Автобиографический роман-исповедь с главным признанием Предисловие
Будь любим, мой читатель! Я приветствую тебя так, потому что банальное пожелание здоровья наверняка уже успело тебе надоесть. Кроме того, я хочу слегка обозначить основную нить моего повествования, которым надеюсь хоть немного увлечь тебя. В своём вступительном письме я не стану более касаться этой темы, которую бесконечное число раз пытались раскрыть до меня и наверняка делали это лучше. Вместо этого я хочу обратить твоё внимание на прелести и потаённую бесценность мёртвого ныне эпистолярного жанра.
Тебе доводилось когда-нибудь писать письма, мой друг? Нет, я не имею в виду те убогие, кастрированные нашим цифровым веком короткие сообщения, где можно, поленившись душой, вставить штамповку из ничего не значащих символов. Я говорю о тех посланиях, которые некогда люди оставляли в тайных трещинах цветущих деревьев. Они пахли сводившими с ума благовониями и испариной трепещущих пальцев. Покоробившейся от влаги слёз бумагой они ласкали искусанные губы. Их хранили под измученными ночными кошмарами подушками. Их перечитывали, идя под венец, как на казнь, и прятали за воротом, бросаясь к смерти, как в объятия суженого.
Думаю, вряд ли со всей своей образованностью и продвинутостью ты хоть раз утрудил себя выразить свои чувства и мысли на этой безответной великомученице. Ты многое теряешь, мой ангел! Я могу долго и тщетно пытаться передать тебе, что происходило со мной, когда, царапая клетчатую бумагу тетради и вновь переживая былое, я дерзал возобновить давно утихшие диалоги душ. Наверное, мне стоило бы пробудить в тебе желание бросить в почтовый ящик конверт с давно ждущими своего часа словами или уговорить тебя писать письма, обещая, что это неминуемо приведёт тебя к пониманию других, а главное, самого себя. Но я не стану этого делать.
Я прошу тебя только об одном: дочитай до конца эту ахинею, и на последних её страницах мы вновь заговорим с тобой, но уже совершенно о другом, о чём сейчас я не могу даже заикнуться.
Роме
Привет, Рома! Очень скучаю по тебе. Как ты там? У меня всё хорошо. Хотя, конечно, мне не хватает твоей дружбы, твоего задора, твоего смеха. Погода, как ты любишь выражаться, понурая. За окном минус двадцать три, и всё тонет в белой вязкой пелене. Метёт так, что страшно выходить на улицу, совсем как в тот день, когда мы с тобой познакомились.
Ты перешёл в наш класс в декабре. Здоровый, матёрый второгодник, почти на голову выше всех. Сначала я тебя побаивался, правда. Ведь до нашей дружбы я был "послушным, умным сыночком", в отличие от некоторых. Помню, как ты впервые сел со мной за одну парту, чтобы списать у меня контрольную по химии. Тогда краем глаза я увидел в твоей сумке книгу, которая явно не была учебником, и (о, ужас!) пачку сигарет. Сейчас смешно это вспоминать! Черты твоего лица уже тогда простились с незрелостью, взгляд у тебя был острый и какой-то похабно взрослый. Ты носил тёртые джинсы, на твоих запястьях позвякивали браслеты, а одно ухо (охренеть!) было проколото. Я заметил, что ты постоянно приносишь в школу какие-то странные книги, и пару раз я видел тебя на улице с гитарой. От тебя веяло романтикой и чем-то ещё, запретным и порочным.
Ты стал вызывать во мне неудержимый интерес к своей персоне. Ещё бы! Со мной совсем рядом оказался (как выразился однажды наш классный руководитель) "потерянный для общества человек". Ты вёл себя не "как все". У тебя всегда на всё была своя точка зрения. Ты разительно отличался от всех тех, кого я тогда знал, и это мне нравилось, меня к тебе тянуло. Наверное, ты стал для меня первым кумиром моей жизни. Мне хотелось быть похожим на тебя, подражать тебе во всём. С твоей подачи я быстро научился курить, пить и прогуливать занятия, стал клянчить у тебя книги, стричь волосы так же, как ты. А однажды я потратил целый день на то, чтобы найти на рынке такой же, как у тебя, свитер - тёмно-синий, без узоров, с растянутым горлом (горло мне пришлось растягивать дома собственноручно). Я брызгал его твоим одеколоном, одевал его и представлял себе, что это твой свитер. Я получал почти физический кайф от этого.
Почему? Быть может, я искал в тебе избавление от моего одиночества. На тот момент стены моей маленькой комнаты начали необратимо раздвигаться, оставляя меня одного посреди огромного, непонятного мне мира. До тебя у меня не было друзей. Я всегда был не особо общительным человеком. Я жил в своём маленьком замкнутом мирке, в своих фантазиях и сказках, где я мог быть кем угодно и повелевать всем. Всё это покинуло меня, и я и сам не заметил, как оказался в заснеженном пограничном городе, окружённом тюрьмами и военными лагерями, наедине с вопросом: "кто я в этом незнакомом мире". И тут появился ты - такой классный, крутой, загадочный!
Благодаря тебе я узнал, что имею право быть не "как все", выбирать то, что мне нравится, без оглядки на окружающих. Но самое главное, я понял: по большей части то, что мне нравится, не найдёшь в учебниках, и об этом не узнать от родителей и учителей. Зато у тебя можно было узнать много чего интересного...
Помнишь, как мы накурились в лаборантской и устроили там пожар? Было забавно. Нам тогда здорово повезло, что нас не выгнали из школы. С тобой всегда было весело, но это не главное. Более важным для меня было ощущение нашего единства. Мы были вдвоём против всех в нашем союзе, в нашем тайном обществе. Мне до сих пор не хватает наших явок на чердак. Там мы покуривали и согревались дешёвым алкоголем, а потом ты играл на своей гитаре и пел песни, смысл которых никогда не доходил до меня до конца, но каждый раз они вызывали чувство, которое и сейчас я описать не могу. Мне было хорошо! Хорошо было тянуть сигаретный дымок и слушать тебя, в паузах вставлять своё "Клёво", а потом просить тебя сыграть мою любимую: про сосны, янтарную смолу и высокие травы. Я думаю, ты каждый раз ждал этой просьбы, потому что всегда приберегал её для меня напоследок.
Всё, что было связанно с тобой, вызывало во мне неопределённое волнение, незнакомое мне чувство душевного подъёма, я бы даже сказал полёта. Сейчас я бы назвал это вдохновением!
Как-то раз мы сидели с тобой на задней парте, и в гробовой тишине класса учитель читал лекцию о чём-то, что нас с тобой волновало меньше всего на свете. Ты что-то рисовал в тетради, а я в это время читал под партой самиздатовский журнал, который ты накануне где-то раздобыл. Там было одно стихотворение, по-моему, зарубежного автора о расставании двух друзей навсегда. Сейчас я не вспомню из него ни слова, но оно пробудило во мне незнакомую сладостную тоску, исступленное отчаянье. Мне нестерпимо захотелось курить. Я смотрел в окно, где в свете фонарей нёсся к земле крупный снег, и бормотал про себя только что прочитанные строчки. Я ощущал, что мне открылось или даже вспомнилось что-то истинное, единственно важное, чему я не мог дать определение.
Непонятно, откуда взялись у меня эти чувства! Я никогда не расставался ни с кем важным для меня. Тем не менее, то, что старался передать в тексте автор, было как будто узнано мной. Наверное, это было предчувствием.
Ладно, как говаривала наша учительница по литературе: вступление затянулось. Я пишу тебе это письмо, так как не могу сказать тебе всё прямо, а мне нужно, просто необходимо с кем-нибудь поделиться своими воспоминаниями и чувствами, хотя бы с бумагой...
Это было прошлой весной. В спортзале, когда мы боролись с тобой на матах, я вдруг почувствовал, что у меня встал. Уфф... Вот написал слово "встал", и мне уже полегчало. Я тогда попросился у учителя выйти и прямиком побежал в сортир, где стал подавлять это неожиданное восстание. Я тискал его и думал о тебе. В ноздрях у меня всё ещё стоял запах твоего пота. Мне представлялось, как я наваливаюсь на тебя всем своим телом, как трусь щекой о твою шею, сжимаю твои запястья...
Я сразу не понял, что произошло, как-то не задумался над этим. Лишь потом, недели через две, когда новая реакция моего тела на твоё близкое ко мне присутствие стала постоянной, до меня дошло... Чётко помню этот момент. Мы с тобой шли по шумному школьному коридору. Мимо нас шагала компания пацанов. Они что-то громко обсуждали, то и дело вставляя в разговор матерные выражения. Эти слова привычной чередой, и вдруг от одного из них меня пробрало. Педераст! Внезапно я осознал прямой, первоначальный смысл этого слова, которое использовалось у нас в качестве обозначения плохого человека, вызывающего гнев и отвращение у людей. И этим педерастом был я!
Я испытал то, что называется шоком. Я не мог думать ни о чём другом, кроме этого, и не хотел думать ни о чём вообще. Ты наверняка помнишь, как я отговорил тебя идти на занятия, и мы отправились во внутренний двор покурить. Я медленно тянул дым и боялся поднять на тебя глаза. В голове у меня звучало на все лады непристойное слово, обозначающее для меня полный жизненный крах. Наконец, у меня наступило облегчение, и некоторое время мне удалось не думать ни о чём. Я просто лежал на холодном бетоне и смотрел в сверкающее чистотой апрельское небо. В ушах у меня звучал невообразимый, вселенски прекрасный букет из всех спетых тобой песен. Мне стало смутно жаль того, что я не умею играть на гитаре и не могу повторить эту волшебную музыку, которая показалась мне вдруг божественным откровением.
Постепенно музыка утихла, и дурман стал рассеиваться. Я поднялся. Ты сидел рядом со мной. Я долго смотрел на тебя, улыбавшегося, закрывшего глаза. Вдруг ты открыл их и посмотрел на меня. Я испугался. Мне вдруг показалось, что ты всё знаешь, что все всё знают, и смотрят на нас. Мне хотелось убежать и спрятаться где-нибудь, но от страха я не мог пошевелиться. Я ждал твоих действий, ждал того, что ты убьёшь меня прямо там, но вместо этого ты достал из своего ботинка вторую нычку. Мне хватило и первой, но я не мог перечить тебе. После нескольких затягов мне действительно стало плохо, меня стошнило. Все мои сосуды начали пульсировать так, что, казалось, они вот-вот лопнут. Сознание моё почти отключилось. Это меня, наверное, и спасло.
