Екатерина Михайловна взмокшая и раздавленная, была близка к кому, чтобы лишиться чувств.
Но в какой-то момент ей почти удалось убедить себя, что всё это сон. Просто сон. Страшный сон. Это всё дурацкий излюбленный напиток Наташеньки виноват, — абсент на дольку сахара. И как она дала сестре уговорить себя испробовать это угощение? Конечно, она захмелела очень быстро и теперь, конечно же, спит в своей постели. И ей, конечно же, всё это снится. Да... Да...
Её пылающее, балансирующее на грани помешательства сознание ухватилось за эту мысль, словно, выловив её из хаотично мечущейся в её голове стаи прочих мыслей, как за спасительную соломинку.
Но в это время, разбивая вдребезги её спасение, мужские сильные ладони снова подхватили несчастную Екатерину Михайловну за ягодицы, грубо возвращая несчастную женщину в жестокую реальность.
Невидимая неотвратимая волна, в которой Екатерина Михайловна была лишь беспомощной щепкой, опять медленно взмыла её вверх. Старая кожаная софа под двумя человеческими фигурами, мужской и женской, протестующе заскрипела. Возвращение в реальность, столь бесцеремонное и бесстыдное вновь наполнило Екатерину Михайловну бескрайним отчаянием. Она была совершенно не в силах, что-либо поделать, никак не в состоянии противостоять тому, что делали с её телом.
Отчасти эта мысль была спасительной для неё. Ибо отсутствие её воли в происходящем хотя бы отчасти, но снимало бремя ответственности с её души за сей страшный грех, в который прямо сейчас против всякой её на то воли её принуждали впасть.
Пальцы её ног вновь напряглись... Они, как и ступни её ног, уже предательски немели и дрожали от усталости. Было крайне неудобно, почти невозможно, одними ступнями ног, на одних носочках балансировать на мужских коленях.
Какое-то время она пребывала на вершине этой невидимой волны, прекрасно осознавая, что последует за этим.
Мужские руки, всё так же крепко сжимавшие её ягодицы, мягко и медленно с нажимом опускали её вниз, уже в который раз неумолимо и неотвратимо насаживая её тело грязно и гадко на огромный кол из пульсирующей живой плоти. Впрочем, по сути, она сама, под тяжестью собственного веса, не в силах самостоятельно удержать себя, опускалась на этот непотребный кол, позволяя ему медленно и неотвратимо проникать глубоко в себя. Словами не передать, как и кем ощущала себя сейчас бедная женщина.
Она снова почувствовала боль, нарастающую, так же медленно и неуклонно, как и миллиметр за миллиметром в неё протискивалось вздыбленное напряжённое мужское достоинство. Катенька не хотела об этом даже и подумать, это было немыслимо кощунственно. Но её тело само собой за свою хозяйку безотчётно признавало поистине богатырские, если не сказать более, — исполинские размеры бесцеремонно овладевающего ей любовного копья.
И, пусть даже, если бы всё происходило натуральным естественным способом...
Краска стыда, даже сейчас, от этих мыслей мгновенно залила лицо бедной Екатерины Михайловны. И, вправду, разве можно хоть в какой-то в мере, в какой бы форме ЭТО не проистекало, назвать происходящее насилие «естественным и натуральным»? Но даже, если признать отчасти, хотя бы в физическом плане, — если всё свершалось «натуральным естественным способом», как должно быть между мужчиной и женщиной, и то, скорее всего, ей было бы нелегко принимать в себя подобный мощный любовный жезл... И краска бескрайнего стыда ещё пуще залила лицо Екатерины Михайловны. Ведь невольно, где-то в уголке мечущегося в горячке сознания она сравнила... хм... любовный мускул своего мужа и этот... который сейчас... покорял её.
Впрочем, сказать по правде, физическая боль от принудительного совокупления уже давно была терпимой. И её жалобные стоны, и приглушённые всхлипы уже давно происходили не от её физических терзаний, но скорее от душевных. От самой только мысли о глубине своего падения и того изуверского извращённого действа, которому её теперь беззастенчиво, неторопливо и самоуверенно подвергал самый любимый и родной человек в её жизни.
