Знаешь, что я делаю без тебя?
Перебиваюсь. С хлеба на воду, с человека на человека, с женщин на мужчин, с тебя на без тебя, с морали на её отсутствие. С крика на шёпот, с любви на ненависть, с дыма на огонь. С чая на отчаяние, с воды на вино, с боли к обезболивающим... С жизни на новую смерть.
Мне больше нечего терять.
Когда я увидел тебя впервые, я не смог отвести глаз от твоих рук. Ты сминал белое беззащитное тело салфетки, и я смотрел, смотрел на твои пальцы... На их изящную тонкость, на их восковую бледность, розоватые ногти... Смотрел и не смел отвести взгляда. В помещении было полутемно, и свеча, что горела на столике, ложилась мягким светом на изгибы ладони, на резкость линии суставов, твёрдость наверший костяшек, подёрнутых тонкой кожей. Из-за тусклости освещения я не смог разглядеть цвета твоих глаз, в которых играло пламя. Ты улыбался кому-то — беспечно-отзывчивый, и запрокидывал голову, смеясь, обнажая матовую белизну горла. Как хотелось, хотелось мне тогда впиться в эту нежную мякоть губами, и, сидя напротив, я поедал глазами твой образ. Помнишь?... Наверняка помнишь. Ведь ты тоже заметил меня, изучил, внимательный к деталям, и мою неуверенную сжатость, и растрёпанные пегие волосы, и светлые серые глаза, что восхищённо скользили по тебе, практически не моргая. Всё моё существо затаило дыхание, вглядываясь в тебя. И я сидел, приросший к стулу, и моя спутница всё время настойчиво пыталась перевести на себя моё внимание. Но я не мог сделать над собой усилие и обратить взгляд на неё, ведь за её спиной сидел ты. В чёрной рубашке. В расслабенной позе. И улыбался... Месяц спустя мы столкнулись на ещё одном вечере. Уже одни, без всех, без мишуры толпы, ненужности людей.
Ты уже не смеялся, был серьёзен, и держал в тех самых руках бокал с вином. И я снова, трепеща от волнения, пристально следил за красноватыми бликами на коже, за всполохами рубинового вина в тонкой её бледности... Ты заметил мой взгляд, и, наверное, всё сразу понял. Понял, что твои руки имеют надо мной безоговорочную власть, как и весь ты. Имена, краткое обсуждение картины, что оказалась перед глазами. И чёрт меня дёрнул рассказать, что я — вольный художник... Ты сказался коллекционером редкостей, искусствоведом, придирчиво осматривающим любой товар на предмет шедевральности. Ты смотрел на картину так, словно она заранее должна была нести некую незримую печать гения, скрытого, никому не видного таланта, такого, что его стоило бы найти и огранить, придать сияния, блеска, чтобы он заиграл всеми красками, чтобы картины сами говорили со зрителем. По твоему собственному признанию, такие алмазы попадались редко, но именно за них твой заказчик мог отдать любые суммы на аукционе. А ты был мастером в своём деле. Я ещё подумал тогда, насколько тебе идёт твоя профессия. Не создавать что-либо, но превращать хорошую идею, задумку, в золото. Той же ночью ты точно так же придирчиво осматривал меня на предмет изъяна. Своими руками, губами, языком... Изучил всё, что можно, искал во мне несовершенство, хотя, по собственному мнению, я был просто слеплен из него, но ты говорил иначе, восхищаясь, улыбаясь, и снова исследуя мою кожу... Ты целовал мои белые шрамы — подарок моего бурного прошлого. Белые, широкие, рваные рубцы, что покрывали спину, навели тебя на мысль о вырванных крыльях ангела. Я стал для тебя предметом искусства, созданием, или прекрасным ребёнком Природы, что в сочетании с чужой жестокостью давал очаровательный итог; слегка надломанным, но одарённым талантом изображения реальности сквозь призму своего опыта. Таким ты меня и принял в свои объятия, дарующие покой и счастье.
