Подкатегория: без секса
Просыпались ли вы когда-нибудь на рассвете? Когда за окном комнаты ещё стоит в воздухе ночная тишина, но уже утомлённая собою. За мгновение до того, как первые разведчиками крадущиеся лучики уступят место захлёстывающему землю потоку солнечного света, смывающего с неё остатки ночной дремоты и прохлады; за мгновение до того, как в комнату, ещё погружённую в серый полумрак, ворвётся бескомпромиссный птичий щебет, славящий торжество и величие жизни... Ты открываешь глаза и всем своим телом, каждой его клеточкой чувствуешь, как пробуждается в тебе энергия нового дня, как свеж и светел твой ум, ещё не обременённый насущными проблемами. Ты пробуждаешься на рассвете, забывший всё прошлое и не знающий будущего, заново впитывающий в себя всё это потрясающее девственное великолепие наступающего дня, и первое, что ты видишь, это обнажённое юное тело, распростёртое на постели рядом с тобой. И нет в этом ничего пошлого, абсолютно ничего постыдного, и само по себе это чисто, прекрасно и целомудренно.
Ты лежишь рядом, не шевелясь, и вглядываешься в эти такие родные для тебя черты, в эти пьянящие тебя изгибы вишнёвых губ, привкус которых до сих пор сохранился на твоих губах, вглядываешься в стремительные линии крыльев носа, трепещущих от спокойного дыхания, в воронёную черноту твоих ресниц. Ты вдыхаешь аромат этого прекрасного юного тела, которое свежестью своею ни в чём не уступает свежести послегрозового воздуха, наполненного озоном, и аромат которого пьянит сильнее, чем ароматы полевых цветов. И это ли не счастье? Что же тогда, по-вашему, счастье, если не это? Скажите!
И я готов отдать жизнь свою за этот момент, восстать в одиночку против всего, что угрожает моему счастью, восстать без оружия в руках, ибо единственное оружие, которое есть у меня и которое приемлемо мною, это взгляд моих уставших глаз и слова, рождённые душою и сердцем. Восстать, чтобы стало всё это когда-нибудь счастьем и украшением жизни, а не стыдом, уродством её, нечистотой. И я знаю, что это стоит того, чтобы отдать свою жизнь за это, за право свое любить открыто. И в этом я счастлив. Уже хотя бы потому, что я сохранил в себе эту способность - способность любить - и не потерял сил бороться за неё - открыто и с достоинством, и нет во мне страха отдать за любовь свою, во имя этой любви свою жизнь.
Ты ищешь что-то, себя ищешь в мире, тебя окружающем, в мире меркантильном, человеконенавистническом мире, и поиск этот уже давно и настолько прочно вошёл в твою жизнь, что стал частью тебя самого. И поиск этот бесконечно длится, потому что начат был не тобой и вряд ли тобой будет закончен, и ведёт он тебя по бесконечному пути, где границы времени стёрты и где нет ни прошлого, ни будущего, а есть только дорога, ведущая к цели, но не имеющая конца. И ты идёшь, отринув прочь все сомнения, храня в сердце своём лишь веру и надежду на то, что настанет время, и у каждого будет место, куда ты сможешь возвратиться с дороги, где вновь ты сможешь собрать себя воедино, отдохнуть и набраться сил и где, возможно, кто-то тебя ждёт, кто-то, кому не безразлично, насколько сильно ты устал, кто-то, кто готов разделить с тобою всю боль твою и твои страдания, а не только лишь моменты беззаботности и радости.
Разве не счастье это, когда на бесконечном своём пути у тебя есть место, где ты можешь отдохнуть, прежде чем продолжить вновь этот бесконечный поиск, есть место, где ты можешь провести безумно упоительную ночь и, проснувшись на рассвете, ощутить не ставшее привычным одиночество, а тепло распростёртого рядом тела, тепло человека, а не холод вымышленного фантома, человека, которому ты дорог и который даже, быть может, любит тебя. Это ли не счастье?
И не в силах более сдерживать себя, ты даёшь волю захлёстывающим тебя чувствам, и вот уже глаза твои блестят, но это блеск радости, радости и счастья, рождённого от соития умиротворённости и тепла твоего тела. И, протянув руку, ты касаешься кончиками пальцев, прикосновением воздушным, чтобы не разбудить, изгиба шеи, словно бы самого себя желая убедить в том, что ты действительно существуешь, а не являешься просто порождением моего больного воображения, видением.
