Первые дни Машка, конечно, еще очень надеялась, верила, что Герман сам найдет возможность с ней связаться. Но время шло, ничего не происходило и она все больше и больше впадала в отчаяние. Даже на праздновании Нового Года вдруг разрыдалась под бой курантов, когда в голове сформировалось одно единственное желание — чтобы он был с ней. Истерика ее очень напугала родителей и близких. Те считали, что у Машки первая любовь с Юрой, и поссорились те в первый раз — чего не бывает, но такое явное отчаяние, подавленность, в которой она находилась все рождественские каникулы плохо укладывались в эту версию.
— Машунчик, Юра опять звонил, очень просил с тобой поговорить, — мама села рядом на постели и тихонько погладила дочь по спине. Та бездумно уставилась в телефон, без всякой системы просматривая разную ерунду на ю-тубе.
— Не хочу с ним говорить, — наконец буркнула. Ну сколько можно повторять? Что, они еще не запомнили, что для бывшего бойфренда ее больше никогда нет?
Мама тяжело вздохнула. Чувствовала, что любимому ребенку плохо, а как помочь — непонятно. Уже совсем взрослая, не лялечка, приходившая к ней со всеми горестями.
— Маш... — осторожно начала она, — он тебе ничего не сделал?
— Если ты спрашиваешь, не беременна ли я — то нет!
Мать дернулась как от удара, отвернулась, Машке стало стыдно за хлынувшую агрессию, мама то тут не при чем.
— Мааам, прости, — схватила она за руку, — не хотела тебя обидеть. Нет, он меня не изнасиловал и ничего такого. Не волнуйся, пожалуйста.
Да уж, какое тут не волноваться? Тем более, формулировка «не изнасиловал» уж больно обтекаемая. Неужели, попытался? А с виду такой интеллигентный, надежный мальчик.
— Маш, я не говорю тебе прощать его, просто помни, у мальчиков в этом возрасте еще гормоны бушуют, головой не думают. Ты поосторожнее.
— Ма-ма, хватит! Да знаю я!
Мать решила отложить попытки дальнейшего секс-воспитания. Да и поздно уже, что не вложили в голову раньше, сейчас уже не привьешь. Уж слишком много информации у юного поколения, в некоторых вещах Машка наверняка лучше нее в ее 17 разбирается.
Дверь комнаты тихо закрылась. Маша снова уставилась на экран. Юрка и вправду звонил и писал каждый день, во все мессенджеры, имейлы, соцсети — вымаливал прощения. Говорил, что был пьян, не понимал, что делал и, дескать, простить себе не может. Если он сам не может, то как его может простить она?! Сначала просто удаляла все сообщения, потом заблокировала везде, где могла, ни разу не ответив. Он для нее умер.
А вот для Германа, видимо, умерла она. Развлекся, потешил свое мужское тщеславие и смылся. Он же говорил, что не влюблен, дал ясно понять, что это просто голод, пока нет постоянной спутницы жизни, а она все равно напридумывала себе невесть что. И вроде правильные, хоть и горькие выводы сделала, основанные на словах, фактах, да только сердце не хочет верить, помнит нежность, восхищение, одержимость в его глазах, помнит ласковые губы и руки на теле, помнит самоотверженность, с которой возносил ее к вершине, забыв о себе. Неужели это ничего не значит?
Машка выключила свет и залезла под одеяло, потянулась рукой вниз и стала ласкать себя, без конца вспоминая, как это делал он. Мастурбировала постоянно, пытаясь хоть в воспоминаниях и фантазиях о нем, стать к нему чуточку ближе, но ее оргазмы так ни разу и не достигли того накала, что было с ним. Тогда она словно рассыпалась в пыль и взлетала к небесам, снова и снова, а самой с собой — ну, приятно, но никакого полета и в помине нет, только мерзкое чувство незавершенности и брезгливости после.
Возобновились занятия. Маша уже немного успокоилась и смирилась с тем, что вряд ли еще когда-либо увидит Германа. Так и будет помнить о нем, как об идеале мужчины, может, повезет и встретит когда-нибудь кого-то хоть отдаленно похожего. Юрка Велеретдинов этим кем-то точно не был. Сунулся было к ней со своим грустным взглядом, словно нашкодивший щенок, она лишь холодно посмотрела, как на пустое место, он и ретировался. Больше не приставал. Надо отдать ему должное, все же был достаточно умен и понял с первого раза.