Всё, что ей оставалось это только отчаянно упираться дрожащими от усталости ногами в мужские колени под собой, чтобы выиграть хотя бы немного спасительных драгоценных миллиметров, на которые пронзающий неумолимый мужской кол не войдёт в неё. О, как же теперь неуместно смотрелись тонкие изящные золотые анклеты, усыпанные рубинами на её лодыжках...
Но в этот раз, когда мужской пульсирующий орган, как ей казалось, вновь до самого конца заполнил её, заставляя её выгибаться дугой и тихо постанывать, мужские ладони медленно переместились с её ягодиц на её бёдра. Сильные пальцы напряглись, осторожно, но с силой, прижимая женщину вниз.
Самая настоящая паника овладела Екатериной Михайловной, когда она осознала, что в этот раз будет ещё ГЛУБЖЕ.
Её руки, перехваченные на запястьях шёлковым шнурком от портьеры и заведённые назад за мужскую шею, напряглись в тщетной очередной попытке освободиться. Но, как и прошлые разы и эта попытка окончилась неудачей.
В какой-то миг, чисто инстинктивно, ища собственного спасения, Екатерина Михайловна едва не закричала в голос. Но, конечно, же благоразумно осеклась. О, конечно, же домочадцы, Глаша, дети, её муж Александр Иванович, в конце концов и младшая сестрица Машенька, заслышав посреди ночи в доме её крик непременно тотчас прибегут, явятся сюда. Но... Но... И что же они тут увидят? Нет, нет, это категорически было невозможно. Такой позор пережить решительно невозможно. И Екатерина Михайловна вовремя прикусила губу, по сути, по собственной воле отказываясь от единственного пути к своему спасению.
А в следующий миг, случилось неизбежное. Конечно же, её ноги не в силах были противостоять сильным мужским рукам. Икры её ног и без того уже онемели от усталости. И, в конце концов, сначала одна её ступня соскользнула, а следом, тут же и вторая, с мужских ног под собой... И... Всем своим весом Екатерина Михайловна даже не опустилась, но буквально упала на окаменело-напряжённый твёрдый кол.
Ей, показалось, что всё, в этот раз он наверняка, всё же проткнул её насквозь. Боль, словно, молния пронзила от кончиков пальцев ног до кончиков ушей. Дыхание вышибло одним махом и она ловила воздух ртом мелкими глотками, что твоя рыба, выброшенная на берег. Её тело била крупная дрожь. Мужские бёдра с силой тесно вжимались в её ягодицы.
Она всё-таки закричала. Нет, не осознано, безотчётно для себя собой. Правда, мужская ладонь тут же торопливо накрыла её рот. Но сейчас, она скорее была благодарна за это.
Её затылок обжигало горячим дыханием. Тихий стон удовольствия её насильника был для неё, словно приговор.
С широкого холста на неё взирала сама она. В этом не могло быть ни малейших сомнений. На ещё неоконченной картине она обнажённая, изогнувшаяся с грацией пантеры в томной чувственной призывной позе, какую никогда бы не решилась принять даже перед мужем скромная целомудренная Екатерина Михайловна, гетера на картине так невозможно похожая на неё, взирала на её мучения со снисходительной ласковой улыбкой.
Екатерина Михайловна стало дурно... Вот значит, какую картину, в тайне от всех, писал её Боренька... Вот почему, вечерами, запершись в своей комнате, он был глух и нем к домочадцам.
В полном своём бессилии Екатерина Михайловна уронила голову затылком на мужское плечо, чувствуя, как по её щекам бегут слёзы. Но как тут не плакать? Когда твой родной любимый ненаглядный отпрыск ввергает тебя в самый страшный смертный грех, о которых она до сего вечера и помыслить не могла. И о которых вряд ли когда-нибудь решится исповедаться.
Кровосмешение... Содомия... Поди разбери, какой грех страшнее? Во всяком случае, её родной отпрыск без всякой оглядки ввергал её и в первый и во второй, — так что по сути, — какая разница?
Спиной она ощущала, как лихорадочно вздымается могучая мужская грудь позади неё. Она даже чувствовала бешенное биение сердца своего родного сына, своего насильника....