Помнишь, как ты помог мне дойти до дома? Я - нет. Неделю после этого я не появлялся в школе, сказав, что болею. Ты так волновался за меня, звонил мне каждый день, хотел прийти проведать меня. Спасибо! Я соврал тебе тогда о том, что у меня краснуха. Мне не хотелось встречаться с тобой, так как мне надо было прийти в себя. Надеюсь, ты меня поймёшь!
После этого я стал избегать тебя. Теперь ты знаешь почему. Извини, если я обидел тебя. Я не мог рассказать тебе обо всём, потому что боялся последствий. Ромка, как же мне было хреново! Я еле дотянул тот учебный год. Для меня это было пыткой - видеть тебя каждый день, очаровываться тобой всё сильнее и бояться выдать себя неосторожно затянувшимся взглядом или странно нежной улыбкой. У меня реально прогрессировала паранойя, в душе зрел внутренний неразрешимый конфликт, просто лютая достоевщина!
Когда наступили каникулы, я вздохнул с облегчением. Впереди было целое лето - лето без тебя! Но первые дни спокойствия сменило форменное безумие. Каждое утро я просыпался с желанием бежать к тебе! Предоставленный сам себе, я не находил другого занятия, кроме как гулять возле твоего дома, мимо школьного двора и по всем тем местам, где можно было, чисто теоретически, встретиться с тобой. Пару раз мне это удавалось. Заметив издали твои широкие загорелые плечи, я прятался в ближайшей подворотне, где выкуривал одну сигарету за другой, после чего шёл домой страдать дальше. Грядущий учебный год навис надо мной дамокловым мечом, падения которого я почему-то ожидал с отчаянной надеждой.
Переезд моей семьи стал для меня неожиданным спасением. Может, это и было трусливым бегством с моей стороны, но от меня же в данной ситуации ничего не зависело. Просто так всё сложилось! Я обещал звонить тебе, но ни разу не набрал твой номер. Мне стыдно за это! Я надеялся забыть всё это, но, как видишь, мне это не удалось.
Сейчас я думаю, что всё было не так катастрофично, как мне казалось тогда. Думаю, что с этим диагнозом можно было жить. Ведь я, определённо, не один такой нестандартный. Кстати, спасибо тебе за то, что привил мне иммунитет к негативной оценке общества. Ой, чувствую, он мне пригодится!
У меня всё хорошо, публика в новой школе терпимая. У меня даже друг есть - такой же клёвый, как и ты, и тоже полный распиздяй. Я тут проговорился по пьяни, что я "такой", так всё нормально, как будто так и надо... Не знаю, хватит ли мне духу отправить это письмо?
Я тут подумал: ты ведь, наверное, можно сказать, типа моя первая любовь, а говорят, что такие вещи очень важны и никогда не забываются. Надеюсь, что у тебя всё будет хорошо. Не скучай без меня!
Твой друг Никита.
Стасу
Давно не виделись. Привет! Хочется сказать тебе спасибо за то, что ты сделал, за то, что ты стал для меня не просто двоюродным братом. Мы ни разу не говорили о том, что произошло с нами. При встрече мы виновато улыбаемся друг другу, жмём руки и молчим, как партизаны, о нашем секрете. У нас есть тайна, которую мы, наверное, будем хранить до конца наших дней даже друг от друга. Ты не знаешь, что был у меня первым. Думаю, что мне повезло. Если бы на твоём месте оказался кто-то другой, вряд ли первый раз прошёл бы для меня так относительно легко.
Ты несколько старше меня. Сейчас эта разница в возрасте кажется незначительной, но тогда ты казался мне матёрым, взрослым дядькой. Когда тебе исполнилось 18 лет, ты ушёл в армию. Я совсем не переживал за тебя, несмотря на страшные рассказы про дедовщину, с которыми неразрывно было связано для меня понятие "служение Родине". Ты мне казался самым сильным и умным в мире, и я был убеждён в том, что с тобой всё будет хорошо. И я был прав. Тебя определили служить в воинскую часть, находившуюся в нашем городе. Моя мама была безмерно рада этому. Она всегда испытывала потребность заботиться о ком-то, кроме своих собственных отпрысков, и ты стал частым гостем в нашем доме.
Мало-помалу я открыл для себя, что меня многое в тебе манит, пробуждая во мне желания, о которых мне было страшно даже подумать, не то что говорить. Для меня это было не впервой! К тому времени я уже понял, что я не такой, как ожидалось окружающими. Это была только моя тайна, которая вызывала во мне попеременно то отчаянный стыд, то вдохновенный интерес. Когда ко мне подступало чувство порочности моих желаний, моих фантазий, я старался гнать от себя мысли об этом. Обманывая сам себя, я обещал своей совести, что "это было в последний раз", в обмен на её молчание, но искушающие меня чувства каждый раз возвращались ко мне, становились навязчивыми, почти физически осязаемыми. В эти секунды чувство вины оттеснялось у меня на задний план непреодолимым влечением к кому-то. Мне становилось пофиг на моральную оценку происходящего. Мир новой чувственности поглощал меня, постепенно раскрываясь, как набухшая весенняя почка.
Весной, незадолго до той судьбоносной ночи я как-то проходил мимо военного училища, точнее, мимо его ограды, через которую я увидел молодых кадетов. У парней было занятие по физической подготовке. День был объят солнечными лучами, струившимися с бездонно голубого неба. Со стороны плаца до меня донеслось дуновение ветра, и мне вдруг стало трудно дышать. Промытый до звона весенний воздух вдруг стал для меня густым и вязким от ударивших мне в нос ароматов пробуждающейся природы и примешивающихся к ним запахов разгорячённых тел. Я спрятался за колонну и тайком стал наблюдать за кадетами. По телу моему побежала дрожь, мне вдруг стало зябко, а потом жарко. Я смотрел на этих бритых парней, и мне представлялось, как я оказываюсь рядом с ними, ощущаю их, дотрагиваюсь до их гладкой, влажной от пота кожи. Мне хотелось быть с ними, с каждым в отдельности и со всеми вместе. Фантазия рисовала мне неопределённые образы, вызывавшие во мне дикую радость и почему-то смутную тоску. После этого случая я стал обходить то место за версту, боясь того, что меня заметят и уличат в непотребном поведении, но наваждение не покинуло меня, и тяга к тебе стала его продолжением.
Помнишь, как ты приходил к нам в увольнительные? Мать считала своим долгом каждый раз накормить тебя до отвала. Пока она носилась по кухне, подставляя тебе одно угощение за другим, я сидел напротив тебя и смотрел на то, как ты ешь, на твой бритый череп, на твою грубую форму, на погоны, на широкий ремень с большой красивой бляхой. От тебя пахло казармой и молодым здоровым телом. Ты всегда был немного суров, но приветлив. Ловя мой заворожённый взгляд, ты улыбался и подмигивал мне.
Мне нравилось готовить тебе ванну. Набирая воду и размешивая в ней душистую пену, я представлял себе твоё крепкое сильное тело, ягодицы, ноги, живот, подмышки... А потом, когда ты, раздевшись и оставив вещи в моей комнате, уходил мыться, я украдкой нюхал твою униформу, твоё нижнее бельё, твои кирзовые сапоги. Это приводило меня в исступление!
В то время из книг мне стало известно такое понятие, как похоть. Я догадывался, что вся эта гамма новых чувств и ощущений, испытываемых мной, является именно ею - первой, полувзрослой, до конца себя не осознающей похотью. Я успокоился, узнав о том, что это нормальное общечеловеческое явление, за исключением того нюанса, что объекты моих желаний одинакового со мной пола. Эта маленькая деталь не сильно меня беспокоила тогда, просто я был особенным. Девушки не вызывали во мне никакого интереса, поэтому я решил, что это моя врождённая черта, и на этом успокоился. Да мне и не до того было, чтобы разбираться в причинах моей нестандартности. Я весь был увлечён предвкушением нового жизненного опыта и объят теми ощущениями, что расцветали во мне буйством первой, почти взрослой весны.
Как хорошо, что тогда рядом со мной оказался именно ты! Я помню, каким добрым и внимательным ты был по отношению ко мне. Каждый раз, приходя к нам в гости, ты приносил мне подарок. Однажды под Новый год ты подарил мне ёлочную игрушку, это была стеклянная снежинка, удивительно грубая и безыскусная, но что ещё ты мог принести мне из казармы? Мне было приятно, и я храню её до сих пор, и каждый год, наряжая ёлку, я вспоминаю тебя, и мне становится радостно на душе.
Я вспоминаю, как мы спали с тобой в одной постели. Каждый раз я старался лечь как можно ближе к тебе и долго не мог уснуть, украдкой любуясь на то, как во сне подрагивают твои ноздри и веки. Когда, ворочаясь, ты случайно закидывал на меня свою ногу или тихонько приобнимал рукой, я, боясь дышать, умолял судьбу о том, чтобы эти мгновения продлились как можно дольше.
Несмотря на всё своё вожделение, я до последнего сдерживался, боясь даже намекнуть тебе на свои чувства. Между нами ничего и не произошло бы, если бы ты сам не сделал первый шаг.
В тот день ты пришёл к нам в гости, как обычно, и, как обычно, мама постелила нам двоим в моей комнате. Мы улеглись, и я затаил дыхание, взволнованно встречая очередное ночное бдение наедине с моими фантазиями. В доме всё утихло. В окна бил южный ветер. Вдруг ты тихо повернулся ко мне, обнял меня одной рукой и осторожно начал гладить подушечками пальцев волоски на моей спине. В первую секунду я испугался этого, но не остановил тебя и начал потихоньку таким же образом гладить пушок на твоём животе. Я был в полном смятении от происходящего, быстро возбудился и при этом не знал, что мне делать дальше.
