— Твоя свобода — всего лишь миф, Рэми. Перестань сопротивляться. От этого будет только хуже, — блондин крепче затянул узел на запястьях раба, надёжно привязывая его руки к резной спинке кровати, но тот только сильнее напрягся и, сжимая от досады зубы, смотрел в сторону. В распахнутое настежь окно лилась июньская тёмная ночь — ароматами роз и текилы, ритмами тамтамов и африканскими напевами. Рабы веселились, отдыхая после изнурительного дня, потому что больше в этой жизни не имели права ни на что. Они пели, а Рэми никак не мог отделаться от чувства несправедливости. Да, жизнь очень несправедлива к таким, как он. Казалось, нет ничего зазорного в том, что хозяева иногда имеют своих рабов — таким никого не удивишь, но он каждый раз противился происходящему — зажимался, отворачивался, закрывал глаза.
— Я всё равно тебя заставлю, ты же знаешь, Рэм, — шептал ему в ухо хозяйский сын, который на 18 лет был младше его самого. Будь это кто-то из своих, давно бы по морде получил, но, к сожалению для раба, равенства между ними не было и быть не могло, не смотря на то, что у них был один отец. — Ну, чего зажался? — Энрике с обыкновенной усмешкой скользил лёгкими поцелуями по скуле сводного брата — словно осторожно подбираясь к губам. — Такой красивый мулат, как ты мог бы многого добиться... Я что, плохо обращаюсь с тобой? Неужели не заслужил ласкового взгляда?... Ну хоть один, Рэми... Подари мне хоть один.
Упрямо сжатые губы сказали больше сокрытых веками глаз, и мулат упрямо отворачивался от поцелуев, стараясь не чувствовать обжигающую кожу усмешку брата. В их противостоянии Энрике неизменно одерживал верх, и рабу оставалось лишь смиряться, уступая сначала сделанную своими руками рогатку, а затем и своё тело. Связанные руки сжались в кулаки, словно дав выход злости и отчаянию, но лицо мулата оставалось таким же отрешённым. Смысла бороться за своё мнение уже давно не было.
— Это упрямство у тебя в крови от белых, — с досадой проговорил Энрике.
В синих глазах Энирике застыла странная задумчивость — совершенно не свойственная девятнадцатилетнему парню. Он, конечно же, возьмёт сегодня то, что хочет, но ласкового взгляда опять не дождётся. Возможно, если бы Рэми знал, как скучал по его гибкому телу хозяйский сын все последние месяцы, пока учился за границей, как видел сны о нём, как продолжал надеяться на то, чтобы добиться немного ласки в ответ на жаркие властные и горькие для Рэми поцелуи, может быть, стал бы сговорчивее.
— Рэм, я сюда только на три недели приехал... Отвык ты от меня, как погляжу. Давай-ка память тебе освежим немного, — ладонь властно легла на пах раба, и Энрике сглотнул, ощущая, насколько горяча кожа между ног мулата.
Пальцы ловкие и умелые отточенными движениями ласкали мошонку, путаясь в завитках жёстких волос — эта вседозволенность сводила с ума обоих: одного — горечью, другого — наслаждением. Избалованный Энрике наедине со своей темнокожей игрушкой становился нежным и пылким, терял голову от желания и досады. Рэм не хотел его, почти всегда оставаясь неподвижным и только кусая губы, когда уже совсем становилось невмоготу. Рэм был первым у него — гордый, молчаливый, желанный до слёз, и всё равно раб оставался для господина рабом — с этой системой невозможно было ничего поделать. Во многих штатах недовольных рабством становилось больше с каждым днём — с такими настроениями в обществе всё шло к перевороту, а свобода Рэми для Энрике была самым страшным кошмаром последние два года. Он хотел его, он владел им, он имел своего раба как вздумается! Поцелуи, обжигающие и упрямые, руки наглые — на теле мулата не было мест, которых они не касались, доказывая лишний раз, что добрая воля для господ — пустой звук. Рэми кусал губы до крови, бился в путах, сжимал сильные бёдра так, что порой Энрике от обиды бил его по лицу.
— Раб... Глупый раб, — эти слова он повторял слишком часто, напоминая Рэми о том, кто есть кто в этой удушливой хозяйской спальне, в этой безнадёжно измятой постели, которая под ними скрипела так, что было слышно на первом этаже. Тело к телу, рядом, внутрь — животная похоть отравленная болью и стонами — их невозможно было сдержать в груди, невозможно было дышать ровно.