К весне Маша целиком и полностью ушла в учебу, до выпускных экзаменов осталось совсем немного. К ее несказанной радости пришел ответ из одного европейского вуза, куда она на удачу отправила заявление на полную стипендию. Просили дополнительно эссе о целях и чаяниях, рекомендации из школы и все табельные оценки за последние два года.
И родители, и учителя гордились ею безмерно, но она старалась не раскатывать губу раньше времени, вдруг, все же отфутболят.
— Вера Геннадьевна, мои рекомендации и выписки готовы? Директор подписал? — заглянула она в очередной раз в секретарскую, директор последние пару дней все время в отделе образования пропадал и никак не мог добраться до ее документов.
— Да-да, Машенька, заходи, все готово, — приветливо позвала секретарша.
Пока она складывала все бумаги в большой, плотный конверт, Маша разглядывала стены, с которых смотрели улыбающиеся фотографии лучших учеников школы за последние тридцать лет. В одном из первых рядов была фотография ее отца — тоже светловолосого, кареглазого, но с россыпью веснушек на худом, подвижном лице. Машка хоть и была похожа на отца, но кожа и телосложение у нее были материнские, с едва заметной примесью восточной крови.
— Ну вот и все готово. Тебе еще что-то надо докладывать?
— Не, больше ничего не просили.
— Я тогда заклеиваю, хорошо? Ты когда на почту пойдешь?
— Думала сегодня после уроков, чтоб дошло побыстрее, заказным письмом.
— И это правильно, — кивнула женщина. — Сканы я тебе по электронке скину на всякий случай.
— Спасибо, ВерГенадевна, но им оригиналы нужны. Надеюсь, наша почта нигде письмо не потеряет по дороге...
— Да-да, не волнуйся. Я уверена, все будет хорошо, дойдет очень быстро и ты получишь свою стипендию — заслужила. Представляешь, будешь жить на берегу Балтийского моря! Красота там невероятная! Я в молодости...
— Ага, спасибо, — Маше уже хотелось поскорее отвязаться от болтливой секретарши.
— Бежать пора? Ну беги тогда, — понимающе улыбнулась Вера Геннадьевна. — Ой, Маш, постой, все равно на почту пойдешь, занесешь и мои письма?
— Конечно, без проблем, — сунула толстую пачку конвертов в сумку.
После уроков решила не садиться на автобус, а прогуляться. Весна еще только подкрадывалась, зачастую серые тучи приносили дождь со снегом, но корка льда уже растаяла, земля мягко пружинила под ногами, деревья стали подергиваться призрачной зеленью, а неугомонные птички во всю щебетали на проводах. Маша вздохнула полной грудью. Эх, как хороша жизнь! Она молода, красива, умна и скоро поедет учиться подальше из опостылевшего города, окончательно забудет все глупости, что наворотила.
На почте доставая пачку писем из сумки, неловко схватилась за толстый конверт и выронила кучу тоненьких, маленьких писем. Опустилась на колени, стала поднимать и застыла в шоке — на одном из конвертов адресатом значился Свердлов Герман Сергеевич, Малая Набережная д. 44, кв. 7.
— Девушка, ну вы скоро там? Мне что, вас до закрытия теперь ждать? — недовольным, визгливым голосом поторопила почтальонша. Маша дрожащими пальцами собрала все разлетевшиеся письма, многие с знакомыми именами учителей, воровато оглянувшись, сунула в карман конверт, адресованный Герману, остальные протянула в окошко.
— Вот это вот срочным и заказным, пожалуйста, — попросила девушка.
Дама в окошке недовольно поджала губы, но соответствующую квитанцию выписала.
Домой Маша летела как на крыльях. Она теперь знает его адрес! Знает, как найти его! Восторг поутих
лишь, когда она поняла, что он то ее и не ждет... Если бы хотел, давно сам нашел. И что же — она тут свалится ему как снег на голову три месяца спустя?
