоже голого, лежащего на спине с поднятыми вверх ногами, свой буро блестящий крупный член, и, тут же потянувшись за полотенцем, чтоб член обтереть-вытереть, валится на спину, еле слышно — удовлетворённо — выдыхая:

— Ох, бля... кайф какой! И что я без тебя на гражданке делать буду?

— Баб будешь ебать, — тихо отозвался тот, что лежит на спине. — Дай полотенце...

Максим, тщательно вытерев член, протягивает полотенце Андрею, и Андрей, по-прежнему прижимая колени запрокинутых вверх ног к плечам, несколько раз проводит концом полотенца между распахнутыми ягодицами, вытирая только что оттраханное очко; затем, пружинисто подбрасывая тело вверх, он рывком встаёт на матрасе на колени и, положив полотенце рядом, тянется за тюбиком с вазелином.

— Баб — это само собой... куда ж они, щелки шелковые, от нас денутся? Ну, а если... — Максим, лёжа на спине, снизу вверх смотрит на Андрея, стоящего перед ним на коленях с напряженно вздёрнутым — хищно торчащим — членом, — если вдруг мне захочется с пацаном, и — что тогда?

— С пацаном будешь ебаться, — ровным, ничего не выражающим голосом отозвался Андрей, выдавливая из тюбика на обнаженную — сочно залупившуюся — головку своего члена вазелин. — Макс, смотри: до дембеля нам не хватит — нужно будет ещё один тюбик прикупить... последний...

— С пацаном... как, однако, у тебя всё просто! — словно не слыша про вазелин, Максим недовольно хмыкает, явно неудовлетворённый таким однозначным ответом.

— А чего, бля, здесь сложного? — Андрей вскидывает на лежащего перед ним Максима вопрошающий взгляд. — Вжик-вжик — и опять мужик... делов, бля! Было бы взаимное желание — было б с кем...

— Это здесь, Андрюха... это в части, пока мы служим, всё это и понятно, и оправдано... вжик-вжик, и опять мужик. А на гражданке?

— А какая разница?

— Такая! Вообрази: вокруг море баб, а тебе, бля... тебе хочется с пацаном — на пацанчика тянет... — Максим, лёжа на спине, вопросительно смотрит на Андрея снизу вверх. — Так ведь можно, наверное, голубым стать?

— Ты же сам... — Андрей, машинально смещая на члене крайнюю плоть — приводя свой член в полную боевую готовность, смотрит на Максима с едва скрываемой иронией, — ты сам мне вечером говорил, что если мальчику на роду написано не быть девочкой, то мальчик останется мальчиком, даже если с другими мальчиками трахаться он будет и задом, и передом... или, может, Макс, ты в себе не уверен?

— Бля! Я тебе говорю про гражданку... здесь — это здесь! А на гражданке, бля... если там вдруг потянет на пацана, то это там, на гражданке, будет голубизной или нет... вот я про что говорю!

Андрей, глядя на Максима, хочет в ответ покуражиться — хочет «успокоить» Максима, сказать ему, что он, Максим, после полутора лет регулярного траха и так уже по уши голубой... и по уши, и даже — с ушами, но видя, что Максим смотрит на него без всякого подвоха, вместо смеха отозвался в ответ встречным вопросом:

— А ты что — боишься стать голубым?

— Я? — Максим усмехается. — Лично я этого не боюсь, но у меня есть мама, есть папа, есть старшая сестра, и все они вряд ли обрадуются, если узнают, что их сыну и брату нравятся, помимо баб, пацаны...

— Так и здесь, между прочим, мы с тобой тоже находимся не на острове, затерянном в океане: вокруг пацаны, и ещё есть взводный, есть ротный, есть старшина, есть всякие-прочие люди в форме, и — никто ничего не знает. Ни о тебе, ни обо мне... полтора года прокайфовали в своё удовольствие, и никто об этом ни сном ни духом... так ведь?

— Ну, так.

— А если так, то почему на гражданке твои папа-мама должны знать о том, что ты будешь трахаться с пацанами? Если, конечно, будешь... это во-первых. Теперь во-вторых... что значит — «стать голубым»? Ты или голубой, или нет: либо трах с пацанами ... для тебя единственно возможная форма реализации сексуального желания, либо — приятное дополнение к траху с бабами, если иметь в виду гражданку, где, как ты говоришь, баб море... одно другому не помеха! И потом: есть нормальная однополая любовь, а есть — не менее нормальное однополое поведение, обусловленное... да чем угодно обусловленное! Желанием разнообразия, количеством выпитой водки, банальным любопытством... однополый секс ничем не хуже секса разнополого, и если вдруг тебя, как ты сейчас сказал, на пацана потянет — с пацаном захочется, то знать обо всём этом папе-маме будет совершенно не обязательно. Лично я об этом так думаю...

— Ну-да, — отзывается Максим. — Наверное, так... складно ты всё объясняешь. А ты сам, Андрюха... ты как — будешь с пацанами на гражданке трахаться? Или, может, как уйдёшь на дембель — так с этим делом напрочь завяжешь? — Максим смотрит на Андрея все так же вопросительно, и во взгляде Максима по-прежнему нет никакого подвоха; Максим смотрит на Андрея так, словно ждёт от Андрея окончательного — всё объясняющего — откровения.

— Откуда я знаю, что там, на гражданке, будет... — отзывается Андрей, указательным пальцем размазывая по головке своего напряженно вздыбленного члена вазелин. — Может, буду, а может, не буду... давай, бля, поворачивайся — становись задом! Мы ещё не на гражданке — мы в армии, Макс, и я в очко тебя... по-армейски, бля, по-военному — в очко рачком! Давай...

— Извращенец.

самый настоящий извращенец! — с деланным возмущением едва слышно бормочет Макс, так что кажется, что он это шепчет исключительно для себя самого, изумляясь и возмущаясь одновременно. — Все его боевые товарищи, включая отцов-командиров, думают, что он — образцовый сержант, отличник боевой и строевой подготовки... а он — «в очко»! И кого? Лучшего друга! Как так можно... не понимаю! Никакого, бля, уважения — ни к морали, ни к этике, ни к эстетике...

— Здесь ты, Макс, ошибаешься. К эстетике моё уважение неоспоримо... в смысле фактуры ты очень даже ничего... и на рожу прилично смотришься, и фигура у тебя, у лучшего друга, вполне сексопильная, и попец у тебя... — Андрей, глядя на Максима, цокает языком, — попец у тебя очень даже ничего... аппетитный попец! Так что в смысле эстетики — всё в порядке. Уважение к эстетике — налицо... вот оно — колом стоит!

— Ну, спасибо тебе — за столь сомнительные комплементы. Мелочь, а приятно... — Макс, лёжа на спине, снизу вверх смотрит на Андрея смеющимися глазами.

— Пожалуйста, — отзывается Андрей. — А что касается моих боевых товарищей, то все мои боевые товарищи, не исключая отцов-командиров, думают совершенно правильно — одно другому не помеха, и только злобные тупые извращенцы могут кричать, что взаимоприемлемый однополый секс является признаком извращения, несовместимого с обликом образцового сержанта, отличника боевой и строевой подготовки... из чего, Макс, следует, что извращенцы не мы, а извращенцы те, кто, запутавшись в собственных комплексах, своё либидо сублимирует в говённую гомофобию... давай, бля!

В последних двух словах, выдыхаемых Андреем коротко и энергично, звучит молодое, жаром пышущее нетерпение, и Максим, послушно перевернувшись на живот, так же послушно подаёт свой корпус назад, становясь на колени, — голый зад Максима задирается вверх, отчего ягодицы его, матово белеющие в лунном свете, тут же расходятся, широко разъезжаются в стороны, открывая доступ к сжатому очку, обрамлённому колечками влажных от пота черных волос... на коленях перемещаясь по матрасу, Андрей оказывается сзади Максима — аккурат против ждущего, нервно сокращающегося в своей готовности стиснутого входа, — член Андрея — тоже крупный, длинный и толстый, хищно залупившийся — несгибаемо вздёрнут вверх, и Андрей, одной рукой придерживая стоящего раком Макса за бедро, другой рукой направляет стояк обнаженной блестящей головкой в туго стиснутую, но вполне эластичную — при нажиме послушно податливую — дырочку, — Максим, выставив зад, стоит на коленях, готовый отдаться в очередной раз, и Андрею, приставившему смазанную вазелином головку члена к сжатым мышцам сфинктера, остаётся лишь нажать — надавить, в очередной раз проникая в обволакивающий, жаром опаляющий вход горячего тела, что Андрей, держа друга Макса за бёдра, тут же делает...