Я помню твои первые винные поцелуи — язык глубоко во рту, нетерпеливый, ты срывал с меня одежду, слегка тянул меня за волосы, прижимал к себе. Я задыхался, глотая воздух, смешанный с ароматом твоей кожи, с шелестом твоей чёрной рубашки, с языком твоего изящного тела... Моя иссеченная спина ещё помнит холод стен твоей квартиры — весна, Питер, ещё отключенное отопление, последний этаж. Широкий Лиговский, и где-то за домами целый мир, набережная Обводного, золотистый крест церкви, что виден из твоих окон, узость подоконника, в которую упираешься пальцами... Вот же меня угораздило. Влипнуть в этот остывший, влажный город, только из-за того, что ты живёшь здесь. А ты был доволен... Тогда, помнишь? Когда разводили Дворцовый, и ты прижимал меня собой к перилам, смотрел в огненную воду Невы, и в глазах твоих метались золотистые блики. Я — разморенный от твоего присутствия, наслаждался моментом, понимая, насколько он хрупок. Ведь ты рано или поздно оторвёшься от меня, и я лишусь твоего тёплого дыхания на своём затылке, твоих рук вокруг моей талии, твоих бёдер, льнущих к моим... Я ловил каждое подобное мгновение, чтобы уметь воспроизводить его в памяти. Ведь память — это всё, что у меня есть от тебя.
Тогда, ещё до той нашей встречи, я рисовал всё. Всё, что видел — от дворов-колодцев до серости Адмиралтейства под дождём, прозрачность Финского под солнцем, красоту Летнего сада и его скульптур... Я подолгу ходил по Петергофу, наблюдал за людьми в парках, в будни пропадал в Эрмитаже. И... Уже позже, после моей двухнедельной питерской эйфории, постоянно думал о тебе. Ты заполнял мои мысли, меня окрыляло ощущение, что ты есть, и если я засыпал в одиночестве, что всё равно было чаще всего, я не чувствовал себя одиноким. Ты незримо присутствовал — тенью на шторах, шорохами в тишине, квартирным призраком бродил, сторожил мой сон, и пусть, пусть это я всё надумал — ты был. И ты был рядом, даже когда я был один. Но что, если эти ночи были с тобой?
Эти ночи... Подутренние, всегда бессонные, волнующие... Изматывающие меня своим неистовством. Они отличались моим восприятием. Мы были вдвоём. Можно ставить точку. Что делают вдвоём двое взрослых людей, которых тянет друг к другу с неведомой силой? Я пробовал на вкус твой изгиб шеи, проводил языком по впадинам ключиц, ловил твой сладостный вздох, я касался тебя — ладонями по груди, по прессу, бокам... Жадно ловить твои поцелуи, пить вино из твоих губ, осушать себя без остатка, всё отдавая тебе — вот что значило быть с тобой ночью. Возбуждаться, лишь видя твои прекрасные руки, млеть под ними — как ты кончиками пальцев ласкаешь мою спину, а я мысленно умоляю тебя прижаться ко мне сильнее. Теснее, жарче, жёстче — твои бёдра скользят по моим, ладони гуляют по прессу, я — вымокший от желания, я, кусающий губы от жажды продления этой неги, лежу, и чувствую тебя. Здесь. А не в моём воображении. Что могло быть лучше? Твои выдохи в мои губы, мои стоны, я старался не закрывать глаз — чтобы не пропустить ни секунды наедине с тобой. Мне нравилось, когда ты надо мной, глаза в глаза, губы к губам, и твои размеренные, чёткие движения уносят меня мысленно в страну вечного сладострастия. Я всегда хотел ощущать тебя всего, без остатка, без малейшего признака разъединения, но... Я знал — тебе всегда нужно было уходить.
Яркие всполохи оргазма под закрытыми веками... Я выгибался, ощущая тебя в себе, твои быстрые, резкие движения, я не знал, почему, и понятия не имел, как, но я доходил до вершины блаженства без всяких вспомогательных средств. Ты был моим самым сильным наркотиком, самым сильным афродизиаком, и я трепетал в предвкушении, встречая тебя на пороге, впускал в квартиру, и ты, не теряя времени, толкал меня на диван. Садился на мои бёдра, наклонялся, и целовал — долго, мучительно долго, ёрзая на мне, не освобождая нас от одежды, предупреждал о лимите времени, говорил о своём желании, обо мне, о том, кто я для тебя, и от бесстыдства твоих слов мне хотелось тебя ещё больше. Мы сплетались в один яростный клубок похоти, кусаясь, царапаясь, вожделея друг друга... И когда ты, тяжело дыша от этой шуточной игровой борьбы, раздвигал, поднимал мои ноги вверх, и входил — какая смазка, мы все были скользкие от пота, — одерживая тем самым очередную победу надо мной, я беспрекословно...