Несколько дней Маша боролась сама с собой, вспоминая мамины наставления о женской чести и достоинстве, о том, что девушка никогда не должна первой проявлять инициативу к сближению с парнем, о том, что подкарауливают и вешаются на мужчин лишь женщины легкого поведения. Она все это понимала. Понимала, что пойдя к нему, пожертвует своей гордостью, но при мысли хоть еще разочек его увидеть, все существо наполнялось счастьем, душа пела. Ну и пусть! Пусть он будет плохо о ней думать, пусть! Только бы еще хоть раз очутиться в его объятиях, вдохнуть его особенный горьковатый запах, почувствовать тяжесть сильных рук на плечах, дразнящую сладость поцелуев.
Наваждение, которым, она думала, уже переболела, опять накрыло с головой. Она не могла ни спать ни есть, и вот однажды вечером сбежала с курсов английского и поехала к нему.
Поднимаясь по лестнице старинного дома на третий этаж, дрожала как осиновый лист, руки были мокрыми и холодными — а если он не дома? Или что еще хуже — дома, но не один?
Долго мялась у порога, прислушивалась к звукам в квартире, но там было тихо. Только услышав, что дверь внизу в подъезде хлопнула, собралась с духом и нажала на звонок.
Открыл он быстро. И это был на самом деле он, одновременно такой и не такой, как Маша его помнила — строгие черты лица, волнистые темные волосы, сейчас растрепанные, словно после сна, темная щетина на щеках, одет он был в домашние штаны и простую белую футболку, от чего выглядел не таким солидным, как привыкла, а более юным, более земным, более доступным. При виде девушки Герман побледнел, затем резко покраснел и поскорее, скрывая от любопытных глаз, втащил Машу в квартиру, кинув короткое «здравствуйте, Алевтина Платоновна» поднимавшейся наверх старушке интеллигентного вида — в шляпке и позолоченных очках.
— Маша, что ты здесь делаешь? — строго вопросил он, пытаясь хоть с помощью голоса вернуться в роль учителя и таким образом провести между ними границу.
— Привет, Герман, — мягко улыбнулась девушка, — прости, я тебя разбудила?
— Я с ночной, — немного смутился он своего затрапезного вида, осознав, что грозным и непререкаемым так выглядеть сложно.
— Ты больше не работаешь в школах?
— Нет. Я работаю на АЭС сейчас, — отмахнулся мужчина от ее приветливой улыбки и неловкой попытки завязать светский разговор. — Зачем ты пришла, Маша?
— Может, пройдем в комнату? — робко попросила девушка.
Герману, как не хотелось ему поскорее ее выпроводить, пришлось согласиться. По правую руку от узкого коридора находилась аккуратная кухонька и видимо, ванная, комната же была всего одна, но довольно большая, с огромным многостворчатым окном во всю стену от пола до потолка. Герман поспешил раздвинуть плотные шторы, впуская веселое весеннее солнышко и быстро накинул покрывало на расстеленную кровать.
— Садись, если хочешь, — указал он на пару массивных, старинных кресел возле журнального столика.
— Я постою, спасибо.
Маша кусала губы, не зная с чего начать разговор. Она так рада была просто видеть его, что уголки губ безотчетно поднимались вверх, глаза блестели, с восхищением впитывая каждую частичку этого его нового, расслабленного облика.
— Маша? — еще больше нахмурился в ответ на ее улыбку Герман.
— Я пришла сказать, что люблю тебя, — спокойно, без тени фальши и даже с ноткой гордости произнесла девушка.
— И? Что мне делать с этой информацией? — пытаясь уколоть ее, саркастично поинтересовался мужчина.
— Ничего. Мне ничего от тебя не нужно. Честно.
Герман глубоко вдохнул, моля Бога о терпении. Ему никогда не понять женщин с их бредовыми идеями! Вот и эта, молоко на губах не обсохло, а уже решила, что может крутить мужчинами. Кинув взгляд на эти самые губы, внутренности сжались в тугой комок при воспоминании об их упоительной податливости.
— Маша, у меня есть женщина, — решил он бить наотмашь, — она красива, образована и подходит мне по возрасту. Для тебя же я всегда был бы заменой папочки, у нас бы все равно ничего не вышло.
Машке хоть и было безумно больно слышать, что у него кто-то есть, но она и возликовала от того, что он в принципе думал о ней, о их потенциальном будущем, и убедил себя, что это невозможно.