О, этот сладкий, обжигающе сладкий кайф — кайф проникновения! Головка, обильно смазанная вазелином, разжимая мышцы сфинктера, вскальзывает вовнутрь, и Андрей, на мгновение остановившись — содрогнувшись от наслаждения, тут же скользит твёрдым, как скалка, членом дальше... кайф! охуительный, ни с чем не сравнимый кайф! — член, скользящий впритирку, входит в обжигающую глубину Максова тела медленно, сантиметр за сантиметром, доставляя Андрею, невольно затаившему дыхание, хотя и привычное, но от этого не менее приятное — не менее сладостное — ощущение физического проникновения, — они, Андрюха и Макс, трахают друг друга уже без малого полтора года, и хотя они делают это не слишком часто, делают они это, тем не менее, достаточно регулярно — в среднем, если оглянуться назад, получится, что раз в две недели они, находя для этого место и время, перепихивались обязательно; иногда случалось это чаще, иногда — реже, но в среднем выходило где-то так... а впервые они сделали это, едва познакомившись после прибытия в часть, и произошло это — впервые случилось — спонтанно, легко, а потому — совершенно естественно: они оба прибыли в часть из разных учебок, где за полгода получили сугубо военные специальности, но отнюдь не звания, и однажды, оказавшись в суточном наряде по кухне, они оба были оставлены на ночь в столовой — в качестве неизвестно кого, но таков был устоявшийся порядок; строго говоря, суточный наряд по кухне, состоящий из дюжины человек во главе с сержантом, вообще не должен был на ночь уходить в казарму, а должен был в полном составе оставаться в столовой на всю ночь, но правило это в силу каких-то причин систематически не соблюдалось, и наряд, перемыв после ужина посуду, вычистив котлы и почистив картошку, уходил спать в казарму, а в столовой на ночь оставалось два-три человека из «молодых», чтоб, во-первых, рано утром открыть дверь приходящим поварам и, если будет нужно, в чём-то им по мелочи помочь, а во-вторых, чтоб в самой столовой в течение ночи был вообще хотя бы кто-то, поскольку иные дежурные по части, обойдя с проверкой посты, иной раз, движимые служебным рвением, ломились среди ночи или даже под утро в помещение столовой, и тогда нужно было, проснувшись, открывать дверь, докладывать, что-то врать про отсутствующих, хотя все офицеры в части прекрасно знали, что наряд в полном составе на ночь в столовой не остаётся... в ту осеннюю ночь выбор пал на Андрея и Макса, — сержант-дагестанец, прослуживший полтора года, будучи старшим наряда по кухне, на них двоих молча указал пальцем, и они, изнутри замкнув за ушедшими дверь — оставшись одни, тут же сдвинули между столами несколько длинных скамеек, чтоб, не мешкая, провалиться в сон самим, но вместо этого нежданно-негаданно провалились в нечто другое: когда улеглись на жестких, для сна никак не приспособленных скамейках, тут-то всё и случилось... да и как могло э т о не случиться? То есть, могло, конечно, и не случиться, как не случается со многими, но... когда тебе едва за восемнадцать, и ты симпатичен, и в силу природного оптимизма ты разумно лишен изнуряющей рефлексии, порождающей страхи-химеры, и при этом ты достаточно умён для того, чтобы принимать решения самостоятельно, без оглядки на замшелые шаблоны сексуальной квазиморали, а рядом с тобой в темноте, рождающей всякие мысли-импульсы, лежит точно такой же симпатичный парень, которому ... тоже едва за восемнадцать, и вы оба, лежащие рядом, за полгода службы истосковались-соскучились по элементарному человеческому теплу — как могло то, что между ними случилось, не случиться? Молча, ни о чём друг друга не спрашивая, они импульсивно придвинулись, прижались один к одному — прижались так тесно, как только это было возможно, и поначалу, движимые молодым, вмиг вспыхнувшим желанием, они долго и страстно, запойно целовались взасос, с ликующе радостным удивлением открывая — осознавая — какой это упоительный кайф... прижимаясь друг к другу — с наслаждением вжимаясь один в одного взбугрившимися штанами, они жадно и горячо целовались взасос, и это жадное — взаимное — сосание в губы какое-то время казалось им верхом возможного; между тем, руки их, неустанно скользящие друг по другу, сами собой оказались внизу: продолжая сосать друг друга в губы, они, ничего друг другу не говоря — ни о чем друг у друга не спрашивая, расстегнули один одному форменные штаны, и на свободу тут же вырвались напряженно торчащие, сами собой залупившиеся члены, влажно-клейкие от небывало сильного возбуждения, — безоговорочно, безоглядно доверившись друг другу, спустя ещё несколько минут они, стремительно постигая открывающиеся возможности, уже лёжали «валетом» на сдвинутых скамейках и, обжимая мокрыми губами обжигающе твёрдую плоть, друг у друга не очень умело, но от этого не менее страстно сосали солоноватые члены, и это было тоже в кайф — это было фантастическое, почти сказочное наслаждение, которое ни один из них не испытывал прежде; а потом, придерживая штаны, возбуждённый Максим мигом принёс в ложке растительный жир, оставшийся от дневального, после отбоя приходившего жарить картошку для «дедушек», и, использую этот жир в качестве смазки, они, Андрюха и Макс, приспустив на щиколотки штаны, превозмогая боль, шалея от кайфа, содрогаясь от наслаждения, всё на тех же безучастно жестких скамейках поочерёдно друг друга «распечатали» — один одного натянули в очко... в армии, где только одни парни, всё это не такая уж редкость, и то, что случилось ночью в столовой, не напугало ни Андрея, ни Макса — наоборот, вкусив кайф однополого секса, они оба восприняли это как вполне приемлемый и потому вполне допустимый, а в сравнении с мастурбацией и более кайфовый способ удовлетворения сексуальной потребности, и допустимость-приемлемость эта, как они, не впадая в излишнее самокопание, сами для себя объяснили, была обусловлена — и, соответственно, тут же оправдана — отсутствием баб, и в этом они оба тоже не были оригинальны: в армии многие парни, находящиеся на пике своей сексуальности, не афишируя своих действий, втайне взаимно отсасывают или кайфуют в очко, объясняя при этом своё сексуальное поведение именно таким — вполне понятным — образом, и с этим трудно поспорить, если иметь в виду, что человек от природы бисексуален; «я это делаю не потому, что я голубой, а потому, что отсутствуют бабы» — говорит сам себе неофит в камуфляже, объясняя-оправдывая своё реализуемое желание сексуального наслаждения, и для кого-то это действительно так; а кто-то — тот, кто признать свою пробудившуюся гомосексуальность ещё не готов — таким образом, то есть отсутствием баб, на какое-то время успокаивает себя, вольно или невольно оттягивая момент своей сексуальной идентификации — говоря себе, что всё это временно, всё это кончится-пройдёт с окончанием службы... словом, так — нежданно-негаданно осенней ночью в полковой столовой на сдвинутых между столами жестких скамейках во время очередного кухонного наряда — у Андрея и Макса всё это случилось впервые: они, лишив друг друга анальной девственности, открыли для себя упоительный мир, полный самых сладостных ощущений; второй раз это произошло две недели спустя, и ко второму разу уже был куплен вазелин, тюбик с которым предусмотрительный Максим незаметно спрятал в кирпичах за зданием казармы, — опасаясь быть застигнутыми, чутко вслушиваясь в малейшие шорохи, они сделали это быстро, практически наспех, между строительными плитами, сложенными за приземистым старым зданием полковой бани, и только осенние звёзды были свидетелями их молодого армейского наслаждения — торопливого, но от этого не менее сладкого; а потом они стали трахаться регулярно, не без труда выискивая для этого время и место, и траханье это, при отсутствии рефлексии доставлявшее им обоим вполне естественное и более чем полноценное удовольствие, протянулось у них непрерываемым пунктиром через всю армейскую службу... да и как могло быть иначе — с какой стати должно было быть всё это иначе? Это был нормальный — взаимно приемлемый — секс, с незапамятных времен явно или тайно практикуемый во всех армиях мира, и только люди наивные либо лукавые могут об этом не знать или всё это — заведомо очевидное — отрицать; понятно, что такой секс — взаимный, широко и повсеместно распространённый, внутренне приемлемый, но публично порицаемый — парнями, его практикующими, в казармах разумно не афишируется, а потому о вполне регулярном трахе, в течение полутора лет происходящем между Андреем и Максом, за прошедшие полтора года никто ничего не узнал: они, Максим и Андрюха, на протяжении этих полутора лет были разумно осторожны, а потому никто ничего ни разу не заподозрил и уж тем более никто ни о чём ни разу не догадался, — Андрей, чувствуя близость оргазма, с силой давит пахом на зад Максима, и Максим, подчиняясь этому давлению — скользя по матрасу грудью, послушно подаётся вперёд, ложась под Андреем ничком, одновременно с этим раздвигая, разводя в стороны ноги: Андрей, всем телом наваливаясь сверху на лежащего под ним Максима, с наслаждением вжимаясь в его тело своим, обхватывает ладонями упруго округлые накачанные плечи Макса и, обжигая его шею горячим дыханием, с удвоенной силой продолжает судорожно двигать задом, содрогаясь от нестерпимо сверлящей между ног обжигающей сладости; круглые, размыто белеющие в лунном свете ягодицы Андрея конвульсивно сжимаются, стискиваются, на мгновение каменеют, образуя по бокам характерные ямочки, и тут же вновь разжимаются, подаваясь вверх, отчего ложбинка между ягодицами мгновенно ширится, и снова сжимаются, сладострастно стискиваются с удвоенной силой, чтобы мгновение спустя приподняться расширяющейся ложбинкой вновь: слышно, как Андрей, уткнувшись лицом Максиму в шею, прерывисто — взахлёб — сопит, — до оргазма остаются считанные мгновения...