Твои пальцы пробежались вниз по моему позвоночнику, плавно миновав поясницу, они спускались всё ниже по моему телу. Наконец, скользнув под резинку трусов, они оказались в ложбинке между моих ягодиц. И в этот момент я понял, что ты хочешь сделать со мной то, о чём я даже не думал и о чём в то время имел довольно смутное представление. Следуя своей интуиции, я развернулся к тебе спиной и замер в ожидании. Ты пододвинулся поближе, и нежно дыша мне в шею, спустил с меня трусы. И тут я почувствовал ЭТО - первый раз в своей жизни!
Ты не торопился - спасибо тебе за это, ты был нежен, но первый раз - он по-любому первый раз! Я чуть было не вскрикнул. Ты это почувствовал и нежно прикрыл мне рот ладонью. Что странно, в этом жесте не было насилия, наоборот, он меня успокоил и помог мне расслабиться, полностью отдаться новым, странным, ошеломляющим ощущениям.
Потом, когда ты ушёл в ванную, я лежал на кровати, не в силах пошевелиться, и никак не мог взять в толк, хорошо или плохо то, что произошло. Ясно было одно: больше я без этого не смогу жить. Я смотрел на своего любимого с младенчества набитого опилками медведя. Мне казалось, что он тоже смотрит на меня, смотрит с грустью и осуждением, как на лучшего друга, оказавшегося предателем. И почему большинство игрушек имеет такое неопределённое выражение лица, в котором так легко прочитать грусть и разочарование в тех, для кого когда-то эти мишки и зайцы были источником радости? Производителям стоит задуматься о том, что их продукция может потворствовать возникновению комплекса вины у нового поколения.
Я смотрел на мишку, и мне начинало казаться, что произошедшее только что - это очень-очень плохо. Впервые за долгое время мне захотелось к маме, но вместо этого я вышел на балкон и тайком закурил. Плюшевое отрочество было закончено. Я стоял во тьме, взирая на далёкое звёздное небо, которое стало чуть ниже, в руках у меня дымилась папироса, а в кровати, давно ставшей для меня коротковатой, уже похрапывал здоровый мужик. Мне припомнилась фраза из старого анекдота: "Знала бы моя мама, что я курю!"
Мы больше никогда не спали в одной постели. Случившееся как будто было обоюдно нами забыто. Мне не хотелось повторения. Воспоминания об этой ночи неизменно рождали во мне непонятное чувство стыда, хотя я и не видел ничьей вины в произошедшем. С точки зрения здравого смысла это событие представлялось мне закономерным и, в общем-то, естественным. Но было что-то ещё - моральная неудовлетворённость в обнимку с острым чувством одиночества, под влиянием которых мой первый раз показался мне примитивной молчаливой реализацией грубых инстинктов. Нет, не о том мне пели резвые ветра, разгоняя смог над весенним городом, не о том блестели глаза юных кадетов, не о том цвели яблони, покрывая белым саваном тенистые аллеи. Точнее, не только о том...
Я чувствовал себя обманутым и немного обиженным на тебя. Конечно, это было глупо! Сейчас я понимаю, что допустил ошибку, но она была неизбежна. Я ни о чём не жалею, ведь всё могло получиться намного хуже.
Ты, сам того не подозревая, сделал мне самый важный подарок в моей жизни. Спасибо тебе за это, люблю тебя и всегда буду помнить.
Твой брат Никита.
Тронскому
Где ты теперь, ангел мой зеленоглазый? Увидеть бы ещё разок улыбку на твоих губах, обрамлённую незрелым пушком. Хотя, наверное, на его месте уже давно обосновалась щетина. До сих пор не могу определиться: рад я нашей жизненной встрече или нет?
Знакомство наше было случайным и негаданным, но ждать тебя я начал задолго до твоего появления в моей судьбе. На улицах нашего, так любимого тобой города бушевала весна. Она вовсю теребила мои молодые, так недавно проснувшиеся инстинкты, заставляла меня не спать ночами, усиленно следить за чистотой простыней и мучиться одиночеством, спасение от которого мерещилось мне в близости почти любого мужского тела. Ах, как обманчивы были мои юные плотские желания! Потакание им лишь изнуряло мои тело и душу, порождая бессмысленную внутреннюю борьбу самого с собой.
Всё это пубертатное самоистязание усугублялось моей извращённостью (с общественной точки зрения), неоспоримое наличие которого начало меня тяготить. Я смотрел на целующиеся прилюдно стандартные парочки и злился, охватываемый чёрной завистью к ним. Все мои сверстники находились в состоянии явной или "тайной" влюблённости, и разговоры у них только и были про то, кто, с кем, как и где. Эта самая гетеросексуальная любовь была повсюду: на улице, по телевизору, по радио, в книгах по школьной программе... И это счастье, источник радости и вдохновения, являясь общечеловеческим благословением, оставалось для меня совершенно недостижимым и непонятным. Волей-неволей я стал ощущать себя ущербным, и так было до тех пор, пока я не обнаружил, что, несмотря на то, что чувства парней, испытываемые к особям женского пола, оставляют меня абсолютно равнодушным, аналогичные возвышенные чувства девушек к мужчинам находят в моей душе определённый отклик.
Читая хрестоматийные произведения о вечном, я стал представлять себе на месте очередной романтически выписанной героини хорошо сложенного паренька, после чего всё становилось для меня на свои места, и наивно-трогательная ахинея начинала казаться мне "очень даже неплохой". День ото дня внутреннее неприятие моих собственных особенностей становилось всё невесомей. За каждым новым рассветом мне грезилось что-то светлое, неописуемо прекрасное, всё искупляющее. Я думал о том, что если бы Джульетта была пацаном, разве это изменило бы суть повести, печальнее которой нет на свете? Мне казалось, что творение классика только бы выиграло от такого усиления конфликта между любовью и обществом.
Моё изматывающее самокопание постепенно сменилось томительным и сладким, полным надежд ожиданием. Ожиданием тебя, мой друг!
Майские деньки стремительно сходили на нет. В тот год родители собирались поехать со мной на юга, но в мои планы это не входило. Всеми правдами и неправдами я уговорил их оставить меня одного на хозяйстве и забыть обо мне до конца отпуска. Когда, наконец, такси умчало моих дражайших предков на вокзал, моей радости не было предела. Я остался один в квартире, обеспеченный всем необходимым для полноценного отдыха, а впереди было полное свободы моё первое самостоятельное лето! Оно манило меня поздними сумерками, дворовыми песнями, прохладным пивом и, конечно, загорелыми мужскими торсами, к общей демонстрации которых приводила невыносимая жара. Волшебным образом сибирский город в это время года превращался в знойный средиземноморский курорт.
Вечера стали томительно долгими. Пришлось начать их коротать. Я предпочитал делать это в компании друзей, которая росла с каждым днём в геометрической прогрессии. Ах, как прекрасны эти юные годы, когда люди так легко впускают друг друга в свои жизни!
Да, людей вокруг было много, но, конечно, мне чего-то не хватало. И я искал, искал тебя на пыльных площадях, среди вечерних толп и в тишине предсумеречных аллей, объятых лучами заходящего солнца. Бесцельно блуждая по изнемогающим от истомы вечерним улицам, дыша маревом, поднимающимся от остывающего асфальта, я думал о том, как было бы прекрасно в этот момент встретить тебя. Отдыхая с компанией одноклассников на пляже, я мечтал о том, чтобы ты вдруг оказался рядом и, как будто между прочим, попросил бы меня намазать тебе спину маслом для загара. Ворочаясь душными ночами на огромной родительской кровати, я представлял себе, как делю её с тобой, обнимая и без остановки покрывая поцелуями твоё тело.
Теперь ты знаешь, что история этой любви началась задолго до нашего с тобой знакомства. Тогда, неловко улыбаясь, ты украдкой поглядывал на меня, как будто ждал, что я тебя узнаю, и с первых секунд мне стало ясно, что мы будем вместе. Без лишних слов мы выпили сначала по пиву, потом по второму, градус напитков всё крепчал, и вот мы уже оказались с тобой в постели. Так легко и просто! Ты пришёл ко мне в гости с компанией друзей и остался у меня ночевать. Народу в квартире было много, а места мало, и вот мы встретились под одним одеялом. На термометре было плюс двадцать восемь, но нам было холодно, и мы жались друг к другу. Первый случайный поцелуй, потом ещё и ещё...
Твои руки, твои губы по-братски, нежно ласкали меня. Мне показалось, что я помню тебя, помню всё это, каждый вздох, каждое прикосновение твоего языка к моему. Вот ты играешь волосками на моей спине, то тихонько дышишь на них, то дразнишь меня краешком своих губ, и это я тоже помню. В те мгновения мне стало совершенно неважно всё то, что случилось со мной до этой ночи. Я был счастлив, впервые настолько счастлив, что мне не оставалось ничего, кроме как плыть дальше по течению, отвечая на твои ласки своими. Пожалуй, это была самая нежная ночь в моей жизни!
Мы долго и пронзительно целовались, ласкались, как ошалелые коты, смакуя каждую секунду как можно дольше. Это была какая-то особенная, глубокая и умиротворённо-спокойная страсть. Я вдруг почувствовал себя юношей в состоянии полной эйфории от взаимной любви к жизни, к вселенной. Я не испытывал такого ни с кем, кроме тебя. Возможно, это был мой первый и единственный шанс по-настоящему полюбить кого-то, полюбить единственно верным образом, оставаясь святым, чистым, истинным человеком.
Мы занимались этим до тех пор, пока у нас не осталось никаких сил, и мы, наконец, погрузились в лёгкую, сладостную дремоту. Некоторое время спустя я очнулся от того, что ты вдруг выскользнул из моих объятий и вышел из комнаты. Горло моё сдавило спазмом от мысли о том, что уже утро и ты уходишь, уходишь тихо, не прощаясь, не оставляя мне и намёка на надежду на то, что мы увидимся с тобой ещё когда-нибудь. У меня навернулись слёзы на глаза. Я ничего не мог сделать, не мог даже заставить себя встать с кровати, даже вымолвить хоть слово. На мгновение я оказался объят ужасом и болью, неизвестными мне до этого, но только на мгновение. Ты вернулся. Ты просто выходил в туалет, и до утра было ещё далеко. И снова твои пальцы, губы, ресницы... Мы принялись друг за друга с новой силой и остановились только на рассвете. Помнишь?