— У меня есть отец. Он замечательный. Я не нуждаюсь в заменах.
— А в чем ты нуждаешься? — теряя терпение, почти прорычал Герман.
— Хочу стать твоей любовницей.
Произнеся эти слова, которые так долго держала внутри, боясь не выговорить, Маша выдохнула, расслабилась, напряжение спало. Герман же наоборот осел в кресло, зажав голову руками, тщетно пытаясь понять, как его угораздило вляпаться в такую историю. Ведь у него все так хорошо шло с Вероникой, а тут является эта малолетка и начинает травить душу.
— Маш, ты же умная девушка, — попытался зайти он с другого края, — зачем я тебе? Ты ведь не сегодня-завтра улетишь в светлое будущее, для чего тебе сношаться с мужиком в два раза старше тебя?
— Я не хочу с тобой сношаться, — упрямо возразила девушка, поглядывая на него сверху вниз, — я хочу заниматься с тобой любовью. Хочу, чтобы ты меня научил.
Герман про себя чертыхнулся и мученически застонал. Пока разум бился тигром, силясь выскочить из расставленной ловушки, его член ситуация, видимо, вполне устраивала, даже вдохновляла, если судить по крепкому стояку, который сейчас было сложно списать на утренний.
— А мне с этого какая польза? — иронично поинтересовался он.
Девушка смутилась. Герман с удовлетворением наблюдал за мириадом эмоций, сменяющихся на ее выразительном личике, злорадно упиваясь ее замешательством. Пусть тоже помучается после той преисподней, через которую его протащила своим возмутительным, продуманным предложением. Будто он не видел ее тело ночами в каждом сне, будто не оборачивался на каждую прохожую девушку, что напоминала ее, будто не стал встречаться с Вероникой только из-за того, что волосы ее были того же светло-русого оттенка?
— Так что? — подтолкнул он ее к пропасти.
— Я не знаю, — призналась Маша. — А что бы ты хотел? — невинно спросила, без стеснения глядя в его штормовые глаза, готовая согласиться на любое встречное условие.
«Ну что, Свердлов, шах и мат тебе, сам напросился,» невесело ухмыльнулся Герман. Если она еще и поймет, что он до сих пор болен ею, то совсем возьмет за яйца.
— Ладно! — стукнул кулаком по подлокотнику.
— Ладно? — несмело переспросила Маша. Как-то она не ожидала, что он так просто согласится. Так хотелось признаний в любви, нежности, а не этой хладнокровной решимости.
— Хорошо, я возьму тебя в любовницы. Ты ведь этого хотела?
Девушка зарделась, занервничала. Герман, почувствовав ее неуверенность, наоборот вернул себе расположение духа. Ну хочет эта маленькая, избалованная дурочка того, чего нельзя, кто он, чтобы ей запрещать и отказывать себе в удовольствии? А так, оба получат желаемое, может и отпустит его после того, как воплотит фантазии в жизнь. И для нее уж точно лучше под ним кончать, чем с воплями вырываться от сверстников.
— Пойдем, — вскочил с кресла и протянул руку.
— Куда?
— В ванную!
— Зачем?
— Принять душ перед сексом.
— Сейчас? — с каждым коротким вопросом глаза девушки расширялись все больше и больше, пока не стали как блюдца. Губки сложились бантиком, подбородок задрожал, он уже знал, что это неминуемый признак подступающих слез, и затаив дыхание, молился, что ей хватит ума убежать, оставить его в покое, чтобы не нести потом на себе вечное клеймо ее совратителя. Ему то не семнадцать, он прекрасно понимал, что силы неравны, отдавал себе отчет, что только сам виноват, подсадив ее на наркотик наслаждения, и тут не может быть двух мнений по поводу того, кто кем пользуется, с какими бы идиотскими предложениями она к нему не заявлялась.
Стоял, не опуская руки, и молча смотрел на нее с вызовом — «ну же, девочка, беги!»
— Хорошо, — она зажмурилась, стряхнув слезы, и вложила свою холодную ладошку в его.