Каптёрка, где всё это происходит — где, привычно наслаждаясь, сержанты-дембеля поочерёдно натягивают друг друга в зад, расположена в дальней части казарменного помещения, что относительно удобно — для занятий подобного рода, которые в силу сложившихся традиций, но никак не по причине здравой логики никаким образом не предназначены для посторонних глаз... впрочем, в жизни всё относительно, и хотя местоположение каптёрки относительно других помещений казармы лишь создаёт иллюзию некоторой удалённости от ротного мейстрима, тем не менее: любой, входящий в казарму, сначала оказывался в торце неширокого коридора, по левую сторону которого последовательно располагались двери в оружейку, в ротную канцелярию, в бытовку и в комнату для умывания, откуда, в свою очередь, одна дверь вела в сушилку, а другая вела в туалет, где, помимо писсуаров, было десять одинаковых кабинок, до половины закрывавшихся низкими дверцами, так что головы сидящих в кабинках бойцов всегда были на виду — стриженые головы до подбородков возвышались над дверцами, деликатно закрываемыми по случаю оправления естественных надобностей, и хотя бойцам, сидящим за такими дверцами со спущенными штанами, под видом оправления одной естественной надобности справлять другую не менее естественную надобность было не очень удобно, тем не менее многие бойцы, особенно в зимний период, тайно мастурбировали именно в этих кабинках — торопливо доили горячие стояки, сдерживая дыхание, сладострастно ... извергая фонтанирующую сперму на затёртый кафель между ног... мастурбация в армии так же естественна и так же повсеместна, как повсеместна и естественна она вне армии, но взрослым парням афишировать своё одиночное самоудовлетворение совершенно несвойственно, и потому туалет, где за закрытой дверцей кабинки априори сидят со спущенными штанами, традиционно являлся — для сокрытия совершаемых актов мастурбации — пусть и не очень комфортным, но в то же время и не самым худшим местом на территории воинской части; между дверью, ведущей в канцелярию, и дверью, ведущей в бытовку, располагалась тумбочка дневального, против которой — аккурат по центру правой стороны поперечного коридора — был довольно широкий вход в спальное помещение, миновав которое, любой, находящийся в расположении роты, снова оказывался в узком поперечном коридоре, откуда, в свою очередь, можно было попасть в комнату досуга, в комнату самоподготовки, в комнату хранения спецсредств, а также в четыре разные каптёрки — количество каптёрок соответствовало количеству подразделений, входящих в состав роты... каптёрка, в которой находятся Макс и Андрей, угловая — самая дальняя, — лежа голыми на полу — на матрасе, накрытом простыней — парни молчат: полноценно разрядившись в очко друг другу, они оба чувствуют приятную опустошенность, и опустошенность эта не синоним пустоты, а качественно новое — умиротворённое — состояние души и тела...

— Знаешь, о чем я сейчас подумал? — Макс, на спине лежащий рядом с Андреем, поворачивается, ложась на бок — к Андрею лицом.

— О чём? — машинально произносит Андрей, не глядя на Макса. Андрей разрядился — снял напряжение, исподволь копившееся несколько дней, и сейчас лежит с ощущением приятной легкости во всём теле... думать ни о чём не хочется — даже мысли об Игоре, неотступно сопровождавшие его всю неделю, невольно отступили, размылись-смазались, утратили свою остроту... «не жалею, не зову, не плачу...» — думает Андрей, думая об Игоре. — Небось, хрень какая-нибудь... — говорит Андрей.

— И вовсе не хрень! — живо откликаясь, Макс тихо смеётся. — Я подумал сейчас... вот что подумал: если бы в армии такой трах, как у нас с тобой, был бы узаконен, то никакой дедовщины не было бы и в помине... вот смотри... — мостясь поудобнее — щекой опираясь о ладонь согнутой в локте руки, Макс смотрит Андрею в глаза, — смотри: сама мысль кого-то гнобить, над кем-то издеваться мне сейчас кажется дикой, и всё это потому, что я сексуально удовлетворён... точно, Андрюха! Мы говорили сегодня о дедовщине как о системе доминирования — старослужащие напрягают молодых... но — с какой целью и в каких формах это делается? Напряг напрягу рознь. Скажем, нужно подметать плац — каждую неделю рота это делает... мы с тобой в роте почти отслужили, а кто-то только призвался — и было бы смешно, если бы мы махали вениками, а в это время только что призвавшиеся гопники смотрели бы на нас из курилки... пусть подметают они, а не мы, и это логично — в этом нет никакого издевательства... с этим даже Артём согласится! А теперь смотри дальше: пацаны, отслужившие полтора года, после отбоя поднимают других пацанов, только-только призвавшихся, ведут их в комнату досуга, в умывалку или в туалет и там, используя какой-нибудь пустяк в качестве формального обоснования своих придирок, начинают над нами, такими же пацанами, издеваться-куражиться... так ведь?

— Ну... допустим. И что из этого следует? — Андрей, чуть повернув набок голову, снизу вверх смотрит Максиму в глаза. Единственное окно в каптерке занавешено одеялом, но с одной стороны одеяло прилегает к стене неплотно, и в образовавшийся зазор матовой полосой щедро льёт лунный свет, отчего в каптёрке можно без труда различать не только предметы, но и — тем более — лица друг друга.

— Вот! Что из этого следует... — Максим на секунду умолкает, обдумывая свою мысль. — А следует из этого вот что... Почти все люди от природы бисексуальны, то есть сексуальное удовольствие могут получать как с лицами пола противоположного, так и с лицами пола своего — это, как говорится, аксиома. Что происходит далее? Попадая в армию, парни на достаточно длительный срок лишаются возможности общения с лицами противоположного пола, то есть всё это время они находятся среди лиц пола своего, и это длительное нахождение в однополой среде не может не обострять у многих парней изначально присутствующую — природой данную — способность к однополому сексу, а это, в свою очередь, неизбежно ведёт к тому, что многие парни, постоянно находясь среди других парней, начинают подсознательно или даже осознанно чувствовать некую постоянно присутствующую возможность перерихнуться-покайфовать — возможность, обусловленную самой ситуацией длительного пребывания в однополом коллективе. Всё это — с одной стороны. А что мы имеем с другой стороны? А с другой стороны — на однополый секс в сознании многих до сих пор наложено сильнейшее табу как на что-то постыдное, неестественное или даже заведомо невозможное. И — что получается в результате? В результате возникает некий внутренний конфликт — конфликт между подсознательным желанием секса и таким же подсознательным сдерживанием себя, то есть конфликт между человеческим либидо и так называемой половой моралью. И вот он-то, этот конфликт, возникающий на стыке секса и морали, и вызывает ту самую агрессию, которая в изобилии присутствует в армии и которая называется словом «дедовщина». Смотри еще раз, что получается: пацаны, отслужившие полтора года, после отбоя поднимают других пацанов, только-только призвавшихся, ведут их в каптёрку, в умывалку, в туалет, в любое другое место, удобное для «воспитания», и там, используя какой-нибудь пустяк в качестве формального обоснования своих придирок, начинают над нами, такими же пацанами, издеваться-куражиться, проявляя при этом лишь на первый взгляд немотивированную агрессию... а агрессия эта вполне мотивирована: одни парни — сами, быть может, того не осознавая — вымещают на других парнях, им подвластных, свою хроническую неспособность переступить через табу... вот о чём я сейчас подумал! В основе всяких издевательств, именуемых армейской дедовщиной, лежит неудовлетворенное либидо: девчонок нет, и можно было бы кайфовать с парнями, но кайф с парнями считается недостойным «настоящего мужчины», а значит — с парнями нельзя... вот где собака зарыта! Дедовщина — это наизнанку вывернутое гомосексуальное желание, пусть даже внятно и не осознаваемое... но механизм здесь присутствует тот же самый, что и в основе гомофобии, и в этом смысле дедовщина есть ни что иное, как форма скрытой — не буквальной, а опосредованной — гомофобии... согласен?