Утро забрезжило досадной необходимостью расстаться. Чтобы никто из компании ничего не заподозрил, тебе пришлось уйти вместе со всеми, демонстративно попрощавшись со мной, но уже через четверть часа ты стоял под моими окнами с шампанским в руках на опохмелку. Как ни странно, но, несмотря на изрядное количество спиртного, выпитого накануне, похмелья у меня не было. Зато был хмель, я был охмелён тобой до кошачьего урчания.
Последующие две недели ты просто жил у меня. В основном мы были заняты тем, что проводили анатомические изыскания, исследуя эрогенные зоны друг друга, а в перерывах ты читал мне лекции по архитектуре. Конечно, мне это было жутко интересно. Оказалось что в нашем городе, в большинстве своём застроенном бездарно страшными панельными домами, встречаются яркие примеры сталинского неоклассицизма, а те аномально прекрасные здания, которые мне особенно нравились, были построены в стиле русского модерна начала 20 века. И я влюблялся, влюблялся в тебя всё бесповоротней, а следом за тобой и в наш город, в барокко и рококо и, чёрт знает, во что ещё.
Я был счастлив - курить с тобой на кухне, вместе мыться в душе, отправлять тебя в магазин за едой, а потом сидеть у окна и ждать, когда ты, наконец, вернёшься и постучишь в него, чтобы я открыл тебе дверь в подъезде... Какой это был кайф! Мне даже в голову не приходило, что всей этой благодати рано или поздно придёт конец. Казалось, осень никогда не наступит, родители никогда не вернутся со своего благословенного юга, а ты останешься рядом со мной навсегда!
Ты пропал из моей жизни так же внезапно, как и появился, без каких бы то ни было объяснений, не посчитав нужным увидеться со мной напоследок. Холодный тон в телефонной трубке, пока-пока...
Первое время я не мог поверить в произошедшее, мне казалось, что ты вот-вот придёшь ко мне и, как обычно, с порога начнёшь целовать и обнимать меня. Когда я наконец осознал, что случилось, первый мой вопрос был таков: почему? В чём причина, неужели во мне? Всё, что я делал, это просто любил, ничего не требуя взамен, кроме возможности быть с тобой рядом. Я даже не задумывался о том, что именно ты чувствуешь ко мне, я никогда не спрашивал тебя об этом. Это было твоё личное дело. Я до сих пор не знаю, что послужило причиной нашего расставания. Могу только предполагать. Может, ты испугался того, что кто-то из наших общих знакомых что-то заподозрил, или у тебя появился кто-то другой, а может, я просто тебе надоел?! Как бы то ни было, ни одна из этих догадок не оправдывала первое в моей жизни предательство любимого человека.
Последующие месяцы мне было на редкость паскудно. Среди серого осеннего полумрака, среди мокрых лавочек в опустевших парках рождались мои мысли о никчёмности и глупости этой первой любви. Вчерашняя сказка стала злить меня своей очевидной наивностью. В самом деле, чего я ожидал, какая ещё могла быть перспектива у наших отношений? Меня не познакомишь с родителями, со мной не родишь сына, и даже просто появляться вдвоём на людях казалось мне, мягко говоря, неудобным. Вокруг была суровая постсоветская Россия. За наши ночи нас могли с лёгкостью сжечь на костре соседи по лестничной площадке, хотя эта безусловно красочная и романтическая метафора не вполне отражает более прозаичную действительность изувеченных тел и поломанных судеб того времени.
Безысходность подступала ко мне со всех сторон. Я не ревел, но в душе у меня было пусто, и жить мне не хотелось вообще. То, что я так обжёгся на том, что было таким светлым и единственно правильным, представлялось мне мировой несправедливостью. Я нашёл в интернете инструкцию по вскрытию вен, просмотрел иллюстрации, и эта идея была быстро забыта. Надо было искать другой выход...
Что за жестокая шутка природы, почему я не могу быть как все? В чём и когда произошла та ошибка, исправить которую я не в силах, да и не хочу это делать? Не хочу, потому что знаю, как это здорово - любить, любить парня. Отчаянье и тоска дали толчок моему безрассудству, и я пообещал себе, что никогда не буду бояться своих чувств и позорно таиться от людей, для того чтобы не умеющие любить трусы держались от меня подальше, не имея возможности причинить мне боль, как это сделал ты.
Я опять оказался в одиночестве, и мне было бы не с кем поделиться моим первым в жизни настоящем горем, если бы не мой школьный друг, по случайности ставший первым, кто узнал обо мне всё. Вместо утешений меня стали таскать по спортивным секциям, завсегдатаем которых был мой кореш. До сих пор удивляюсь, откуда у этого пацана оказалось столько житейской мудрости! Оздоровительная физическая нагрузка и время, проведённое в обществе молодых спортивных парней, сделали своё дело. Мало-помалу твой чарующий образ становился для меня всё более далёким.
Говорят, то, что не убивает нас, делает нас сильнее. А как быть с тем, что убивает часть нас? Часть нашей души, ту уникальную её частичку, что была так хрупка и неповторима, как крошечный мотылёк, частичку сердца, которая должна была принадлежать тому единственному чувству, которое более не повторится...
Вновь пришла весна в обнимку с жизнеутверждающим безумием. Я почти не вспоминал о тебе, уже мечтая о новой любви, как вдруг ты появился вновь. Нежданно-негаданно ты подошёл ко мне и что-то сказал... Этой же ночью мы спали вместе, просто спали, и мне никогда не спалось так сладко. Мы больше никогда не занимались любовью, хотя стали встречаться и проводить ночи в одной постели. Мы вдруг стали близкими друзьями. Мне льстило то, что ты рядом со мной, такой умный, высокий, красивущий - само совершенство! Но прежнее чувство к тебе у меня безвозвратно ушло. Хотя ты навсегда останешься для меня родным человеком, просто потому, что ты мой, мой, несмотря ни на что, и совершенно непонятно почему. Может, потому, что ни с кем мне так не спалось, как с тобой. Я мог всю ночь дремать рядом с тобой, то прижимаясь к тебе спиной, то тихонько обнимая тебя, то робко утыкаясь носом в твои волосы, вдыхая твой такой родной запах. И каждый раз, просыпаясь с тобой рядом, я чувствовал себя заново родившимся.
Как-то раз, рассказывая мне о своих любовных похождениях, ты вдруг сказал, спокойно так, между прочим:
- Всё это ерунда... На самом деле, Никита, я тебя люблю!
Я улыбнулся и сказал ему, что знаю это. На этом любовная тема была закрыта раз и навсегда. Ты не хуже меня понимаешь, что ничего не вернуть, в одну воду дважды не войдёшь. Я ни разу не спросил тебя о том, почему ты оставил меня тогда, так как теперь это было уже неважно. Того парня, что любил тебя, больше нет, его призрак растаял в жаре ночей того далекого лета.
До встречи. Твой Никита.
Мише и Гоше
Вспоминая вас, парни, я неизменно улыбаюсь. Так хотел бы увидеть вас сейчас, обнять крепко-крепко и долго-долго целовать ваши одинаково милые мне лица. Интересно, вы сейчас такие же кудрявые и рыжие, как я вас помню? Для меня вы были словно два солнечных зайчика, два ангела, вечно светлых и прекрасных. В моей памяти вы сохранились именно такими, ведь я ни разу не видел вас без улыбок, без того ощущения счастья, которое вы излучали всегда и без устали. Как можно постоянно являться источниками такого неуёмного, всепоглощающего оптимизма? Неужели вам никогда не бывало грустно, тоскливо, больно? Наверно, это благословение судьбы, божий дар - жить в гармонии со всем миром, или же это лёгкая психическая патология. Либо и то, и другое одновременно. Как бы то ни было, будь на свете больше таких людей, как вы, мир стал бы добрей и счастливей. Когда я впервые увидел вас, то был поражён способностью природы создавать такую красоту, да ещё и в двух экземплярах.
Это было в тот год, когда в нашу провинцию пришло Mtv, с первых дней начавшее массово распространять, как бы раньше выразились, тлетворное влияние Запада. Круглосуточный приём беспрецедентного видеоряда стал неизменным атрибутом комнаты каждого тинейджера, имевшего в своём распоряжении телевизор. Поток аудиоинформации и ошеломляющих образов производил настоящую революцию в массовом сознании. Большинство людей до последнего не могли понять, к кому Джордж Майкл мог приставать в мужском туалете, как это красавица Дана Интернейшнл раньше была мужиком, а о половой принадлежности Мэрлина Менсона вообще разгорались отчаянные споры.
Вы это помните? Из каждого утюга хабальным прононсом выл Илья Лагутенко, то и дело сменяемый отчаянно мужеподобной Земфирой Рамазановой, страдальчески тянувшей обещание смерти. В обиходе непонятно откуда появилось модное слово "гей", и это понятие стало робко материализовываться на центральных улицах, одетое в голубые джинсы клёш, обтягивающие белоснежные майки и привлекающее к себе внимание высвеченными прядями. С каждым днем жить становилось лучше, жить становилось веселей. Казалось, перемены в обществе происходят неуловимо быстро.
Общий дух эйфории от первых проблесков свободы нравов как нельзя кстати совпал с моим, как это впоследствии стали называть, coming outом. Благодаря этому моменту мне не суждено было стать изгоем, подобно многим моим предшественникам. Сейчас я думаю о том, что мне очень повезло. С ранней юности я мог быть собой и наслаждаться этим по полной программе. Даже со стороны родителей давление в отношении моего сексуального самоопределения было минимальным, а разногласий с ними у меня было не больше, чем у любого отпрыска.
Бедные наши родители, что им пришлось пережить! Наверное, они были ошарашены всем происходившим тогда и, ничего не понимая в окружающей их действительности, просто предоставили нам возможность самим разбираться, что к чему в этом мире. Моя мама постоянно просила меня только об одном: предохраняться. На это же пару раз мне намекала и ваша мама, нечаянно заставая меня у вас в гостях. Старички! Более глубоко вдаваться в эту тему им было просто неловко.