«Дура-аааа! — кричал его разум. — Моя... — прошелестело сердце. — Теперь не убежишь, уже не отпущу!» ***
В маленькой ванной комнате, куда они прошли, места для маневра было сосем мало. Когда Герман прикоснулся к ней и стянул с плеч школьную куртку с эмблемой, Маша вздрогнула, но ничего не сказала. Медленно, пуговку за пуговкой расстегнул блузку, снял и аккуратно сложил там же в углу на плетеной корзине для белья. Затем лифчик, лишь едва уловимо коснувшись тонкой спинки, пустив мурашки по позвоночнику. Опустился на колени и развязал шнурки туфелек, согревая руками холодные как лед ступни.
— В следующий раз, если хочешь, можешь разуться в коридоре, — пошутил он, ловя ее потупленный, испуганный взгляд, — хотя я и не против тебе помочь.
Вслед за туфлями, не поднимаясь, потянул вниз юбку, колготки, приподнимая ноги девушки, заставляя переступать, словно раздевал ребенка. Маша быстро, поверхностно дышала, все тело покалывало, руки и ноги занемели. Когда его пальцы скользнули к резинке простых трикотажных трусиков с розовыми цветочками, оголяя лобок, она невольно сжала бедра, но он с легкостью заставил их разойтись, всего лишь погладив ее, как котенка по шерстке — широкими ладонями проведя от ребер по бокам до самых пальчиков ног.
Девушка стояла перед Германом абсолютно обнаженная, чутко вздрагивая в ответ на малейшее прикосновение. Щеки ее алели, взгляд бегал, боясь встретиться с его. Какой же красивой, ладной она была! Тогда, раздев ее лишь частично, ему не удалось насладиться ее совершенством — гладкой кожей, изящной спиной с узкой талией, пышной грудью и круглой попкой. Ножки, с налитыми бедрами, от колен немного расходились иксом, но это ее не портило, а его лишь еще больше умилило, как и родимое пятно в форме сердечка на левом боку.
Поднявшись, включил воду и помог ей залезть в большую, чугунную ванну на изогнутых ножках.
— Погрейся пока, — предложил он, переключая струю на ручной душ и вручая ей, — я пока зубы почищу, — и задернул пластиковую занавеску.
Несколько минут Маша растерянно сидела на коленях, поливая себя теплой водой, слушая как он фыркает, умываясь. Она была благодарна ему за эту паузу, за момент приватности, что позволил ей собраться с мыслями и осознать выбор, который она сделала, принять неизбежное. Все произошло слишком быстро, она, конечно, отчаянно надеялась, но не ожидала, что сможет выговорить те слова, а уж тем более боялась даже верить, что он согласится. Сегодня они займутся «этим», голые, на постели, без преград — от предвкушения соски напряглись, а внизу требовательно заныло.
— Маленькая, все хорошо? — окликнул Герман. — Ты готова?
— Да, — твердо ответила, наконец отваживаясь поднять голову и заглянуть ему в глазу, когда он отдернул занавеску.
— Ты очень привлекательная девушка, Маша, — искренне восхитился он. — Разрешишь мне сделать тебя еще красивее? — глаза хитро заискрились.
Маша, смущенная комплиментом, вопросительно приподняла брови.
— Хочу побрить твою киску, маленькая, можно?
Вспыхнула, живо вообразив то, о чем он просит.
— Ты будешь все видеть... — прошептала в несмелом протесте.
— Если помнишь, у меня уже была возможность там все рассмотреть, — с улыбкой в голосе ответил он. — Мы ведь еще не раз повторим этот опыт, правда? Увидишь, это еще приятнее, когда ты там голенькая. Представь, что я смогу делать языком!
Это было для Маши уже как-то слишком откровенно. Девушка от смущения подскочила, было отвернулась, а потом неожиданно кинулась на грудь к стоящему возле ванны ласково посмеивающемуся мужчине, пряча лицо, прижимаясь к нему всем телом, намочив ему майку. Потом также стремительно подняла голову и крепко поцеловала в губы.
— Это «да»? — усмехнулся Герман, успокаивающе поглаживая свою пока еще скромницу по влажной спинке.
Кивнула.
— Только не дразни меня. Пожалуйста, — тихонько попросила девушка.
— Я постараюсь, маленькая. Но ты так очаровательно краснеешь, что сложно удержаться, — хитро сощурился. Ей еще предстоит узнать, что секс не обязательно серьезен, далек от торжественности. Когда двое получают удовольствие друг от друга, в любовной игре много смеха и веселья.
