Я вбегаю в комнату, когда Великая и Прекрасная уже заносит свою изящную ручку в смертоносном замахе, готовясь опустить остро заточенный и тщательно наманикюренный ноготок на красную кнопку звонка, жужжание которого, раздавшееся в моей подвальной каморке означало бы, что я опоздал и нарвался на Наказание — с — большой — буквы. И тогда боль от исполосованной и горящей огнем попки показалась бы мне сущим блаженством, потому, что даже корчи в беспамятстве, под ударами плети не так страшны и остры, как грани садистского таланта моих Хозяек. В особенности разозленных моей нерасторопностью. К превеликому счастью для моих многострадальных ягодиц я успел вовремя, и ЕЁ рука замерла на половине пути. Пунцовые губы изгибаются в улыбке, от вида которой всё мое трепещущее нутро сжимается от страха в намертво затянутый узел.
— А я уж начала было думать, что мой мерзкий сынок еще более испорчен и жалок, чем есть на самом деле — произносит черноволосая Богиня, медленно убирая руку от кнопки звонка, — что тебе и вправду понравилось слизывать собственные фекалии с пола и ты ждешь не дождешься, чтобы опять меня расстроить и получить в наказание что-нибудь эдакое... более изысканное. Рядом на кровати хихикает коварная подстрекательница — моя старшая сестрица, лежащая в материнских объятиях.
— Ну конечно же ему это нравиться, мамочка — говорит Эрика — ты же знаешь, Петер с детства был придурком, который специально сделает какую-нибудь глупость в надежде, что ты его за это отшлепаешь. — С добрым утром, засранец — переведя взгляд на коленоприклонного братца, она машет мне ладошкой, — ну что, готов ублажать и вылизывать? — Доброе утро Хозяйка, — отвечаю я, стараясь не замешкаться, — я готов исполнить все Ваши приказания.
Я стою на коленях, руки по швам, взглядом буравлю снежно-белый мех ковра и всем своим видом стараюсь выказать как можно большую степень покорности и раболепия, которые, надо заметить, отнюдь не наиграны. Им нравиться видеть моё ничтожество. Нравиться видеть мой безвольно висящий член и оттянутые частым ношением гирек яички. Мама улыбается такой официальности. Но можете поверить, если бы я промолчал или ответил недостаточно вежливо, или что-то в моей позе показалось ей слишком дерзким, мне бы сильно влетело. Важно понять, что Эрика уже не являлась моей сестрой, которая была всего на два года старше меня, а являлась полноправной Госпожой, в общении с которой раб обязан был соблюдать долженствующий её высокому положению тон. Хотя мне было несложно перестроиться, учитывая, что покорность она вбивала в меня с детства, вместе с отбитыми яичками, трещавшими от ударов её остроносых туфелек за каждый проступок, будто яичница на сковородке. Боль оказалась очень хорошим подспорьем в обучении служению, и спустя всего несколько дней я уже дрожал от страха перед своей Повелительницей и обращался к ней с заискивающим почтением. Впрочем, я и раньше не посмел бы говорить с моей непредсказуемой сестренкой в неподобающем тоне.
В противном случае я мог оказаться под попками трех её подруг, неожиданно приглашенных на девичник и решивших смастерить из меня мягкий диванчик, предварительно поколотив как следует. Чтобы был помягче. И попослушнее. Так что воспринимать Эрику в её новой роли не составило для меня особого труда. Просто раньше она не могла запинать меня до беспамятства и остаться безнаказанной. Мама хоть и не слишком жаловала младшенького ребеночка, всё же не позволяла Эрике переходить черту. Теперь же сестренка спущена с материнского поводка и может сделать со мной всё, что взбредет в её садистскую головку.
— Да, должна признаться, ты полностью права на его счет, — говорит она, целуя свою любимую дочь в губы. Совсем не по-матерински, жарко орудуя своим язычком во рту моей сестры, отчего её щеки заливает страстный румянец, а дыхание учащается. — Петер и вправду уже в детстве проявлял свои ничтожные качества, — продолжает она, освобождая Эрику из объятий, и моя сестра блаженно облизывает губы, — и с возрастом они лишь сильнее обострялись, ведь я ни разу не давала им выхода. Вот и пришлось бедному мальчонке в тишине своей спаленки дергать себя за свой недоразвитый отросток, фантазируя о наказаниях. И посмотри теперь, до чего это его довело. Ладно бы просто балдел, когда его шлепают, так ведь ему и этого мало. Ему подавай дерьмо! Видишь ли. На завтрак, обед и ужин.