И каким бы воздушным, осторожным не было это прикосновение, ты открываешь глаза, пронизанные с первого же мгновения сводящей меня с ума иронией и добротой, вслушиваешься в птичий щебет, врывающийся в открытое окно, медленно поворачиваешь голову в мою сторону и впиваешься своим внимательным взглядом мне в лицо, словно бы стараешься навсегда сохранить в памяти, запомнить каждую его черточку. Губы твои, дрогнув, дарят мне улыбку, и, чуть приоткрыв их, чуть слышно ты говоришь, нет, шепчешь:
- Доброе утро...
Казалось бы, всего два слова, настолько часто произносимых в мире, что они растеряли уже весь свой магический некогда смысл. Слова эти, которые за свою жизнь мы можем произнести больше двух десятков тысяч раз или ни разу, заключают в себе лишь признак того, сколько дней в этой жизни ты был счастлив. Сама наша жизнь - всего лишь парадокс, порождённый временем, и время - всего лишь порождение нашего сознания и существует лишь потому, что мы, в слабости своей, позволяем ему существовать.
А раз так...
Просыпались ли вы когда-нибудь на рассвете? Когда за окном комнаты ещё стоит в воздухе ночная тишина, но уже утомлённая собою. Ты пробуждаешься на рассвете и первое, что ты видишь, это обнажённое юное тело, распростёртое на постели рядом с тобой...
- Доброе утро...
А ты улыбаешься в ответ и хочешь сказать эти же слова, но не можешь, потому что вынужден сдерживать подступивший к горлу ком, но единственное, что ты не можешь себе позволить никогда-никогда, это показать ему свою слабость, и поэтому тебе приходится просто молча улыбаться в ответ. Но вот тебе удаётся, наконец, побороть в себе эту слабость (но слабость ли то, что сильнее тебя?), и ты шепчешь ему в ответ:
- Здравствуй.
И он, конечно же, всё поняв, молча протягивает в твою сторону руку и так же молча (только на губах улыбка Джоконды) притягивает тебя к себе, прижимает к груди своей, и ты на секунду удивляешься этой нежной силе, после чего ещё крепче сам уже прижимаешься головой к его груди и замираешь, погружаясь в гипнотическое состояние, слушая ритм биения его сердца. И тебе, открывшему секрет времени, удаётся теперь диктовать времени свои условия, и ты делаешь этот момент бесконечным, и биение сердца заполняет всё, что вне тебя и в тебе. А потом ты выныриваешь из этого бесконечного, безграничного пространства, словно заново рождённый, и медленно, словно бы удивляясь тому, что ты вообще можешь что-то произнести, медленно, по слогам, повторяешь сказанное им:
- Доброе утро.
И он лежит рядом, глаза его устремлены в потолок, но кажется, что видят они совсем не его, что устремлены они туда, за грань мироздания; с губ его не сходит улыбка, спрятавшаяся в уголках его губ и заметная лишь твоему искушённому и пытливому взгляду; и ты, думая, что он не слышал сказанное тобою, пытаешься сказать это ещё раз, но он, уловив твоё желание, прижимает к твоим губам пальцы, и ты понимаешь, что произнесённые вслух слова только разрушат очарование момента, того момента, когда с тобою разговаривает мироздание на языке, не нуждающемся в словах и звуках. И тогда ты, полный благодарности, утыкаешься носом в его шею, где у основания ключицы ямка и где ещё сохранился остаток пьянящего аромата ночи, и, скосив глаза, наблюдаешь за тем, как пульсирует его сердце - вверх-вниз, вверх-вниз.
И в этот момент ты учишься отличать достойное тебя от недостойного, любовь от её суррогатов, полноту и целостность чувств от обыденности и измельчённости. А всего-то и надо было - проснуться на рассвете, за секунду до рассвета, проснуться и ощутить не холод простыней, измятых в тревожном сне одиночества, а тепло лежащего рядом тела, ощутить, даже не услышать, а именно ощутить равномерность его дыхания и ритм биения его сердца, увидеть обращённые к тебе глаза, пронизывающие насквозь твою сущность, и сойти с ума от искрящейся в этих глазах доброты и понимания, сочувствия и благодарности за то, что осталось сокрыто во мраке ушедшей ночи...
А впереди новый день уже вступает, коронованный, на царство, чтобы властвовать над суетностью мира, и ему нет никакого дела до тщетной суеты, происходящей на земле под лучами уже давно хронически больного солнца.