Максим проговаривает всё это живо и увлечённо, и рассуждения его кажутся Андрею вполне логичными, но... неужели это всё так и есть — истоки агрессии кроются в нереализуемой сексуальной потребности?

— Как-то всё это, Макс... всё это у тебя слишком просто — слишком всё упрощенно, — медленно говорит Андрей, думая над словами Макса.

— Ничего не упрощенно! — живо отзывается Максим. Мысль эта — мысль о скрытой связи неудовлетворённого либидо с проявлениями жестокости, а точнее, о трансформации неосознаваемых сексуальных позывов в пресловутую дедовщину — самому Максиму кажется вполне верной, и он, глядя на Андрея, тут же поясняет: — Дедовщина — это сублимация нереализуемой возможности однополого секса, и в этом смысле дедовщина есть ни что иное, как вариант вынужденной гомофобии... то есть: дедовщина — это гомофобия, обусловленная возможностью-невозможностью однополого секса в однополой среде... точно, Андрюха! Возможность выражается в том, что сама обстановка к такому ... сексу располагает, и не просто располагает, а отчасти подталкивает, и здесь совершенно не обязательно быть голубым — любой человек от природы бисексуален, а это значит, что при отсутствии девчонок практически любой парень может самым естественным образом переключиться на парня, и тогда — в результате такого переключения — возникают временные, или ситуационные, однополые отношения. Ты мне сам это объяснял. А невозможность заключается в том искаженном, извращенном, противоестественном отношении, какое по отношению к однополому сексу всё ещё существует. И не только существует — на правах замшелого пережитка сексуальной дремучести, но и время от времени это заблуждение в отношении однополого секса разномастными засранцами активно подпитывается: то лукавые попики озаботятся этим вопросом, то политиканствующие проходимцы по этому поводу вдруг возбудятся-раскудахтаются. А был бы этот кайф узаконен — и никакой дедовщины не было б и в помине... уловил мою мысль?

— Стоп! А почему же тогда... почему возникает агрессия тогда, когда гомосексуальный импульс реализуется — трах осуществляется? Скажем... зазвал «дедушка» салабона в каптёрку и, преодолевая со стороны салабона сопротивление, конкретно имеет его в зад. Кайф для «дедушки»? Кайф! Казалось бы, он должен быть благодарен салабону за полученное удовольствие — должен сказать салабону «спасибо», потому как «спасибо» сказать и в самом деле есть за что... это во-первых. Во-вторых, трахнув парня, этот самый «дедушка» табу таким образом преодолел, а значит — конфликт между невозможным возможным, как ты это назвал, разрешился, сексуальное напряжение снято, и никаких причин для дальнейшей агрессии уже нет... а что бывает в реале? А в реале — всё совсем наоборот!"Дедушка» этот, салабона поимев — сексуальную потребность с ним удовлетворив, этого же самого салабона начинает тут же гнобить, начинает над ним издеваться-куражиться с ещё большей жестокостью... отчего, бля, так? Агрессия никуда не исчезает...

— Дык... правильно всё! — Максим лишь на секунду задумывается, что найти аргументы для ответа. — Смотри: «дедушка», желай заполучить кайф, со стороны салабона преодолевает сопротивление, то выходит, что салабон сопротивляется гомосексуальному контакту, а «дедушка» на таком контакте настаивает...

— Типа того, что салабон, который такому сексу сопротивляется, в парадигме бытующих представлений ведёт себя, как «настоящий мужчина», а «дедушка», который такого секса желает и на сексе таком настаивает, автоматически уподобляется «гомосеку»...

— Именно так! Ты, Андрюха, неглупый парень... — Макс, глядя на Андрея, тихо смеётся. — Теперь далее смотрим. «Дедушка», трахая салабона, получает полное сексуальное удовольствие, и снова выходит, что он, удовольствие получая от однополого секса, тем самым уподобляется, как ты сам выразился, «гомосеку», то есть «голубому» — гомосексуалисту. А в голове у «дедушки» в этом вопросе — что такое «хорошо» и что такое «плохо» — всё перевёрнуто, извращено, вывернуто наизнанку... в голове у «дедушки» сидит непотопляемый мохнатый таракан, именуемый «половой моралью», и, пацана трахнув, табу «дедушка» этим актом всё равно не преодолевает... он табу не преодолевает, а нарушает — разница, заметь, принципиальная. То есть, конфликт не только не исчезает, а даже в какой-то степени усугубляется... и — больной на голову «дедушка», получив удовольствие от секса с салабоном, за это самое удовольствие, им, «настоящим мужчиной», полученное, начинает салабону мстить — начинает над ним издеваться-куражиться, делая это с удвоенной силой... чтоб, таким паскудным образом превращая пацана в чмо, доказывать и ему, и себе свою пошатнувшуюся «мужественность»...

Какое-то время они лежат молча... Слова Макса опять похожи на правду, и Андрей, думая над этими словами, невольно думает об Игоре — мысленно видит Игоря, стоящего задом в холодном предбаннике... Макс не дурак, и даже... он даже очень не дурак — он лишь часто прикидывается простаком, а на самом деле... может быть, так оно всё и есть, как он сейчас говорит? Конечно, весь комплекс существующих в армии отношений, деликатно именуемых неуставными, нельзя сводить исключительно к сексу, а точнее, к обостряемой, но нереализуемой возможности гомосексуального кайфа — к злобному «мохнатому таракану», окапавшемуся в голове... и тем не менее! Тем не менее, что-то в словах Макса несомненно есть... «невозможность возможного» — думает Андрей, думая над словами Макса об истоках дедовщины; и, думая о невозможности возможного, Андрей снова думает об Игоре: вечером, перед самым отбоем, уже имея ключ от каптёрки, Макс усиленно предлагал ему, Андрею, Игоря «раскатать»... что — он серьёзно хотел это сделать? он, предполагая Игорю «всё объяснить», всерьёз полагал, что Игорь под натиском приводимых аргументов о несомненном превосходстве однополого секса над мастурбацией тут же приспустит штаны — повернётся к ним, двум дембелям-сержантам, задом? или, быть может, он хотел таким образом проверить его, Андрея, — хотел посмотреть, как отреагирует на такое предложение Андрей — согласится или откажется?

— Конечно, не у всех пацанов сидит таракан в голове, и в армии тоже есть парни нормальные — тараканов не имеющие, а потому в плане секса вполне адекватные ситуации... как, например, я и ты, — нарушая молчание, произносит Макс. — Но я говорил сейчас не об этом — я говорил о дедовщине как форме агрессии, порождаемой неудовлетворённым либидо... точно, Андрюха! Так оно и есть: дедовщина — это всего-навсего упаковка, то есть внешняя форма никому не видимого внутреннего конфликта, возникающего в результате запрета на возможность реализации обостряющегося в однополой — армейской — среде гомосексуального начала... уловил мою мысль?

— Ну... и в чём проблема? — Андрей, иронично глядя на Максима, улыбается. — Оттого, что я твою мысль уловил, салабонам в казармах легче не станет: их как ебали, так и будут ебать... фигурально или буквально — не в этом суть. А ты, Макс... ты поделись своим видением истинных причин дедовщины с командиром части — расскажи ему, опираясь на личный опыт, какая неоспоримая связь существует между сексом и дедовщиной, раскрой ему на этот интимно-военный вопрос глаза, и, быть может...

— Бля! — не давая Андрею договорить, Макс наваливается на него сверху. — С тобой, бля, совсем нельзя серьёзно — ты всё... всё, бля, высмеиваешь... Андрюха! Я тебя выебу сейчас... — с силой вдавливая своё тело в тело Андрея — горячо выдыхая последние четыре слова, бормочет Максим; он с жаром шепчет «выебу», но теперь это тот случай, когда слово это звучит не в прямом значении, а в переносном: «выебу» — «обломаю», «накажу», «докажу тебе, что ты не прав»; впрочем, само это слово — слово «выебу» — таково, что его переносное значение иной раз, обретая черты буквальности, оборачивается значение прямым... а может быть, даже в значении переносном у этого слова всегда изначально есть — скрыто присутствует — значение прямое?

