(из цикла "Сказки одного города")
Был тоскливый и унылый зимний вечер, когда снег стучит в окно, а ветер завывает в проводах, отбивая всякую охоту выходить на улицу. Да что там выходить – даже форточку открывать – и то неохота. И сухие колючие снежинки зло царапают неподдающееся стекло, словно осколки зеркала Тролля. Термометр за окном укутался пеленой тьмы, намертво застряв на минусовой отметке.
Был тоскливый и унылый зимний вечер, и я подумывал уже, что лучше – лечь спать или впасть в нирвану перед телевизором, когда в дверь позвонили.
– Люб, тебя, – донеслось из прихожей, и я поперся к двери.
За дверью, стряхивая тающие снежинки со своей беленькой курчавой шевелюры, стоял мой друг, которого я не видел уже года два. За эти годы он вырос и похорошел, волосы белым руном спадали до середины спины, а треугольное острое личико светилось счастливой улыбкой.
Я был с ним всего раза два, хотя встречался до его исчезновения с ним чуть ли не каждый день. Первый раз мы заперлись в номере в бане, и два часа мы возбуждали друг друга под струями теплой воды, и там же я входил в него, когда он опирался руками о края ванной. Второй же раз он явился ко мне, предварительно густо и глубоко смазав попку свинным смальцем, и мой член провалился внутрь него, как в неизведанную пещеру. И тогда он вертелся на моем члене, принимая различные позы, и член легко проворачивался внутри его "нежной кишки". Друг то становился раком, оттопыривая вверх свои ягодицы, то разворачивался, закидывая свои ноги мне на плечи, то садтися на мой кол сверху, когда я ложился на спину.
Я и сейчас возжелал бы того же, но, увы, я был дома сейчас не один, и мечта оставалась мечтой.
Однако друг мой так не считал, и вскоре, уговорив меня выйти, потащил на чердак. Всегда запертый на врезной замок, тот стоял теперь раскрытый нараспашку.
– Твоя работа?
– Угу. Возни-то на десять минут.
– Слушай, а где ты пропадал столько лет?
– Священником стал. Нашей религии. А сейчас вот приехал – и очень захотелось с тобой... Просто горю!..
– А как же святые отцы смотрят на однополую любовь? Не грех?
– А кто сказал, что я исповедую христианство или ислам? Есть ведь и много других религий, не таких шизанутых.
Мы вошли внутрь и притворили дверь. густой сумрак окутал нас, и мы наощупь подошли к здоровенной квадратной трубе вентиляции, через которую был перекинут деревянный мостик, ведущий далее в лабиринты чердака. И хотя Минотавров там не водилось, идти дальше не возникало ни малейшего желания, и мы остались у мостика. Вот на его верхушку-то и начал мой друг складывать свою одежду. Теплую зимнюю куртку, свитер, брюки... За ними, несказанно удивив меня, последовало все нижнее белье и трусы. И вскоре милый мой стоял передо мной в своей первозданной наготе. Я же разделся всего лишь наполовину, как зимний холод проник сквозь остатки одежды, вызвав у меня "гусиную кожу". Я выпустил на свободу свое "орудие любви". Но вместо своей ухватился за обширную головку моего друга. А затем присел и схватил ее в рот. Она оказалась не просто чистой: слегка подслащенная какой-то растиркой, она вызвала приятный приток слюны, а аккуратно подстриженные волосики на лобке были умащены какими-то незнакомыми, но очень приятными благовониями.
Я обнял друга. Тело его буквально горело огнем, отгоняя холод зимы. И вскоре его член задрожал, готовый разродиться белой струей, но тут нежные руки отстранили меня, а любящие губы шепнули: – Пока что не время...
Он стал ко мне раком, опершись правой рукой на последнюю ступеньку мостика, а левой достал что-то из лежащей тут же сумки и завозился у своей попки. И наконец, застонав, прошептал:
– Когда я достану ее, втыкай в меня сразу.
– Кого "ЕЕ"? – не понял я.
– Рюмку.
– Рюмку?!
– Можешь потрогать.
И я, воспользовавшись приглашением, сунул свой палец туда, где у него должна быть дырочка ануса. Но палец проскочил глубже, не встретив никакого сопротивления. И лишь отклонив его вбок, я ощутил холодок граненого хрусталя. Я провел по кругу, обалдев от диаметра рюмки, погруженной в анус милого на всю свою высоту, до самого горлышка. И возник соблазн толкнуть рюмку членом, использовав аки презерватив, но я испугался, что тогда она вскочит в недра дорогого моего до конца, и достать ее станет совсем уже невозможно. И я воздержался.
– Расширяешь перед моим входом?
– Ага, разминаю. Все-таки у тебя не малыш.
– А как тебе такое в голову пришло?
– У, эта рюмка меня не первый раз имеет...
Я на мгновение зажег зажигалку, и во тьме чердака ярко воссияло исконной белизной стройное тело моего друга и нестерпимый, словно алмазный, блеск хрусталя.
А затем милый сунул три пальца внутрь рюмки, расставил их, выдернул хрустальное чудо, и я тут же ринулся в глубину. Член мой проскочил внутрь прежде, чем растянутые стенки стали сжиматься и обхватили мое напряженное тело.
А после, ощутив со всех сторон приятное давление, я принялся водить своим членом, стараясь не столько удовлетвориться самому, сколь вызвать радость и счастие у моего милого друга. И, кажется, мне это удалось. Он начал постанывать, все чаще и чаще, мои живот и грудь коснулись его пылающей спины – и холод зимы отступил. Моя рука скользнула к нему на член – и продолжая толкать сзади своим заменителем рюмки, я нежно ласкал гордо вознесшуюся любовную плоть. И кончили мы в один и тот же момент, но жар любви еще не угасал, и тогда я обхватил губами неунывающий член, а правой рукой дрочил свой, и вот тугая струя спермы заполнила мне весь рот, а моя, сорвавшись куда-то, зашуршала по керамзиту, раскиданному на полу.
И лишь теперь холод зимы перешел в контратаку и мы вспомнили про свои одежды. Но за мгновение до того, как мы начали одеваться, я вновь щелкнул своей зажигалкой.
И я вновь посмотрел на него – стройного до худобы, с шапкой белых кучерявых волос и неимоверно большим и толстым для такого хрупкого юноши членом, столбом выпирающем из совершенно плоского лона. А в правой руке его сверкала живым огнем большая хрустальная рюмка...
27 мая – 14 августа 1994 г