Мне до сих пор непонятно, как в этой атмосфере вседозволенности между такими близкими друг другу людьми могла возникнуть недомолвка. Вы же братья, более того, близнецы! И тем не менее, до нашей дружбы ни один из вас не признался другому в своих желаниях. Все наши общие знакомые до сих пор уверены в вашей полной гетеросексуальности. Мне приятно думать о том, что потребность оказаться в объятиях представителя своего пола не посещала ни одного из вас до знакомства со мной. Мне льстит мысль о том, что я, возможно, был настолько хорош, что смог пробудить в двух столь классных парнях неизвестные им ранее вожделения. Это маловероятно, конечно, но всё может быть, особенно если учесть то, что мы с вами были в самом начале нашего сексуального созревания и только начинали исследовать разнообразные возможности получения удовольствия.
Помню при первой нашей встрече на летней тусовке в парке культуры и отдыха, сидя с вами рядом, смеясь и разговаривая, смотря попеременно в ваши синие глаза, я, ещё не зная о том, что ждёт меня в дальнейшем, уже был полон тайного возбуждения и предвкушения чего-то волнующе заманчивого. Поэтому я был дважды несказанно обрадован: в первый раз, когда Гоша позвонил мне и предложил встретиться, а во второй, когда Миша как бы случайно забрёл ко мне в гости с пивком. Первое время я был в лёгком недоумении из-за того, что вы решили общаться со мной порознь, но вскоре я убедился в своём предположении насчёт того, что ваши планы относительно меня не сводятся к дружеским посиделкам и чаепитиям, что несколько прояснило ситуацию.
Первым вновь был ты, Гоша. Ты рассказал брату, как это было? Как-то раз мы решили научиться кататься на роликах. Это был праздник - день города. Многие улицы были перекрыты и отданы во власть массовых гуляний и таких любителей экстрима, как мы. Объездив вдоль и поперёк весь центр города и испробовав все возможные поверхности, мы вдоволь насмеялись над трогательной неуклюжестью друг друга. Уже вечером мы очутились в парке, в той его части, которая странным образом оказалась на удивление тихой и безлюдной.
В густом, почти жидком воздухе неслись белые хлопья тополиного пуха. Тонущие в огнях заката деревья колыхали ветвями, как будто приветствуя это ежегодное проклятие, это осуществление природного стремления положить начало новой жизни. Знойный ветер поднимал пыль с выжженной солнцем глинистой почвы и уносил её куда-то вдаль. Издалека с эстрады, окружённой толпой захмелевшей молодежи, доносился мотив песни о юноше-гее культовой тогда группы "Та-Ту", смысл идиотского текста которой я не понимаю до сих пор.
Стояла невыносимая жара. Ты снял мокрую от пота майку. Засмотревшись на твой крепкий загорелый торс, я споткнулся и со всего размаху пробороздил задницей асфальт, разодрав свои и без того потрёпанные джинсы. Я лежал на спине и не мог остановить разобравший меня смех. Спросив, больно ли мне, и опустившись рядом со мной на колени, ты изъявил желание посмотреть на мой пострадавший зад с целью оценить степень увечья. Я перевернулся на живот. Сквозь разодранные джинсы виднелась лёгкая царапина. Склонившись надо мной, ты подул на неё и, хитро подмигнув мне, быстро поцеловал ссадину, сказав, что теперь всё точно заживёт. Так мы некоторое время сидели на горячем асфальте и смотрели друг на друга, а потом добрались до первых попавшихся кустов и продолжили там курс лечения. Всё было спонтанно и радостно!
Видишь, Миша, с твоим братом всё было не менее романтично, чем с тобой. Я почти дословно помню, как ты заманивал меня в эту глухую деревню, обещая мне прохладу чистой речной воды, жар настоящей русской парной и сочный аромат шашлыка. Разве можно было устоять перед этими соблазнами?
Оставив за спиной пыльный город и прощальный шум электрички, мы шли средь бескрайних, взывающих к первобытной жажде воли полей. Дурман полыни расстилался над бескрайним простором сибирской земли, заставляя нас дышать медленно и с чувством. Вдруг ты ринулся бежать от меня. Игривый ветер подхватил твой крик:
- Догоняй!
Во мне рефлекторно сработал какой-то животный порыв, и вот я, сбросив в пыль тяжесть рюкзака, уже бежал за тобой, варварски круша душистые травы, хмель которых нёс встречный ветер. Я настиг тебя и на лету повалил в бурьян. Мы боролись там, как два мартовских зверька, после чего ты, одержав надо мной верх, получил то, что по логике этой погони должно было стать моим трофеем.
Позже было всё, что ты мне и обещал: дым костра, аромат берёзовых веников, купание в свете полной луны и, кроме того, твоё юное тело, неизменно отзывчивое на все мои заигрывания, а также ощущение ничем не стеснённой воли.
Я оказался в щекотливой ситуации, встречаясь и спя с вами параллельно, но я даже не пытался дать моральную оценку своему поведению. Мне было всё равно. Я был просто влюблён, влюблён в эту свежую, как парное молоко, свободу, хлынувшую на нас со всех сторон, крушащую плотины внутренних и внешних запретов. Я был в первых рядах тех, кто встречал её. Она становилась моей моралью, моей религией, объясняя всё, зовя меня на поиски новых вольностей, нового беспрецедентного опыта - такого, каким была наша первая ночь втроём. Мы стремились попробовать всё, что рисовала нам наша разнузданная юношеская фантазия. В своей неуёмной страсти познания нового и нежелании останавливаться на достигнутом вы были так же последовательны, как и я.
Вскоре наши пути незаметно разошлись. В то время целовать пацанские шеи в багровых следах, только вчера оставленных на теле чьими-то неопытными губами, для меня было в порядке вещей, и каждая новая встреча была для меня легче предыдущего расставания. Дни плавно перетекали один в другой. Жизнь представлялась мне безграничным океаном, по которому можно было просто плыть, не выглядывая на горизонте сушу, в надежде, наконец, обрести покой в тихой пристани. Какой мог быть покой?! Всё только начиналось!
Наверное, поэтому вы мне и запомнились так ярко, как два ангела у врат моей молодости, моего рая, в который я возвращался, отрекаясь от плодов познания добра и зла. О, как завернул! А вы думали мы просто так время проводили?!
Желаю вам счастья, одного на двоих.
Никита.
Парню с торпедой в голове, имени которого я не помню
Для меня ты до сих пор остаёшься самым странным человеком из всех тех, с кем мне довелось повстречаться на жизненном пути. Каждый раз, когда меня посещают воспоминания о той игре, которую ты затеял со мной, туманом в моём разуме поднимается путающее мысли ощущение нереальности произошедшего.
С самого начала мне казалось, что в моей жизни воплощается сценарий дешёвого, посредственного триллера про одержимого маньяка и жертву. Твоим первым Интернет-сообщениям с угрозами и оскорблениями я не придал большого значения. Подумаешь, мало ли в сети зависает не знающих, чем себя занять, придурков? Сперва я вежливо и сухо отвечал тебе, стараясь дать понять, что остаюсь равнодушным к твоим своеобразным попыткам завязать со мной знакомство, а впоследствии и вовсе перестал поддерживать с тобой обратную связь, жалея своё время.
Ситуация изменилась, когда после двух недель тиранства, омерзительно изощрённых в своей грубости посланий я обнаружил в очередном из них краткое содержание моего предыдущего дня. В свойственной тебе плевково-сочной манере ты расписал, во что я был одет, где и что делал, с кем встречался. В конце сообщения была фраза: "Я вижу тебя каждый день, сука. Ты попал". Когда я прочёл это, тупым биением в висках у меня застучали мало волнующие меня до этого вопросы: кто ты и что тебе от меня надо.
Будучи обескураженным и не зная, что предпринять в данном случае, я продолжал игнорировать твои почти ежедневные теперь уже отчёты о слежке за мной. Пытаясь убедить себя в том, что происходящее является всего лишь чей-то дурацкой шуткой, я надеялся на то, что ситуация рассосётся сама собой. Но спустя неделю стало ясно, что ты в курсе, где я живу, как часто бываю в квартире один, когда я обычно выхожу из дома на учёбу, где обычно провожу время и каким путём возвращаюсь к себе. Ты даже знал цифровой код к двери моего подъезда.
Наверное, другой на моём месте продолжал бы всё сильнее нервничать, но со мной этого не происходило. Первоначальная паническая раздражённость куда-то исчезла, оставив меня в относительно спокойном состоянии постоянной задумчивости. Сидя в одиночестве в безлюдном кафе, спрятанном от толчеи города тенями извилистых переулков, неторопливо вдыхая густую терпкость дурманящих, запашистых чаёв, медленно вытягивая одну сладковато-лёгкую сигарету за другой, порой вздрагивая от неожиданных звуков мобильного, я стал ценить отстранённую сдержанность сибирских людей, позволяющую мне уединиться с моими ощущениями необъяснимо манящего риска. Было в этой роли мишени, предположительно находящейся под прицелом твоих глаз, что-то, заставлявшее меня то и дело искать вечерами в спешащей мне навстречу толпе человека, увлечённого мной и, возможно, отчаянно одинокого.
Следуя своей романтической логике, я стал тщательней следить за собой. Каждый день, скрупулезно вытачивая линии бородки и усиков, я пудрил шею и щёки роскошно и резко пахнущим лосьоном и только после этого выходил из дома, предвкушая возможность оказаться с тобой на опасно близком расстоянии действия обоняния. Загуливаясь до беспризорной ночи, мерцающей тусклыми фонарями, дыша нелюдимой влажностью уснувших фонтанов, вводя себя в упоительный транс пьяной тоски, я стал мечтать о нашей встрече. Доцеживая из горла древесные нотки бодрящего коньяка, я обыкновенно брёл по тёмным дворам и глухим закоулкам по направлению к дому, стараясь не замечать то и дело расцветавшее языческими лепестками на разлагающихся стенах чёрное солнце, вызывавшее во мне смутную тревогу, отголосок незрелого страха перед вселенским злом.