Как много у нее еще впереди! Какой он удачливый мудак, что пройдет этот путь познания снова вместе с ней, питаясь ее чистыми, яркими эмоциями!
Герман поставил деревянную накладку на ванну и попросил Машу сесть на нее, откинувшись спиной на стену, и широко расставить ноги на бортике.
— Не замерзнешь после душа? — обеспокоено спросил он, накрывая плечи пушистым полотенцем.
— Как бы не расплавиться, — стыдливо призналась девушка.
Ей и вправду стало жарко. На место нервного холода пришло горячее возбуждение. Кожа порозовела, на висках выступил пот. Когда Герман стал наносить, размазывая, пену для бритья на ее лобок и половые губки, глаза сами собой закатились. Действовал он очень осторожно и сосредоточенно, боясь порезать ее. Если для нее, судя по суматошному дыханию, это было ярким эротическим переживанием, то ему спокойное, скрупулезное действо наоборот помогло немного успокоиться, переключиться, унять сжимающее чресла безумное желание.
— Ну вот и все, — удовлетворенно констатировал Герман, направляя струю душа между Машиных ног, смывая остатки пены, — нравится?
Машка, с трудом вырываясь из того вихря жгучего стыда и вожделения, которым ее закрутило, посмотрела вниз. Лобок, прикрытый теперь лишь узеньким треугольничком волос казался голым и по-детски беззащитным, клитор явно выпирал, пульсировал между пухлых, сейчас таких гладеньких валиков. Она сама никогда бы не решилась на такое, ее хватало лишь на то, чтобы подстригать свой рыженький кустик, голая же промежность была символом всего того запретного и порочного, чего до этого дня была лишена ее жизнь.
— Да, — хрипло выговорила девушка, поразившись своему севшему, гортанному голосу, — а тебе?
Услышав ее явную неуверенность, Герман легонько провел пальцами по гладким складочкам, размазывая сочившуюся влагу, ощутимо нажал на клитор, сжал ладонью лобок, заставив девушку выгнуться навстречу ласке.
— У тебя потрясная, очень сексуальная, маленькая киска, — прошептал ей на ухо, не переставая поглаживать внизу и заводя еще больше пошлыми словами, — с ума схожу, как хочу ее попробовать.
Обхватив девушку за спину, подтянул ближе и впился в приоткрытые губы поцелуем. Не осторожно, как раньше, а жестко, с надрывом, сминая нежную плоть, подчиняя, властвуя, выпивая ее дыхание до капли, чувствуя, как его контроль трещит по швам, когда она обвила руками шею и обхватила ногами талию, прижимаясь своим горячим, открытым лоном к твердому бугру, едва удерживаемому штанами.
Герман подхватил Машу под ягодицы, поднялся и, не разрывая ни поцелуя, ни кольца переплетенных рук и ног, отнес свою на все согласную жертву на постель.
— Герман, — вдруг заволновалась Маша, — мне к восьми надо быть дома.
Кинув взгляд на часы, показывавшие четверть шестого, ухмыльнулся.
— Ты слишком хорошего обо мне мнения, Мэри, — заметил, обхватывая зубами и немного оттягивая крохотный сосок, — но я принял к сведению, — переключился на другой, заставив выгнуться дугой от легкой боли и лавиной накрывшего наслаждения.
Чувствуя, что не способен долго продолжать эту сладкую пытку, оторвался от раскинутого на покрывале роскошного тела. Лицо девушки горело румянцем, волосы спутанными прядями лежали на плечах, выбившись из длинного хвоста, грудь бурно вздымалась, животик подрагивал.
Герман стянул майку, глядя на нее. Потянулся к штанам. Маша зажмурилась.
— Ты не задвинешь занавески? — несмело попросила, вдруг с ясностью осознав, что долгих прелюдий не будет. Открыть глаза и посмотреть на его член было страшно.
— Нет, — мягко отказал он, нависая над ней, — хочу видеть тебя.
— Я — девственница, — призналась девушка, инстинктивно пытаясь сжать бедра, когда он поставил колено между ее широко раскрытых ног.