Силы их равны, и Макс, подмявший Андрея под себя, не даёт Андрею никакой возможности вывернуться, — голые, они какое-то время с сопением возятся — шутливо борются — на матрасе. В полосе лунного света их смутно белеющие тела гибко переплетаются — Андрей, делая снизу вверх короткие рывки, безуспешно пытается сбросить с себя Максима, но сделать это ему никак не удаётся, — сопя, они с силой трутся друг о друга членами, отчего члены их, умиротворённые предшествующим трахом, начинают снова затвердевать.

— Макс... ты не дослушал меня... так нечестно! — Андрей, словно мальчишка, с трудом выговаривая слова, давится смехом... видя, что Макса ему ... с себя не сбросить, не перебороть, он прекращает сопротивляться. — Я тебя выслушал — ни разу не перебил, а ты...

— Правильно! Я тебе говорил серьёзно, а ты мне в ответ — всякую хрень...

Максим, выдыхая это, коленкой раздвигает в стороны Андреевы ноги; члены у обоих, сочно залупившись, напряженно стоят.

— И вовсе не хрень! Смотри, бля, что будет дальше: командир части, осознав глубину твоей мысли, оценив правоту твоего новаторского подхода к вопросу ликвидации дедовщины, издаёт приказ... — Андрей, лежащий под Максом с послушно раздвинутыми, в стороны разведёнными ногами, тихо смеётся, сам прикалываясь от своих слов, — издаёт приказ, и содержание у этого во всех смыслах исторического приказа будет такое: «в ночь с субботы на воскресенье в целях решительного искоренения отношений неуставных, именуемых дедовщиной, отношения гомосексуальные между бойцами независимо от срока их службы считать почётными, публично уважаемыми и потому заслуживающими всевозможного поощрения — как в античные времена», и... представляешь, как заскрипят в казармах кровати! Вместо злобного мордобития, заменяющего упущенные возможности, старички-дедушки сольются в сладостном экстазе с духами-салагами, содрогаясь от взаимного удовольствия..

— Я сказал тебе о том, что источником издевательств одних парней над другими в условиях однополого сосуществования является конфликт между возможностью иметь секс посредством совершения однополых актов и невозможностью это делать в силу сложившихся стереотипов... вот о чём я тебе говорил! О тех говорил, кому и хочется, и колется. А ты, бля... ты мою мысль окарикатурил — довёл её до абсурда... долбоёб ты, Андрюха! Понял?

Максим, лежащий на Андрее, с силой вдавливает свой напряженно твердый, огнём полыхающий член Андрею в живот, и — чувствуя животом своим такой же горячий, возбуждённо твёрдый член Андрея, с жаром впивается, всасывается губами в губы «долбоёба», — Андрей, никак не ожидавший такого «пассажа», невольно пропускает жадно трепещущий язык Макса в рот, губы их сливаются в сладостном поцелуе-засосе, руки Андрея, сами собой скользнувшие по спине Максима, раскрытыми ладонями вжимаются в скульптурно округлые — упруго сочные — полушария Максовой задницы... какое-то время они страстно, запойно сосутся, — Андрей, лёжа под Максимом, с наслаждением тискает, круговыми движениями ладоней ласкает сладострастно сжимающиеся Максимовы ягодицы... так страстно, безоглядно и сладко они, еще не сержанты — еще «молодые», только-только прибывшие в часть из разных учебок, целовались в самом начале своих отношений, когда, с трудом выискивая время и место для уединения, они с жадностью неофитов, открывших для себя новый, ранее неведомый мир, торопливо постигали все упоительные возможности, даруемые этим новым для них обоих миром, именуемым однополым сексом; а потом поцелуи взасос как-то сами собой из их отношений исчезли, испарились, словно желание подобного «слюнтяйства» их обоих — в глазах друг друга — могло компрометировать как мужчин, и они, продолжая уединяться с целью получения сексуального удовлетворения, взяли за правило без особых прелюдий сразу переходить к «главному» — к сексу per anum: проявляя недюжинную изобретательность в поисках места и времени, они поочерёдно натягивали друг друга в очко, и, хотя делали они это без всяких «телячьих нежностей», но, отдаваясь страсти, каждый раз они делали это с тем неизменным чувством упоительного наслаждения, с каким это могут делать лишь молодые здоровые парни, не отягощенные деструктивными комплексами, подобно коварным вирусам привнесенными в душу извне... потому-то и неожиданным оказалось для Андрея это слегка подзабытое — откровенно жадное, страстное и горячее — сосание в губы, — Максим, оторвавшись от губ Андрея, возбуждённо сопя, молча тянется за тюбиком с вазелином.

— Макс... ты что — хочешь ещё?

Об этом можно было не спрашивать — это было понятно и так.

— А ты что — не хочешь? — отзывается Макс, выдавливая из тюбика на голову своего возбуждённо торчащего члена вазелин.

И об этом можно было тоже не спрашивать... такое не каждый раз, но время от времени у них случалось-происходило: «отстрелявшись» по разу, разрядившись друг другу в зад и, словно ныряльщики, не достигшие дна, не испив до донышка сладкий нектар наслаждения, они это делали «по второму кругу», и хотя каждый раз эти вторые «заходы» выходили на порядок длиннее и менее остро, но от этого они всё равно не становились менее сладостны; вот — опять...

Андрей, лёжа на спине с поднятыми, к плечам запрокинутыми ногами — содрогаясь от ритмично долбящих толчков, поступательно совершаемых нависающим над ним Максом, закрывает глаза... всасывая в себя воздух приоткрытым ртом — с шумом выдыхая воздух носом, Макс, ритмично двигая задом, снова трахает Андрея в очко, а в это время Андрей, в ожидании Максова оргазма лежащий с закрытыми глазами, представляет на месте Макса Игоря, — Андрей, без труда сосредоточиваясь на своей мысли-фантазии, живо представляет, что это не Макс, ритмично двигая бёдрами, сладострастно трахает его в зад, а это делает Игорь — симпатичный весенний «запах», при одной лишь мысли о котором у Андрея начинает сладко сосать в груди... и — в реале переживаемое ощущение твердого, обжигающе горячего Максова члена, взад-вперёд скользящего в глубине тела между ног, переплетаясь с невидимой Максу фантазией, рождает в душе Андрея острое чувство жаркого и вместе с тем томительно-сладостного удовольствия...

Андрей, обхватив ладонью Макса за шею, пригибает его голову к своему лицу и, когда Макс, подчинясь Андреевой руке, наклоняется, он, Андрей, жарко открытым ртом впивается Максу в губы... какое-то время они сосутся, точнее, Андрей, не открывая глаз, страстно сосёт в губы Макса, — нависающий над Андреем Максим, отдав свои губы во власть губ Андрея, пытается одновременно с этим двигать бёдрами, но делать это не очень удобно, или делать это они просто-напросто не умеют, и Макс, осторожно освобождая губы — выпрямляясь, вновь набирает темп; содрогаясь от толчков, Андрей думает об Игоре... Вот ведь как в жизни бывает — какой неожиданной, совершенно непредсказуемой гранью может внезапно открыться-высветиться то, что, казалось бы, хорошо обдумано, неоднократно взвешено и проанализировано, внятно сформулировано и определено... ещё неделю назад всё, что касалось однополых отношений, было Андрею понятно и ясно, не представляло для него никакой проблемы, и вот — на тебе! Больше года трахаясь с Максом, получая от сложившихся сексуальных отношений вполне полноценное удовольствие-удовлетворение, Андрей сам не думал — не подозревал и не догадывался — что с ним, в меру ироничным и трезво мыслящим, такое может случиться, может произойти: что он, не страдающий от сухостоя, не будучи сексуально озабоченным, вдруг захочет за две недели до дембеля не просто перепихнуться-потрахаться — сексуально покайфовать — с ещё одним пацаном помимо Макса, а, как самый настоящий голубой, в пацана по уши втрескается, влюбится, и эта любовь, возникшая внезапно и стремительно, заполонит его сердце, зазвенит в душе по-весеннему радостным, ликующе трепетным чувством неодолимого тяготения, и он, изнемогая от этого чувства, будет с утра и до вечера незаметно — исподтишка — бросать на миловидного пацана, в один миг сделавшегося необыкновенно близким, свои полные скрытой нежности взгляды, будет украдкой мучительно всматриваться в него, пытаясь понять, что же в нём, в этом стриженом «запахе», есть такого необычного, необыкновенно-особенного, что на него, на этого невесть откуда возникшего пацанчика, ему, сержанту-дембелю, неодолимо ... будет хотеться смотреть снова и снова... просто смотреть, просто видеть его... видеть — и уже от одного этого испытывать чувство весенней, никому не видимой радости... безысходно неизбывное чувство томительно щемящего удовольствия... черт знает что!