Я был достаточно пьян для того, чтобы не поддаться испугу в тот момент, когда в тревожном полумраке пустого подъезда впервые увидел тебя, неподвижно стоящего на один лестничный пролёт выше меня. Мутный свет немытого окна за твоей спиной обрамлял пыльным ореолом твой тоталитарный силуэт, скрывая черты лица. На секунду я замер. Стараясь вдыхать ровнее ставший неожиданно вкусным плесневелый воздух, я спокойно, не торопясь, начал подниматься наверх, пытаясь рассмотреть тебя получше, насколько это мне позволяла моя близорукость.
Казалось, что ты чуть выше меня и более мощно сложен. На тебе была короткая куртка, а также уверенно сидящие на крепких бёдрах армейские штаны и мерцающие чёрным блеском опасности берцы. Твой угловатый пергаментно-бледный череп был гладко выбрит. Когда я поравнялся с тобой, и наши глаза встретились, я сильно струхнул. Сглотнув как можно тише ком в горле, я сказал:
- Привет.
- Ну, привет! - хрипло выдохнул ты, не отводя от меня хищно-острого взгляда.
Боковым зрением я замечаю, как сжимается твой кулак. Плавный шаг в сторону, делаю обходной манёвр перед тем, как изо всех сил пуститься бежать вверх по лестнице, судорожно нащупывая в кармане ключи. Бежать мне далеко, на пятый этаж, и есть шанс, что ты отстанешь, и у меня будет в запасе пара секунд, чтобы открыть дверь. Я уже поворачиваю голову в сторону предстоящего пути спасения, почти делаю первый рывок...
Проскулив умоляющее:
- Подожди! - полное неожиданной боли вымуштрованного сердца, ты сел, даже как-то сломанно рухнул на грязный широкий подоконник.
Я застыл, удивлённо пялясь в твои дрожащие влажные синие, как вечернее июльское небо, глазища.
- Да что с тобой такое? - почти по-матерински сорвалось с моих губ.
Презрительно фыркая про себя своей сдувшейся трусости, я забрался на подоконник рядом с тобой.
Я думал, что мы проговорим до утра. Сначала я больше слушал. И пусть твои слова, с которыми я был не согласен, бывшие для меня тогда полной чушью, вызывали во мне принципиальное неприятие, я не перебивал тебя, терпеливо ожидая своей очереди высказаться. Ты осуждал мой антиобщественный образ жизни, утверждал, что своим недостойным поведением я позорю других представителей сильной половины человечества, упоминал, что ни одна из мировых религий не терпит подобного ни под каким предлогом. Ты рассуждал об этом так пронзительно вдумчиво и глубоко, что в тот момент, когда в твоих расширенных зрачках мне стал мерещиться седьмой круг ада, для меня стал очевиден тот факт, что ты здесь не для того, чтобы убедить меня в аморальности моих поступков и не для того, чтобы наставить на путь истинный. За твоими попытками доказать мне свою точку зрения в разгоревшемся споре мне виделась самонаправленность подросткового онанизма, а за показным, брезгливо грамотным произнесением слова "педераст" для меня не было ничего, кроме твоего зудящего желания почувствовать, как прижавшийся к твоей спине и дышащий тебе в шею парень начнёт осторожно покусывать твоё ухо, шепча в него это самое слово.
Окончательно освоившись в обществе друг друга, мы уже было собрались дойти до ближайшего киоска, чтобы, как положено, отметить наше знакомство. Поднявшись с подоконника, ты повернулся в сторону выхода, оказавшись ко мне спиной. Я сам не понял, как оказался захватывающим тебя сзади, задирая одной рукой твой свитер на животе, а другой нащупывая металлическую бляху ремня. Выйдя из мимолётного оцепенения, дрожа вспотевшими ладошками, ты стал помогать мне. Ты делал это, почти не дыша, не произнося ни звука, ты боялся повернуть голову и посмотреть на меня. Твой гладкий затылок издавал наивно чистый запах банного мыла. Затянувшись им, как белой пылью дороги и наклонив тебя вперёд, я выложил свой последний и самый веский аргумент в нашем споре...
Чуть позже мы сидели на скамье под взглядом вечного неба и, посасывая спасительное горькое пиво, не спеша душили подступившую к горлу жажду. Отцветал июль. Кажущаяся ещё нереальной осень уже начинала предупреждать о своём неминуемом приходе тревожной свежестью ночного воздуха. Чувствуя это, вокруг светящихся шаров фонарей исступленно клубились мотыли белыми стаями оживших и обретших души снежинок, предавших уготованный им путь к истинной луне. Этот чарующе-безумный танец вводил меня в транс, и я готов был смотреть на него до зари, как будто вспоминая что-то из далёкого, подкоркового прошлого. В такие ночи грех спать, когда неумолимый ход времени взывает тебя к другим, несоизмеримо более манящим грехам.
Каждый год в это время я вспоминаю тебя, матерно жалующегося на новые, незнакомые мне до этого болезненные ощущения. Я тогда утешил тебя, сказав, что есть определённые методы преодоления этого испытания, основным из которых является как можно более частая практика, и пригласил к себе переночевать. Так начался месяц наших тайных свиданий, печально страстный август, наполненный для меня твоей философски-теологической болтовней и морально-этическим разбором наших с тобой полётов. Создавалось впечатление, что ты ищешь оправдание то ли тому, что делишь со мной постель, то ли тому, что не можешь полностью принять это как должное. Я привыкал молча слушать обрывавшиеся после первого прикосновения моих губ к тебе потоки ненужных речей и удивлялся тому, как ты не можешь, наконец, понять очевидного, что нам хорошо вместе, и что ты стопроцентный, безнадёжный, неисправимый содомит.
Ты ни разу не заговорил со мной ни про одну девушку, ни под каким видом, зато постоянно рассказывал мне про своих друзей, про то, как они мегакруты и офигенны, и высказывал пугающе-манящие предположения о том, что бы они сделали со мной, окажись они рядом. Я не ревновал тебя, я был убеждён в том, что я единственный, кому ты смог открыть свою тайную природу. Там, в другом мире, с ними ты был яростным и непобедимым вожаком, страшным человеком по кличке Череп. Даже если бы ты стал носить пояс верности, я не был бы более уверен в твоей преданности. Меня абсолютно всё устраивало в наших отношениях, чего не скажешь о тебе.
Началось всё с того, что ты стал просить меня быть осторожней, не высовываться, покороче стричься, проще одеваться, реже встречаться с другими подозрительно ухоженными парнями. Я смеялся над этим и говорил в ответ, что ты просто завидуешь моей свободе, хотя, может, ты просто по-своему любил меня и таким образом проявлял заботу обо мне и ревность. Я продолжал жить своей жизнью. Светя загорелой кожей гладких ног сквозь дыры несомненно голубых джинсов, поблёскивая маленькими серёжками в ушах, я продолжал коротать последние в этом году жаркие вечера на центральных улицах в компании себе подобных, пребывая в слепой уверенности в том, что рано или поздно ты ко мне присоединишься.
Ты говорил, что в тот раз мне очень сильно повезло, что если бы вечер был более поздним, а улица была поглуше, даже ты сам не смог бы меня отмазать. Я вспоминал, как ты в окружении своей стаи проходил мимо, как самый мелкий из вас, выразительно глядя на меня, смачно харкнул в пыль асфальта тяжёлым плевком, едва не задевшим мои ноги, и я думал о том, что ты врёшь. Ты бы защитил меня от них, ведь ты, сощурив свои прекрасные глаза, следил за ними, как бдительный хозяин следит за своими собаками, выгуливая их. Ты кричал мне, что я мог бы уже лежать в реанимации и одиноко выть от боли сквозь сломанную челюсть, а я не верил тебе, считая, что, в самом крайнем случае, на соседней койке тогда лежал бы ты.
В конце концов, обозвав меня всеми матерными словами, почти ударив и пинком распахнув дверь, ты выбежал из моей квартиры, возможно, навсегда покинув меня. Когда я закрывал за тобой дверь, мне почудилось, что гулкая тишина подъезда судорожно вздрагивает от бьющихся эхом о заколоченные окна звуков тихого плача...
Ещё долго в моих снах, оправдывая предательские надежды, ты радовал меня своими визитами и, подставляя бледные тонкие пальцы моим губам, молча улыбался, гладя на меня безмятежной синевой младенческого взгляда. Мы были там одни, среди безмолвия золотых стволов, под бесстрастным взором небесной тверди, в колыбели укрывающих трав, прятавших наше переставшее быть секретом таинство.
Виноват и грешен, твой Никита.
Лёше
Привет! Я уже почти не злюсь на тебя. Не то чтобы мне удалось простить тебя, скорее, я просто устал презирать тебя. Ненависть, как и любовь, требует больших душевных затрат, а меня никогда надолго не хватает. Как изменчивы и эфемерны человеческие чувства, эти тени и блики, бездумно появляющиеся и пропадающие на водяной ряби реки жизни! Наверное, как и всё в этом мире. Ничто не вечно под этим ночным светилом, которое само подвержено постоянным метаморфозам, и лишь повторение его циклов своим ложным примером вселяет в нас надежду на возвращение радостей навсегда ушедших минут. Но, вопреки нашим чаяньям, всё рано или поздно остаётся существовать только в нашей памяти, как, например, то место, где нам суждено было впервые встретиться. Об одноэтажном здании бывшей столовой, являвшимся когда-то единственным в городе притоном "голуборозовой" тусовки, сейчас напоминают лишь гниющие руины, пустыми глазницами выбитых окон маня бомжей и таких вот, ностальгирующих по ушедшему, экземпляров, как я.
Вспоминаешь ли ты, что происходило в этих стенах неизменно жаркими, невзирая на время года, воскресными ночами? Эти вакханалии, эти шабаши своим безумным колоритом и атмосферой безудержного праздника неизменно повергали в шок всех впервые пришедших сюда. Наверное, всё дело было в публике, потрясающе разношёрстной и в то же время объединённой целью своей ночной охоты.