— Я догадался,— хохотнул Герман, подгребая под себя и снова и снова целуя, не давая сосредоточиться на страхах, — ты дала мне прекрасную возможность в этом убедиться, — не смог удержаться, чтобы не поддразнить ее, Герман. — Будет очень больно?
— Не знаю, маленькая. Как-то юные девы с дикими идеями в моей постели еще не бывали.
Чувствуя его тело на ней, горячий, твердый орган, трущийся о ее сверх чувствительный, словно оголенный электрод, клитор, его руки, сжимающие плечи, губы пожирающие ее рот, Маша и стремилась к слиянию с ним, и в то же время, подспудно разрываемая паникой, мятежно отстранялась, двигая бедрами, отворачивая голову, то вскидывая, то бессильно опуская руки, не понимая, что этим распаляет его еще больше.
— Мэри, моя Мери... — сделал над собой титаническое усилие Герман, приподнимаясь над ней, обхватывая ладонями личико, вглядываясь в потемневшие от страсти, расширенные глаза. — Хочешь, не будем доводить до конца сегодня?
Спросил, с надеждой вглядываясь в нее, чувствуя, что взорвется, если она и в самом деле пойдет на попятную. Маша недоуменно посмотрела на него рассеянным взглядом, смутилась, когда поняла, что невольно сопротивляется ему, затем медленно покачала головой.
— Нет... Хочу тебя. Пожалуйста... — выдохнула, расслабляясь, подстраиваясь под него.
Герману другого разрешения было не нужно.вожделение, вмиг поднявшееся прибойной волной, смело все другие чувства на своем пути. Та проснувшаяся, требовательная жажда, не нашедшая логического завершения в сексе, сейчас требовала продолжения, тело девушки отзывалось горячо и яростно на каждое прикосновение, стремясь к разрядке. Герман присел, сменив руки на губы, подтягивая Машу к кончику стула, заставляя откидываться назад все дальше и дальше, ощущая затылком влажный холод, идущий от окна. Ее не волновало, что свет не погашен, а в сгущающихся сумерках с улицы легко увидеть ее силуэт, она вообще не способна была думать, ведомая его искусными руками и языком все дальше и дальше по сумеречной дороге экстаза.
Очень скоро она застонала, затряслась, сама судорожно дергаясь на его пальцах, но он не дал ей передышки. Несколько раз широкими движениями языка облизал от содрогающейся в оргазме вагины до оголенной головки сверхчувствительного клитора, чувствуя солоноватый вкус крови на губах, и снова проник двумя пальцами внутрь, не позволяя ей выпасть в небытие и расслабиться.
— Хочу еще, Мэри, — хрипло приказал он, впиваясь обезумевшим взглядом в ее преображенное оргазмом лицо, — кончи для меня еще.
Маша не имела понятия, возможно ли такое в принципе, но словно бабочка, нанизанная на его пальцы, не могла сопротивляться, порабощенная его властным голосом, жестким лицом, скоро почувствовав, что внутри под его легкими постукиваниями, снова начинает разгораться все сжигающее на своем пути пламя.
Она кричала от восторга и содрогалась от наслаждения. Не помнила, в какой момент он засунул пальцы свободной руки ей в рот, заставив почувствовать свой собственный вкус и сосать их, сосать причмокивая, с остервенением, как самое чудесное лакомство на свете.
Чувствуя приближение ее нового оргазма, Герман, поднялся и обрушил поцелуи на трепещущий рот, одной рукой продолжая вести ее к пику, а другой вцепившись в мягкую плоть груди, уже не в силах думать, не больно ли ей. Весь его самоконтроль сосредоточился на том, чтобы не вонзиться в нее сейчас. Он сам испугался, насколько сильно припухшей, покрасневшей выглядела ее до этого аккуратная, а сейчас развороченная тараном его члена, дырочка, проклиная себя, что надо было быть поосторожнее. Но как он мог? Когда она сама пришла и протянула свою невинность на раскрытых ладонях. Он не знал, как смог бы сделать это по другому тогда. Сейчас же ему важно было хоть немного компенсировать ей за причиненную боль, забыв о себе, снова и снова скидывая в пучину оргазма.