Она произносит это так, будто я и вправду ежесекундно клянчу её сходить мне в рот по-большому. Я, молча, краснею. Нет, мамочка, мне совсем неприятен вкус моих экскрементов, я просто хиляк, не способный справиться с женщиной и поэтому обреченный на выполнение Ваших прихотей. Так я думаю про себя. Мои мысли — это последний уголок свободы, который мне оставлен Безжалостными Властительницами моего слабого тела. Оставлен для бесполезной, трусливой ненависти. Про себя я могу называть их как угодно: маму — блядью, тварью, вонючей шалавой, сестру — туалетной подстилкой. Это имеет значение лишь для остатков моей искалеченной гордости, трусливо скорчившейся в самом темном уголке извращённого разума, вскрытого Беспощадными Хозяйками, не желающими, чтобы у меня от них оставались какие-либо секреты. Поэтому сколько я ни тужусь, изображая из себя задумавшего взбунтоваться революционера, в реальности я бегаю за ними по квартире, как послушный песик, исполняя любой каприз моих Неистовых Владычиц, становлюсь для них пепельницей, урной для мусора или унитазом. Когда тучи испорченного настроения не громыхают над их изобретательными головками я — всего лишь пуфик для ног. Когда же настроенье их бывает подпорчено непогодой, я исполняю роль покорного сантехнического оборудования известного назначения.
В такие моменты лучше вообще позабыть о всяческой гордости, иначе можно запросто возненавидеть самого себя, зажатого между ног облегчающих кишечник Хозяек. Тогда можно начать делать глупости. Вырываться, брыкаться и отказываться глотать. А это чревато. И моя опухшая от ударов мошонка лучшее тому напоминание. До сих пор это удерживало меня от подобных неразумных вывертов. Потому я, наверное, и стою сейчас на коленях, а не лежу, замотанный наглухо в какой-нибудь пакет, в темном тесном ящике, валяясь в собственных и господских испражнениях. Чтобы исключить возможность бунта даже в моих мыслях и вытравить оттуда последнюю искру тайного неповиновения, Мои Правительницы заставляют меня вести регулярные дневниковые записи, где я должен во всех подробностях описывать унижения, которым они меня подвергают. Но самое главное я должен живописно изображать свои ощущения от них и как мне всё это нравиться. Будто бы я и дня теперь не смогу прожить без их издевательств, да к тому же я еще и благодарить их должен за то, что делают из меня того, кем и должен быть, по их мнению, жалкий, ничтожный самец. Всё это делается для того, чтобы заставить меня поверить в то, что я пишу.
В конце дня, мама может открыть дневник и начать вслух зачитывать какая я маленькая развратная девочка. Как я исхожу соками от ожидания порки, как дырочка моей задницы горит от предвкушения того, что её отымеют огромным членом. Как неимоверно я хочу кончить и это желание, затмевая все остальные заставляет меня быть беспрекословной служанкой, тщательно исполняющей самые мерзкие прихоти своих Хозяек, лишь бы ей разрешили исторгнуть свою вонючую сперму. Я называю себя тварью, шлюхой, грязной похотливой сучкой. И с каждым разом понимаю, что их коварный план действует. Они словно программируют меня тем, что заставляют самостоятельно накручивать на себя эти унизительные эпитеты. Хотя и я мечтаю втайне от них избавиться от гнета, это желание возникает теперь всё реже и реже. Да и то, лишь в те краткие моменты «просветления», когда дикое напряжение уходит вместе с потоком спермы, и я обессилено лежу на полу, осыпаемый гнусными оскорблениями смотрящих на меня сверху Властительниц. Тогда страсть ненадолго отступает, она больше не затуманивает мой разум дымкой чудовищного напряжения от невозможности кончить когда хочется,...