Дедушки, а скорее "бабушки" городской "плешки" соседствовали здесь с уже определившимися представителями более молодого поколения и даже с совсем юными, ещё мечущимися в поисках себя юнцами. Здесь отплясывали на высоченных каблуках впервые увиденные мной вживую ещё простоватые постсоветские трансы и раскидывали зазевавшихся по сторонам своими залихватскими па похожие на пьяных моряков бритые налысо лесбиянки. И конечно, между этими крайностями вовсю расцветало буйное великолепие полутонов: сочувствующие, до конца не самоопределившиеся, с романтическими взглядами девушки всех возрастов; тихие, с опаской озиравшиеся юноши; рабочие, ухоженные солидные дамы с бесполезно-пышными грудями, холеные и стреляющие хитрым прищуром; похотливо-весёлые упитанные дядьки и, конечно, студенты всех полов (создавалось ощущение, что их в природе больше двух) с ошалевшими, бегающими глазами, выдававшими безнадёжную молодость.
Вся эта свора, предварительно обблевав ступени перед входом, поразительно быстро расхватывала все имеющиеся в буфете химические коктейли на основе дешёвого спирта, несмотря на очевидное обилие выпитого до этого момента и внушительное количество принесённого с собой спиртного. Низкое тесное помещение в единый миг заполнялось едким табачным дымом, сотрясаемым звуками музыки, бьющей из антикварных динамиков. Что это была за диковинная смесь! Последние песни Мадонны сменяли раритеты из репертуара Аллы Борисовны, которые в свою очередь уступали место "Рамштайн" и группе "Ленинград". В понятие "танцевальная музыка" входило всё, подо что можно было дёргаться в пьяном угаре, а так же всё, что угодно, за что было уплачено 20 рублей так называемому ди-джею. Золотое было время! Эти стены, по рассказам очевидцев, помнили брезгливый взгляд Моисеева и снисходительные улыбки "Ночных снайперов", так часто бывавших на гастролях в нашей сибирской глуши.
В обязательную программу вечеров неизменно входили лёгкий мордобой и любительский стриптиз. Перед двумя вечно загаженными, потерявшими былую чёткость половой дифференциации туалетами выстраивалась очередь особо эстетствующих, стесняющихся справить все свои естественные нужды в ближайших кустах.
Среди этой какофонии звуков, безумства образов, карнавала накрашенных мужских ресниц и гладких женских черепов зарождалась моя разборчивость. Я заметил, что далеко не каждому желающему прижать меня к стене туалета я готов открыть тайны своего тела. Как-то по-бабски звучит... Это ты виноват, сам называл меня своей девочкой, придурок! Не обижайся.
Так вот, постепенно мне стало чудиться, что вокруг меня мелькают маски. Все окружающие казались мне вариациями героев классической итальянской комедии: все эти ржущие арлекины, перебравшие пьеро и сексуально неудовлетворённые мальвины (те, которые с голубыми волосами, и просто хронически с голубыми). Я любил приходить сюда после полуночи и слегка трезвым взглядом смотреть на них, как на экспонаты Кунсткамеры, и думать о том, что не имею ничего общего с этими людьми, с этими гипертрофированными жертвами социально-психологических факторов. Я казался себе очень умным, взрослым и особенным. Меня разбирал смех от жеманства пристающих ко всем подряд престарелых пассивов, от женщин, тайно жаждущих вернуть заблудших мужчин на путь истинный, от отроков, крутящих передо мной своими куцыми задами, стремящимися доказать мне свою привлекательность. Они вызывали у меня жалость и презрение к ним, и всё же я был с ними. Каждую неделю я продолжал проводить одну ночь там, со всей этой сволочью.
Почему? Отчасти потому, что в нашем провинциальном городе не было особых вариантов. Больше негде было ловить откровенные взгляды, полные вожделения, заигрывать с приглянувшимися пареньками и просто быть собой, не рискуя нарваться на "нормальных пацанов". Да, я походя искал случайного, эпизодического секса, но это было не главное. Здесь можно было повеселиться, окунуться в разгульный праздник, ни на кого не обращая внимания. Сейчас я умиляюсь своей юношеской гордыне, высоко держащей подбородок и даже не подозревающей, что моя жизнь своей трагической комедийностью мало чем может отличиться от жизней всех этих скоморохов.
Я сидел на грязном полу рядом со стойкой гардероба и курил, запивая горький дым приторно-сладкой отравой с искусственно-едким вкусом дыни. В ушах у меня звенела кутерьма цокающих каблуков, хабальных выкриков и отчаянного дребезжания динамиков. Состояние пьяного покоя размеренно плыло по моим венам, навевая веселящие мысли, заставлявшие уголки моего рта то и дело лениво подрагивать.
В очередной раз раздался душераздирающий скрип ржавой пружины и следующий за ним оглушительный удар входной двери. Я рефлекторно поднял веки. Сквозь прокуренный воздух, стряхивая с мехового воротника одним движением широких плеч первый ноябрьский снег, в направлении мимо меня, овеваемый трескучей свежестью, шёл ты. Впущенный тобой морозец пробежал мурашками по моей спине. Задев меня взглядом пронзительно голубых глаз, ты растворился в толчее темноты зала. Не осознавая до конца, что произошло, я вдруг протрезвел. Мне стало стыдно за то, что я сижу на полу и пью эту гадость. Мне захотелось танцевать, но прежде, непонятно зачем, мне нужно было найти зеркало.
Ах, как инстинктивны и непосредственны эти порывы, о жизненно важной никчёмности которых никогда не задумываешься в момент их возникновения! Интересно, кто-нибудь однажды приблизится к тайне этих помешательств, этой заразы, одинаково непредсказуемо и необъяснимо разящей без разбора просветлённо зрелых и неопытно желторотых, свято воздержанных и пресыщенно грешных, удовлетворенно счастливых и горестно страдающих!
Пригладив перед треснутым пыльным стеклом окна свой короткий бобрик и утешив себя мыслью, что не так страшен чёрт, как большинство окружающих меня особей, я нырнул в сотрясаемую децибелами толпу. Танцуя, я искал твой силуэт, то возникающий совсем рядом со мной, то вновь удаляющийся от меня в мерцающий мрак. И вот в какой-то момент мы оказались совсем близко, танцуя почти вместе и определённо друг для друга. Я не был готов к этому, но на испуг времени у меня не оставалось. Отступать было некуда!
Ты знаешь, я обожаю танцевать. Этот язык сближения, позволяющий без слов сказать первые фразы знакомства, кажется мне чем-то полуживотным-полубожественным. И ты говорил на нём со мной, говорил плавной игрой рельефа рук, дразнящими изгибами крепкого торса, чувственными поворотами головы, говорил о том притяжении, что заставляло вздрагивать наши бёдра от нечаянных соприкосновений. Движение за движением расстояние между нами тлело жаром дыхания, ставшего одним на двоих.
Вдруг, почти дотронувшись губами до моего уха и обдав мои ноздри смесью мяты и спирта, ты что-то сказал мне и, нежно взяв за руку, стал увлекать за собой. Ты повёл меня через бьющуюся в припадке толпу, мимо удушья дешёвого парфюма и рвоты, сквозь строй напудренных мытарей на воздух, девственно свежий и ещё более пьянящий, чем ускользнувшее от меня минуту назад предвкушение вкуса твоих губ.
Обалдевшего, не понимающего, что происходит, ты почти насильно затащил меня на заднее сиденье своей машины. Наверное, мне надо было испугаться, но я был расслаблен и получал удовольствие от первого в моей жизни похищения незнакомцем. Мой скромный жизненный опыт не подсказал мне возможности в два счёта быть убитым и закопанным этим человеком. Сейчас я сам поражаюсь своей смелой глупости!
Пока машина скользила сквозь белую пелену метели, таксист равнодушно поглядывал в зеркало заднего вида на то, как мы робко целуемся и что-то нашёптываем друг другу на ухо. В сладком тепле салона старенькой "Волги", пока я смотрел в твои радостно светящиеся глаза, оказавшиеся на удивление трезвыми, тихо потрескивало радио, не издав ни одного чистого звука за всю дорогу до забытой всеми дешёвой гостиницы на окраине города. Пропитого вида администратор, пересчитав деньги и записав твои паспортные данные, предложил пригласить к нам в номер девочек. Я сразу даже не сообразил, каких девочек и зачем. Ты отшутился, сказав, что как раз этой ночью мы от них отдыхаем.
Было жарко. С уверенной грацией гимнаста ты извлекал из моего тела один вздох экстаза за другим. В эти часы всё моё существование было ошеломляюще прекрасно от необъяснимых чувств, аккомпанирующих моим телесным ощущениям. Наверное, это зовётся словом "любовь". Как это было не похоже на старый добрый проверенный мною блуд!
После мы лежали плечом к плечу и курили в долгий затяг. Ты, наконец, спросил, как меня зовут. Эх, тут бы мне встать, одеться и уйти, но нет! Мы познакомились, разговорились, стали видеться так часто, как только могли. Ты называл меня сладкопопиком, и я тонул в этой валентиночной, молочно-карамельной неге, упиваясь нескончаемым потоком твоих признаний и обещаний. Ты сам-то помнишь хоть одно из них, мерзавец?
Блин, опять эти бабьи выражения в речи! А что мне теперь делать с этой девичьей нежностью, воспитанной во мне твоим рыцарским обращением со мной? Ты единственный мужчина в моей жизни, который дарил мне трогательные букеты душистых роз, дразнил меня, называя своей прелестницей, а потом, позволяя мне дуться на тебя за это, вымаливал у меня прощение, стоя на коленях. Сейчас, вспоминая все эти мелодраматические игры, все эти наши дурачества, я удивляюсь тому, как можно было не увидеть за ними простой и грустной истины!
До чего же классно мне было быть с тобой! Валяясь, в передышке между шалостями, на грубых, приятно шершавых, пахнущих хлоркой и нами простынях, тихонько вздрагивая от непрекращающейся череды струящихся по моей коже прикосновений твоих сухих и жарких губ, убаюкиваясь твоим восхищённым шёпотом, я всё сильнее очаровывался ощущением своей принадлежности моему неизменно ластящемуся богатырю, влюблённому в меня с отчаяньем мотылька-однодневки.