Максим, нависая над Игорем, ритмично двигает членом взад-вперёд, и — обжимаемый мышцами Андреева сфинктера, невидимо залупающийся Максов член впритирочку скользит по накатанной дорожке, доставляя Максу вполне понятное, самим действом обусловленное наслаждение, — Максим, сопя от напряжения, трахает Андрея в зад, в то время как сам Андрей, чуть заметно содрогаясь от ритмично долбящих толчков, думает, закрыв глаза, об Игоре... Ведь могло же так случиться, что этот Игорь, о существовании которого ещё неделю назад он, Андрей, не имел ни малейшего представления, оказался бы в другой команде — и попал бы для прохождения службы в совершенно другую часть, в другие войска... или, допустим, по каким-то причинам мог бы призваться в армию в другое время — не этой весной, а, скажем, осенью... или он, Андрей, по каким-то причинам мог бы в качестве сержанта-наставника — командира отделения — не попасть в «карантин»... да мало ли какие могли быть причины, способствующие тому, чтоб траектории их путей никогда не пересеклись! Сами того не ведая, они разминулись бы во времени-пространстве, как никогда не встречаются миллионы других людей, живущих в разных городах, в разных странах или на разных континентах, и тогда он, Андрей, никогда бы этого Игоря не увидел — никогда и ничего не узнал бы о самом факте его существования... ведь могло же так случиться — могло так произойти? Очень даже могло... но случилось то, что случилось: мало что значащие по отдельности случайности сложились в некие логические цепочки, именуемые жизненными путями, и — возникла очередная случайность, именуемая встречей: траектории их путей пересеклись... зачем?

Андрей, содрогаясь от толчков нависающего над ним Макса, открывает глаза... ничего нового Андрей не видит — всё то же самое: Максим, натягивая его в зад, сладострастно сопит, и лицо у него, у Максима, такое, каким оно бывает почти всегда в минуты кайфа... Максим — парень симпатичный, весёлый, и лицо у него, всегда живое и улыбчивое, сейчас кажется Андрею напряженным, по-детски сосредоточенным и оттого — как бы малость поглупевшим... но — ничуть не подурневшим, — Максим, «пистоня» Андрея в зад, привычно кайфует — сладострастно сопит, приоткрыв рот... и он, Андрей, кайфует точно так же, когда Максима «пистонит» он — делает с Максом то же самое, — с наслаждением натягивая друг друга в зад, они оба в течение полутора лет получали полноценное удовольствие, при этом оба — ни Андрей, ни Максим — не считали себя «голубыми», и в этом не было никакого противоречия, как не было ничего необычного для них в самом однополом сексе; чтоб получать кайф от однополого секса, совсем не обязательно быть «голубым»: получать кайф от однополого секса — от телесного контакта — может кто угодно... а значит, траектории их путей пересеклись для того, чтобы служба каждого из них скрасилась именно такими минутами взаимного наслаждения — чтоб, время от времени уединяясь, они, молодые и здоровые, полные сил парни, могли сполна получать очередную порцию классного кайфа, и не более того... и — не более того, — до появления Игоря всё это было понятно и ясно: до появления Игоря, трахаясь с Максом, каждый раз испытывая от такого — однополого — траха полноценное удовольствие, Андрей не считал себя «голубым», и у него, у Андрея, были все основания полагать-думать именно так: его сексуальное тяготение к Максиму диктовалось не любовью, а было обусловлено физиологией здорового человеческого организма; периодически требующего сексуальной разрядки... однополый секс, в течение полутора лет успешно практикуемый ими, здесь, в армии, являлся не следствием их «гомосексуальной ориентации», а представлял собой вариант сексуального поведения, называемого «временными гомосексуальными отношениями, обусловленными отсутствием лиц противоположного пола», — ещё неделю назад это всё было ясно и понятно...

Андрей, содрогаясь от толчков нависающего над ним Макса, вновь закрывает глаза... они, Андрей и Макс, в течение полутора лет с наслаждением натягивая друг друга в зад, лишь несколько раз за всё это время говорили на тему однополых отношений; но каждый раз при этом их разговоры были отвлеченными — каждый раз они говорили не о себе лично, не о своих сексуальных контактах друг с другом, а говорили «вообще»... Осенью прошлого года, находясь в увольнении в городе, Андрей зашел в книжный магазин — в поисках какого-либо учебного пособия для самостоятельного изучения английского языка, и там на глаза ему попалась книжка по сексологии, в которой Андрей обнаружил достаточно объёмную главу, посвященную гомосексуальности; книжку Андрей тут же приобрёл — уже год как он, Андрей, трахался с Максимом, и потому почитать обо всём этом было более чем интересно; осенний день был сухим и солнечным, а книжка оказалась умной и содержательной, — Андрей полдня просидел на скамейке в парке, читая, причем он увлекся так, что он едва не опоздал на последний дежурный автобус, уезжавший в часть за офицерами, живущими в городе; книжку он, не заходя к казарму, спрятал между железобетонными плитами на территории части, надеясь на следующий день найти для книжки более надёжное место, а ночью неожиданно пошел дождь — и книжка превратилась в бумажное месиво... книжку было жалко, но Андрей, сидя в парке, успел её прочитать, и это было главное — из прочитанной книжки Андрей узнал много такого, о чем до этого либо ничего не знал вообще, либо имел представления совершенно искаженные — извращенные... ну, например: Андрей прочитал о том, что в античные времена существовал особый — «священный» — отряд, состоящий исключительно из любовников и потому считавшийся непобедимым — непобедимым потому, что, как отмечал древний полководец Ксенофонт, «нет сильнее фаланги, чем та, которая состоит из любящих друг друга воинов»... или: что в те же античные времена считалось, что «гомосексуальные наклонности связаны с эстетикой, этикой, интеллигентностью и мужеством»... или: что «ни одно живое существо не может быть определено исключительно как существо мужского или женского пола: у всех людей есть характеристики — и гормоны — обоих полов, и все люди способны к бисексуальности, то есть способны к полноценным сексуальным актам как с лицами пола противоположного, так и с лицами пола своего»... всё это было для Андрея и ново, и интересно — всё это совсем не походило на то, что и как говорили о гомосексуальности или гомосексуальных отношениях вокруг... книжка безвозвратно пропала, но она была прочитана, и это было главное; спустя неделю Андрею с Максом удалось перепихнуться ночью в карауле — во время свободной смены они сделали это на деревянном щите за караульным помещением, и Андрей тогда же поделился с Максом своими новыми познаниями, но разговор у них вышел, как и все предыдущие разговоры на эту тему, не о самих себе, а «вообще»: Максим, внимательно слушая, то и дело задавал уточняющие вопросы, а Андрей, подробно на вопросы отвечая, рассуждал о гомосексуализме как о проблеме бытийной, онтологической... вслух осмысливая прочитанное, он совершенно убедительно для себя и для Макса говорил о естественности гомосексуального поведения — как форме реализации одного из полюсов присущей всем бисексуальности... удивляя Макса, он перечислял имена знаменитых людей, так или иначе засветившихся в плане гомосексуальности... одним словом, разговор тогда вышел основательный; но в общем и целом на эту тему — тему однополого секса — в течение полутора лет они говорили нечасто, причем каждый раз, когда они об этом говорили, они всегда говорили «вообще»,... никак не комментируя вслух свои собственные ощущения, собственные отношения. И вот сегодня... сегодня они впервые заговорили на эту тему применительно к себе — именно к себе, а не «вообще»... причем первым заговорил об этом Макс: он задал Андрею вопрос о том, как может сложиться их сексуальная жизнь на гражданке — после полутора лет армейского траха... и хотя Андрей сам по мере приближения дембеля уже несколько раз об этом думал, но — ещё неделю назад никакого беспокойства по этому поводу он не испытывал, искренне полагая, что всё, что было у него с другом Максом, было временным, обусловленным армейской службой... а неделю назад — появился Игорь... появился Игорь, и все представления Андрея о собственной сексуальной ориентации в один миг не то чтоб рассыпались, как рассыпается непрочный карточный домик от малейшего воздействия внешней силы, но однозначно пошатнулись, смазались, зыбко заколебались... случилось то, чего Андрей — ироничный, неглупый, трезво мыслящий Андрей — никак от себя не ожидал: он — влюбился... почему это с ним случилось — почему этого произошло?!