Маша лихорадочно металась, в глазах потемнело, в ушах гулко стучала кровь, но она продолжала следовать, куда он вел. Хотела, чтобы он вошел, покрыл ее, хотела его член, разрывающий, растягивающий ее до предела, на смену ловким пальцам. Тянулась к нему руками, пытаясь стянуть штаны со спины, но он не давал. Тогда в отчаянии, просто ухватилась ладошкой за твердый как камень отросток, сжимая его через трикотажную ткань штанов, неумело поглаживая, лаская, поражаясь тому, как он поместился в ней ранее, взмывая вверх от этой мысли, и тут же доведенная до края, распадаясь на осколки, когда все тело конвульсивно задергалось как в припадке, а рот открылся в немом крике, но обхвата ладони не отпустила, ощущая, что он тоже глухо рычит, содрогается, впившись рукой ей в грудь, а под ладошкой ощутила расплывающуюся через ткань влагу его семени.
Крепко обнявшись молчат, восстанавливая дыхание, слишком пораженные силой собственных чувств.
— Спасибо, — шепчет девушка.
— Машка... ты — чудо, — нежно целует закрытые в неге глаза. Ему уже не до поддразниваний. В какой-то момент она перехватила у него контроль, заставив извиваться в муках и кончить лишь от прикосновения ее рук, как какого-то пятнадцатилетнего юнца!
После ведет ее в душ, помогает одеться, со стыдом замечая красные отпечатки своих пальцев у нее на груди и бедрах.
— Ничего, не переживай, — просит она, — мне совсем не больно.
Купается в озерах ее глаз, таких глубоких, спокойных сейчас, до самых краев полных любовью.
В машине, пока везет ее домой, не разговаривают, боясь словами нарушить то зыбкое, что происходит между ними. Она, немного неуверенно кладет ему руку на бедро и поглаживает — слов не нужно, и так понятно, что это «я люблю тебя».
— Когда мне можно снова прийти? — смущенно спрашивает, испугавшись, что все вдруг кончится, как и началось, мимолетной кометой пронесясь по ее жизни и спалив ее дотла.
— А ты хочешь еще прийти? — с неуемной тоской спрашивает Герман, кляня себя за излишнее благородство и внутреннюю необходимость дать ей шанс передумать.
— Да. Ты ж согласился, чтобы я стала твоей любовницей, разве нет?
Хочется закричать — «Какая ты к черту любовница? Жить без тебя не могу!», но лишь закрывает глаза, признавая ее правоту. Не может обязать, нагрузить ее своими чувствами, тогда по-девчоночьи возомнит себе их светлое будущее и никогда не бросит его, а ему такая задача после сегодняшнего уже будет не по плечу.
— У меня уроков нет в понедельник после обеда.
Герман вспоминает свое расписание, в пятницу с утра ему на сутки, потом три дня выходных. Будет время разобраться с Вероникой, остается надеяться, что та скандал устраивать не будет.
— Я буду ждать, маленькая. Продолжим наша уроки? — мягко, иронично отвечает, больше смеясь над собой, а не над ней.
Маша вспыхивает. Еще плохо его знает, чтобы различать оттенки чувств за пошлыми словами.
— Дай мне свой телефон, — решительно требует.
— Зачем?
— Я тебе не доверяю. А то опять сбежишь, ни слуху ни духу, — сердито насупливается.
Подмывает расхохотаться. Куда он теперь денется? Как дурак будет ждать, надеяться, желая лишь ее. Что ж, гипотеза о том, что поимев ее, он успокоится, с треском провалилась, не пройдя испытания.
— Записывай, — диктует номер.
Маша быстро вводит номер на смартфоне, закрывая рукой, чтобы он не видел имени, под которым его записала — «Любимый». Перезванивает, убедившись, что его телефон, брошенный в подстаканник между сидениями завибрировал и загорелся голубым цветом.
— Тогда, до свидания, Герман, — радостно улыбается, окрыленная надеждой, — до понедельника?
Он мягко привлекает к себе, целует напоследок, долго следит взглядом, пока она бежит через широкий двор к подъезду.
«Ну, что, Свердлов, о звании порядочного человека теперь можешь забыть,» — меланхолично думает Герман. Но чувство вины вместе с угрызениями совести куда-то запропастились, пока же внутри разливается беспардонное, всепоглощающее счастье — «Моя... моя девочка, никому не отдам!»