— Рэм... Рэми, — шептал Энрике и всегда срывался первым, как обезумевший вторгаясь во влажное от пота тело. Только в это мгновение он чувствовал себя счастливым, и ему казалось, что Рэми принадлежит ему по доброй воле — так измучено и громко кричал раб. Но потом приходило разочарование, потому что они оба возвращались в реальность, где не могли полюбить друг друга.
— Рэм, — Энрике мягко поцеловал губы своего раба, поймал тяжелое сбивчивое дыхание. — Скажи что-нибудь... Ты мне очень нравишься, Рэми... Очень.
Ощущая всем телом последние судорожные фрикции брата, раб нечеловеческим усилием разжал зубы, выпуская с прокушенных губ слабый вздох напополам с кровью. Он уже почти забыл, каково это — ноющие от напряжения мышцы живота и паха, немеющие от тугой верёвки кисти рук, горячие пальцы на напряжённой плоти, что вырывают из горла хриплые вскрики и стоны. За месяцы отсутствия Энрике всё это стало сном — зыбким прошлым, воспоминания о котором тревожили лишь лунными ночами, когда всё тело ныло от побоев надсмотрщика, и боль не давала уснуть. Человеческий разум творит чудеса — поселившаяся в душе мулата надежда уже почти стала хозяйкой его сознания, но была безжалостно выдрана вместе с сердцем едва страх и отчаяние вернулись. Вернулся Энрике.
Рэми не понимал его сильную тягу к себе, списывая всё на желание белого утвердиться за счёт безвольного раба, что был не более чем игрушкой — способом развлечься в одну из особо скучных ночей. Надо сказать, что развлекало Энрике не только тело мулата — хозяин играл с душой и чувствами Рэми, упражняясь в словах — словно в стрельбе из лука. Каждая фраза — стрела, и чем откровеннее слова, тем ближе к сердцу она вонзится. Но куклы устают от игр куда быстрее кукловодов, и единственное желание Рэми было несложно угадать.
— Оставь... те меня, пожалуйста.
— Размечтался, — усмешка хозяина была усталой. По-правде говоря, они обсуждали нечто подобное много раз, но у Энрике быстро кончалось терпение — иногда он даже хватался за плеть, пока не понял, что и побоями любви из Рэми не вытянуть. — Даже не заикайся об этом, понял? — блондин развязал руки раба так же властно, как и связал час назад. — До утра ещё долго, а если попрошу отца, то могу и неделю тебя не выпускать. — Энрике сел в постели, и хозяйским жестом положил ладонь на бедро мулата. — Лучше бы ты огрызался, как в первый раз... Я бы с тобой мог быть мягче, только мне кажется, что ты нарочно выводишь меня, Рэм. Оставить его... подумать только! — парень ухватил раба за подбородок и заставил посмотреть на себя, невольно любуясь пухлыми зацелованными губами, длинными ресницами и проваливаясь в омут чёрных глаз — без дна — в бесконечность. — Я не могу отказаться от тебя... Думаешь, не пытался забыть твою тугую задницу? Да я сотню белых перепробовал, а видишь: сижу — и с тобой нянчусь, чёртова полукровка Губы темнокожего вытянулись в тонкую линию, и он, что было сил, сжал зубы, чтобы из горла не вырвалось ни звука в протест сказанному хозяином. Мулат уже давно смирился со своим положением, ничем не отличающимся от жизни любого другого раба. То, что его отцом был белый — и не просто белый, а хозяин поместья — принесло горечь и презрение не только надсмотрщиков, но и других чернокожих. Его считали грязью, отбросом, обязанным быть благодарным лишь за то, что его жизнь не оборвалась в день рождения в одном из мутных каналов, что подобно артериям питали землю полей. Не выдержав позора и отторжения родных, его мать не прожила долго, оставив ребёнка жалеть, что он появился на свет, и то, что его брат говорил о нём правду не скупясь в выражениях, не стало чем-то новым — лишь напомнило, как жестока бывает жизнь к нежеланным детям.
— Вы хотите, чтобы я огрызался? — Рэми заставил свой голос прозвучать почти безразлично,...