Он, Андрей, никогда не смотрел на пацанов как на возможных — или желаемых — сексуальных партнёров; ни на кого и никогда он не смотрел такими глазами — ему, Андрею, вполне хватало траха с Максом... никогда он, Андрей, не разглядывал парней, своих сослуживцев, в бане — никогда он не чувствовал какого-либо сексуального интереса ни к кому, кроме Макса, да и этот интерес к Максиму возникал и обострялся у него после полутора-двух недель «простоя»... никогда он не пытался в своих фантазиях представить кого-либо из парней в сексуальном контакте с собой — сама мысль о подобном ему, Андрею, была чужда... иногда, находя для этого место и время, он мастурбировал, как мастурбируют в армии все парни без исключения, но — в отличие от многих других — он, Андрей, делал это не потому, что испытывал неодолимую потребность в сексуальной разрядке, а делал это скорее из желания разнообразия, как порой это делают, разнообразя свою сексуальную жизнь, молодые женатые мужчины, — для полноценной сексуальной разрядки ему, Андрею, вполне хватало достаточно регулярного траха с другом Максом... и если бы сегодня перед отбоем, предлагая «раскатать» птенчика, Максим заговорил бы не об Игоре, а о любом другом пацане, Андрей отшил бы Макса точно так же — дело было не в опасении «дизеля», а в том, что подобное ему, Андрею, было просто-напросто не нужно... одним словом, он, Андрей, кайфуя с Максом, на сексе однополом совершенно не зацикливался и по этой причине гомосексуалом себя никогда не чувствовал — «голубым» он себя никогда не осознавал; не было у нег, у Андрея, такой проблемы... а теперь получалось — что? Получалось, что его чувства к Игорю, неожиданно возникшие, совершенно не ожидаемо вспыхнувшие, сладостным томлением ворвавшиеся в душу, в один миг запылавшие опаляющим костром, всё перевернули с ног на голову... но разве так бывает — разве так может быть? И главное — зачем?

Андрей, думая об Игоре, чувствует, как Макс, сбиваясь с ритма, невольно усиливает мощь своих толчков, при этом сопение Макса становится похожим на всхлипывание — всё это означает, что Макс вот-вот кончит... у него, у этого пацана, где-то остались папа-мама, друзья-товарищи... может быть, дома осталась девчонка, которая его, Игоря, провожала — обещала ждать... что он, Андрей, вообще о нём, об этом Игоре, знает? Ничего не знает. Так почему тогда... зачем это сладкое бремя, это душу разрывающее чувство безответной, безысходно щемящей нежности — на исходе его, Андреевой, службы? Через две недели траектории их жизненных путей-дорог, на мгновение соприкоснувшихся, вновь разбегутся в разные стороны, и он, Андрей, никогда Игоря больше не увидит — никогда-никогда... а Игорь, быть может, никогда не вспомнит о нём — сержанте из «карантина»... они затеряются в лабиринтах жизни, и — никогда никто не узнает, какие чувства за две недели до дембеля он, Андрей, испытывал, глядя на пацана...

Макс, «отстрелявшись» по второму разу — кончив «по второму кругу», рывком извлекает член из Андреевой задницы и, тяжело сопя, блестя капельками пота, тут же тянется за полотенцем; Андрей, опуская ноги, отодвигается в сторону — уступает Максу своё место на матрасе... Макс беспокоится: не стал ли он, Макс, «голубым», полтора года испытывая кайф от траха в зад? Но можно трахаться в зад и в рот — и «голубым» при этом не быть. А можно, в реале ни разу не испытав — не познав — сладость однополого секса, быть «голубым» однозначно. Дело не в сексе — дело в тех чувствах, которые парень либо испытывает, либо нет... секс — он и в Африке секс; а вот чувства... то, что испытывает в отношении Игоря он, Андрей, похоже только на одно — на самую настоящую, тщательно скрываемую, но от этого еще более сильную л ю б о в ь... и тогда сам собой возникает последний — самый главный! — вопрос... он, Андрей, час назад спросил у Максима: «А ты что — боишься стать голубым?» — он задал этот вопрос Максиму, а спрашивать об этом впору самого себя...

— Ложись, — коротко выдыхает Андрей; сев на корточки — широко разведя колени, он проводит концом освободившегося полотенца между щедро распахнувшимися ягодицами, вытирая свой вторично использованный вход, и тут же, отбросив полотенце в сторону, становится между раздвинутых ног уже лежащего на спине Макса на колени; член у Андрея стоит, хищно залупившись; Андрей, выдавливая остатки вазелина на бархатисто-сочную головку, указательным пальцем размазывает вазелин по головке; затем, отклоняясь в сторону, он опять тянется к полотенцу — вытирает скользкий от вазелина палец, и только после этого, держа приготовленный к траху член двумя пальцами у основания, он возбуждённо смотрит на Максима. — Давай!

Андрей, глядя на Максима, произносит своё «давай!» коротко, отрывисто, и в голосе его отчетливо слышится сильное, по-весеннему молодое нетерпение; в этом требовательно брошенном «давай» звучит желание секса — желание острое, напористое, безотлагательное. Максим молча — послушно — вскидывает вверх ноги, отчего ягодицы его разъезжаются, раздвигаются-расходятся в стороны, и Андрей, тут же пристраиваясь к сложившемуся вдвое Максу — над Максом нависая, направляет член в очко; головка члена упирается в туго стиснутый вход, — резко, с силой двигая бёдрами вперёд, Андрей входит в очко Макса одним мощным толчком, отчего Макс, одномоментно заполучая между ног раздирающий втык, невольно морщится... но морщиться поздно, — нависая над Максом, Андрей с силой вдавливает член до самого основания и, в таком положении на секунду застыв, тут же начинает размашисто двигать бёдрами... кайф! На матрасе, расстеленном на полу, Андрей трахает Макса в зад, а перед мысленным взором Андрея по-прежнему стоит Игорь: глядя в лицо лежащего на спине Максима, Андрей видит не лицо Максима — он видит лицо Игоря... уже несколько раз Андрей воображал, как он делал бы это же самое с Игорем: как, оказавшись с Игорем наедине, изнемогая от нежности, он целовал бы Игоря в губы, в глаза, в нос, в щеки, ещё ни разу не соприкасавшиеся с лезвием бритвы... как, скользя губами по шее, он одновременно с этим раздевал бы Игоря, а Игорь, доверчиво отдаваясь ему, раздевал бы его... как целовал бы он Игорю грудь, соски, живот, опускаясь губами ниже, ниже... как, сев перед Игорем на корточки — сжимая в ладонях круглые ягодицы Игоря, он вобрал бы в рот возбуждённый Игорев член — стал бы, доставляя Игорю наслаждение, скользить обжимающими губами вдоль горячего, напряженно твёрдого ствола, одновременно с этим лаская ладонями упруго-мягкие полушария бархатистых на ощупь ягодиц, то и дело касаясь при этом подушечкой пальца туго стиснутой дырочки... как потом они, оба голые, оба возбуждённые, оказались ... бы лежащими на матрасе, и он, Андрей, не торопясь лишать Игоря девственности, снова целовал бы его — родного, до озноба желанного, упоительно желаемого... а потом Игорь, уже сам изнемогающий от желания, сам поднял бы вверх ноги, одновременно раздвигая их в стороны — прижимая колени к плечам, и он, Андрей... с силой вдавливаясь пахом в промежность — содрогаясь от оргазма, Андрей кончает Максиму в зад...

Трах «по второму кругу» всегда получается чуть дольше... но кайф от этого — ничуть не меньше! Молодой, упоительно сладкий кайф... какое-то время они лежат, не шевелясь — приятно опустошенные, лёгкие, сексуально удовлетворённые... не хочется ни шевелиться, ни разговаривать, ни даже думать, — на исходе своей службы они лежат на матрасе в каптерке пустой казармы, оба голые, оба умиротворённые... и даже мысли об Игоре у Андрея на какое-то время размываются, тускнеют, теряют свою остроту, — они, ещё сержанты — ещё командиры отделений, лежат на исходе своей армейской службы, лежат на одном матрасе, плечом к плечу, а за окном под звёздным небом проплывает неспешно их дембельская весна... Наконец, собираясь вставать, Андрей становится на колени.

— Пойдём? — нарушая молчание, Андрей толкает Макса в бок. — Вставай, бля... теоретик!

— Андрюха... — Максим, словно споткнувшись о какое-то невидимое препятствие, на мгновение замолкает. — Подожди...

— Макс, всё — я не хочу больше! Хватит на сегодня... — тут же отзывается Андрей, думая, что Максим, говоря «подожди», хочет его трахнуть-поиметь ещё раз. Однажды такое уже было: они, как обычно, «отпистонили» друг друга по разу, потом сделали это ещё по разу, а потом Макс, чувствуя себя не до конца удовлетворённым, захотел «ещё разик», и Андрею, вторым разом полностью удовлетворённому и уже не хотевшему, пришлось подставлять Максу своё очко в третий раз, причем Макс в третий раз — в третий заход — кончить не смог, хотя мурыжил Андрея, сопя и потея, не меньше получаса... думая, что Максим хочет свой неудавшийся «подвиг Казановой» повторить, Андрей тихо смеётся: — После армии женишься — будешь жену ублажать половыми эксцессами... её будешь радовать неиссякаемой потенцией...

— Я не об этом, — говорит Макс. Он смотрит на Андрея, не улыбаясь — никак не реагируя на слова Андрея про жену и эксцессы, и Андрея, глядя на Макса, вдруг ловит себя на мысли, что ему совсем не хочется, чтобы Макс говорил сейчас что-то серьёзное... что-то такое, что может заставить его, Андрея, мучительно подбирать слова, чтоб его, Макса, не обмануть... Андрей понятия не имеет, о чём Макс хочет сказать, и вместе с тем он интуитивно чувствует, что говорить сейчас ничего не надо... вообще говорить ничего не надо!

— Макс, поздно уже... ни хуя не выспимся, — произносит Андрей, решительно поднимаясь с матраса. Максим, не шевелясь, смотрит на Андрея снизу вверх: Андрей строен, пропорционально сложен, и член его, после траха кажущийся прилично опухшим, внушительно свисает вниз толстой сарделькой. — Пойдём! — говорит Андрей. Не глядя на Макса, Андрей сворачивает полотенце, которым они вытирали после траха члены, чтоб незаметно выбросить его в урну, стоящую у входа в казарму... хотя, кто их увидит? Давно уже ночь. Андрей, не глядя на Макса, думает об Игоре.

— Я хочу сказать тебе, Андрюха, что это классно... классно, что в армии я встретил тебя — что всё у нас получилось именно так. А ведь могли же мы и не встретиться — не попасть в одну часть, в одну роту... вот я о чём сегодня подумал, — Максим, говоря это, неотрывно смотрит на Андрея.

— Макс, ты что — хочешь сейчас, чтоб я сказал тебе то же самое? — Андрей смотрит на Максима вопросительно. — Так я тебе говорю — то же самое говорю... или ты, может, сомневаешься в искренности моих слов?

Говоря это, Андрей не врёт — не кривит перед Максом душой. Да, где-то рядом, в соседней казарме, спит Игорь — ничего не знающий, ни о чём не подозревающий стриженый пацан, который ему, Андрею, не даёт покоя одним фактом своего существования... Но Игорь возник-появился неделю назад, а с Максимом они прослужили полтора года: в один день из разных учебок прибыли в роту, вместе ходили в наряды, в один день — одним приказом — получили звания младших сержантов... в их отношениях не было испепеляющей, сводящей с ума страсти? Да, не было. Ни сводящей с ума страсти, ни испепеляющей любви между ними не было... а было — что? Была нормальная взаимная симпатия, было взаимное желание — и был секс, доставляющий им обоим полноценное наслаждение... разве этого мало? Они прослужили бок о бок полтора года — прослужили как дай бог каждому. И потому Андрей сейчас не врёт, совершенно не кривит душой, говоря Максиму, что он, Андрей, точно так же благодарен судьбе, что они оказались вместе — в одной части, в одной роте... А что сегодня, трахаясь с Максом, он мысленно представлял на месте Макса Игоря, то здесь он, Андрей, ничего с собой поделать не может... но ведь они же, Макс и Андрей, никогда не говорили друг другу о любви, никогда не давали друг другу каких-либо клятв — они были просто друзьями, были обычными сексуальными партнёрами, а значит... значит, все эти мысли об Игоре — не предательство по отношению к Максу; «любовь сильнее дружбы... может быть, она не умнее, но она всегда — сильнее» — думает Андрей, глядя на Макса.

— Я, Андрюха, не сомневаюсь... просто ты, как мы попали в «карантин», стал каким-то другим. А сегодня я подумал... я и раньше об этом думал, но сегодня подумал об этом как-то особенно ясно... — Макс, словно оправдываясь, хмыкает. — Это, наверное, потому, что служба идёт к завершению — потому и приходят такие мысли... так вот: я подумал сегодня, что на гражданке, Андрюха, мне тебя будет не хватать... и вообще...

— Макс! — перебивает Андрей, не давая Максиму договорить. — Мы с тобой не голубые — на гражданке начнётся совсем другая жизнь. И потом... ты сейчас, Макс, какой-то пафосный, а тебе это не очень идёт... ты, Макс, не похож на себя, и это меня пугает, — через силу смеётся Андрей, стараясь изменить направление разговора. — Это во-первых. А во-вторых, вазелина у нас совсем нет... этот тюбик я тоже выбрасываю. А нам здесь с тобой ещё тусоваться — долг бесплатный отдавать — недели две или, может быть, даже три... вот о чём нужно подумать!

— Никому не угодишь! — Максим, подбрасывая вверх тело — рывком поднимаясь с матраса, меняет интонацию голоса. — Один говорит, что я слишком разговорчивый, для другого я слишком пафосный... полный субъективизм — в мире объективной реальности! — Макс, глядя на Андрея, смеётся. — А реальность в данном случае — что? Ну-ка, бля... ответь!

— Реальность? — переспрашивает Андрей. Глядя на Макса, Андрей думает об Игоре... ну, что ему, если вдуматься-разобраться, этот Игорь — что он, Андрей, за две недели до дембеля может с чувствами своими сделать реально? Скажет Игорю, что его любит — что он, Игорь, сводит его с ума? Можно представить, как у пацана от такого признания округляться глаза — каким взглядом Игорь на него, на Андрея, посмотрит... Скажет Игорю, что он, Андрей, хочет-мечтает его, Игоря, выебать? Вполне конкретное — совершенно внятное — желание... понятное желание! Глаза у Игоря, может, и не округляться, но вряд ли он, Игорь, тут же начнёт снимать с себя штаны — расставлять, повернувшись задом, ноги... с какой, бля, стати? И потом: что про него, про Андрея, Игорь подумает — какими глазами, услышав такое, на него, на Андрея, посмотрит? А это — что конкретно Игорь про него, про Андрея, подумает — Андрею кажется очень важным; смешно, бля, но ему, Андрею, через две недели уходящему на дембель, почему-то не всё равно, ч т о Игорь, этот стриженый «запах», про него будет думать... «невозможность возможного» — думает Андрей, глядя на Макса. — Реальность, Макс... реальность — это то, что мы есть... мы есть — здесь и сейчас, и мы вместе...

— Ты, Андрюха, какой-то пафосный... очень, бля, пафосный! А всё, как всегда, намного проще: реальность — это, товарищ сержант, всего-навсего вазелин... обычный вазелин, и не более того. Вазелин, который я завтра куплю... дембельский тюбик! Прикинь: дембельский тюбик вазелина... будь моя воля, я б выпускал это средство для облегчения траха именно с таким названием: «Вазелин дембельский»... классно звучит? — Максим, глядя на Андрея, тихо смеётся.

— Прикольно! Особенно это было бы актуально в свете твоей новаторской программы искоренения дедовщины, — отзывается Андрей, смеясь в ответ. — Только тогда, Макс, нужно брать шире... и шире, и глубже нужно брать, чтоб охватить все сроки службы — чтобы в этом смысле не было даже намёка на какую-либо дискриминацию! Например: «Вазелин армейский»... или, скажем, «Вазелин для бойца»... да? По-моему, звучало бы тоже неплохо. Во всяком случае, было б точнее — универсальнее... ты согласен со мной?

Армия, весна; ночь... парни, с наслаждением трахнувшие друг друга — погасившие свой молодой сухостой, неспешно одеваются, весело перебрасываясь словами, а в это самое время в совершенно другом здании, в спальном помещении другой казармы, крепко спят будущие солдаты — одинаково стриженые пацаны, вымотанные бесконечно длинным днём начала своей службы, и среди этих пацанов спит, по-домашнему лёжа на животе — одной рукой обнимая подушку, симпатичный парнишка по имени Игорь...