Это был тот случай, когда от бездонной эйфории всё прошлое кажется невероятным и глупым, когда никому не объяснить свою фанатичную уверенность в истинности и вечности того, что происходит. Это похоже на эффект некоторых наркотических веществ, когда на пике так называемого прихода у человека вдруг наступает некое космическое озарение, раскрывающее ему все тайны бытия в один просветляющий миг, это этакая нирвана, исчезающая по мере протрезвления, ни одной стоящей мысли из которой никому до сих пор не удалось вынести. Только вот этот трансцендентный кайф - пьяный чих по сравнению с тем, что я чувствовал к тебе, а страшные, выворачивающие человека наизнанку отходняки и ломки кажутся просто симуляцией школьника на уроке физкультуры рядом с тем, какой стала моя жизнь дальше.
Когда ты соизволил сообщить мне, что женишься, я сначала пришёл в замешательство и впал в ступор. Я сидел на изувеченной после нашей ночи постели, уставившись в пошлый цветочный рисунок пожелтевших от времени обоев, и слушал твою речь о том, какая замечательная эта девочка Катя, как давно вы друг друга знаете, как хорошо протекает её нечаянная беременность и какие удачно богатые у неё родители. Не прерывая свой рассказ, ты носился по комнате, собирая и одевая на себя твою разбросанную повсюду одежду.
Я сорвался в том момент, когда ты как бы между прочим пригласил меня на свадьбу. Со мной случилась истерика. В ответ на мои крики, быстро перешедшие в сопли и слёзы, ты сказал, что мне нужно успокоиться и что, собираясь продолжать наши отношения, ты рассчитывал на моё "адекватное" поведение. Страх потерять тебя привёл меня в чувство и заставил заткнуться. Проводив тебя до двери, я достал заначенный брусочек и довёл себя до беспамятства.
Последующие дни были ужасны, я попеременно рыдал и травил себя всеми попадавшимися мне под руку психотропными веществами. Когда моё измученное сознание впадало в тревожный сон, он оказывался полон гнетущих видений и изощрённого бреда. Я смотрел в зеркало на своё скуластое, привычно небритое лицо, на жилистую шею, на широкие смуглые плечи, чумазый оттенок которых контрастировал с белоснежными бретелями пышно-ажурного подвенечного платья. Оно мне не шло, чем вызывало у меня необъяснимое смутное отчаянье. Может, дело в длине? Мои мускулисто-тощие руки, такие грубые по сравнению с ослепительной нежностью кружева, вцепляются узловатыми пальцами в роскошную тяжесть подола и начинают судорожно тянуть его вверх. Ещё и ещё - никакого эффекта...
Да что же это такое! Белые шелка оказываются бесконечными, начинают щипать меня холодом, рассыпаться и таять в моих ладонях, превратившись в бескрайную зимнюю равнину, по которой я ползу, барахтаясь в снегу. Я абсолютно гол, мне холодно и неприятно быть здесь. Сзади слышится лай собак, которые гонятся за мной. В страхе я поднимаюсь на ноги и пускаюсь бежать вперёд, не оглядываясь, объятый ужасом и паникой. Вдруг я вижу твоё лицо, ты стоишь, улыбаясь, и тянешь ко мне свои тёплые ладони. Я бросаюсь к тебе, что-то крича. Ты ловишь меня в свои объятия и радостно смеёшься. На миг мне и самому кажется смешным моё нелепое положение, но звуки погони становятся всё громче. Вот уже спину мне режет звериный рык, и ты мягким толчком отправляешь меня в снег. Я лечу навстречу глухому стуку собачьих зубов. Твои глаза чисты и радостны...
Каждую ночь я просыпался в горьком отчаянье и подолгу ревел. Мы встречались с тобой ещё некоторое время, и я усиленно скрывал от тебя своё ужасное состояние, делая вид, что меня вполне всё устраивает, пока вновь не сорвался. Ты ушёл из моей жизни, посоветовав мне лечиться. Может быть, ты был прав.
Со временем припадочная тоска утихла, оставив меня наедине с едкими мыслями о моей собственной глупости и моральном уродстве. Я казался себе потешным дурачком, проглядевшим законы естества и здравого смысла. Я, почётный гражданин Содома и Гоморры, непонятно с какого перепугу возомнил, что имею право на что-то, кроме скотских утех блуда, а именно на божье благословение, на любовь. Глупец! Нет, мне всегда претили религиозные догмы, но я пытался объяснить себе всё произошедшее со мной с точки зрения духовных учений, в каждом из которых их основатели, говоря о священном союзе двух человеческих душ, имеют в виду исключительно представителей разных полов. Неоспоримая логика этих суждений подтверждается самим чудом возникновения новой жизни и резонно поддерживается общественными установками и моральными нормами. Всё проще пареной репы. Я был извращенцем, выродком, шутом!
Наверное, мне нужно было смириться, полюбить твоего отпрыска и жену, стать твоей тенью, одиноким другом семьи, тайком мучиться от своих чувств к тебе и молить всевышнего о милосердии и исцелении моей порочной души, но я предпочёл этому душные ночи вонючего притона, которые я проводил в окружении людей, ставших мне с тех пор как-то симпатичней.
Конечно, сейчас совсем другие места, другие ритмы. Сама жизнь, так сказать, сменила формат, и её приговор мне уже не кажется таким однозначным, как после расставания с тобой, но всё же иногда я вижу во сне шёлк снегов и слышу твой смех. Это уже не мучает меня, а лишь напоминает мне о чём-то невозвратимом и бесконечно прекрасном.
Прощай!
Димону
Ты был одним из тех, кто обязательно живёт по соседству, к кому можно, не предупреждая о своём приходе, зайти в любое время суток, в одиночестве или со снятым за бутылку водки, измученным тяготами службы солдатиком. Непонятно чем занимающийся и на что живущий, ты с неизменным смирением открывал мне старую, облупившуюся дверь своей сиротской квартиры, которую делил со своей полумёртвой бабушкой, и, привычным жестом прося меня вести себя как можно тише, вёл за собой по полумраку коридора, наполненного запахом лекарств и старости, мимо тёмной комнаты, из которой вечно раздавалось немощное ворчание. Следуя за тобой к тёплому свету манящего уютом кипящего чайника кухни, я глядел на твой зад, по своему обыкновению прикрытый лишь узкими спортивными трусами, на твои обнажённые стройно-ладные ноги в трогательно-полосатых тёплых носках и думал о том, как я сейчас в шутку ущипну тебя и назову милым.
Разливая по граням тяжёлых стаканов чефироподобный, ядрёно-терпкий настой, ты вздрагивал по временам своими по-девичьи нежными плечами, как будто озябшими от нежданного ночного сквозняка. Потом, кутаясь в бесформенный огромный свитер, сдувая со лба взъерошенные прядки то ли крашеных, то ли естественно бело-палевых волос, дымя не спеша сигареткой, ты слушал мою очередную историю.
Как прекрасно это должно было быть: идя по заснеженным, тонущим в зимней мгле дворам, глядя на скупо светящиеся окна многоэтажек, внимая треску нагих и чёрных деревьев, знать, что средь всей этой февральской, могильно-торжественной стужи есть и согревающий огонёк торшера, зажжённый для меня, и крепкая сладость горячего чая, и конечно, нежно-шёлковый пушок волосков, бегущих от твоего пупка вниз. Мне нравилась та добродушная простота, с которой мы ложились рядом друг с другом, и та необременительная лёгкость, с которой мы впускали под наши одеяла случайных встречных. Мы никогда не задавали друг другу трогательных вопросов, не делали лишних признаний, не давали глупых обещаний. Мы были славными друзьями, правда?
Наверное, это был повод для счастья, но тогда я не осознавал его, топя свою душу в хандре слепого одиночества, методично протравливая свой мозг шоколадными парами, истязая своё тело опустошающими его припадками совокуплений. Я был целиком поглощён своей личной жизненной трагедией, безысходностью своего бесприютного бытия, бессмысленностью круговорота своих пустых дней, каждый час которых напоминал мне об уродливой патологии моей души, о бесплодности и убожестве лучших испытываемых мною чувств, о несбыточности моих извращённых, нелепых надежд. Взволнованный румянец пухлых молодых сибирячек, сомкнутые кисти посредственно счастливых пар, лучезарные ряды золотых колец в дорогих витринах, самодовольные ухмылки пожилых женщин, толкающих впереди себя коляски, рекламные образцы надгробных плит, выставленных прямо на улице, сразу с двумя именами на некоторых, - весь этот рассудительный гомон жизни щебечущим трёпом спешащих на лекции влюблённых студенток, не переставая, звенел в моих ушах, ненавязчиво предлагая мне удавиться. Наверное, будучи трусом, быстрому избавлению от этих мук я подсознательно предпочёл медленное тление с тухлым оттенком ожидания чуда.
Слепец! Не находя пути к радости, я шёл дорогой сомнительных удовольствий, ведущей меня в противоположном направлении. Упиваясь неразделённым горем своего изувеченного мира, не видя вокруг себя мириады других миров, я сам лишал себя спасения, возможно, бывшего так близко от меня, в твоих глазах, в которые я старался не смотреть, топя свою тоску в опохмеляющих глотках нового утра.
Навсегда выпроводив из квартиры и своей жизни, сдерживая желудочные спазмы отвращения, очередного подвернувшегося мне накануне субъекта, я торопливо всасывал в себя мерзкий кофе и уходил, оставляя тебе лязг пустых бутылок, прожжённый пеплом палас, текущий бачок в туалете и вонь изгаженных простыней. Меня не интересовали твои чувства, и то, какие мысли посещали твою белокурую голову в те моменты, когда ты, стоя на подоконнике, с высоты седьмого этажа провожал меня взглядом.
Я и не подозревал о том, что могло бы произойти, если бы однажды, изменив традиции, я не повернулся и не помахал бы тебе рукой, выдавливая из себя подобие улыбки. Я сделал это машинально, не догадываясь, что именно этого ты ждёшь, каждый раз считая метры до земли и слушая старческие завывания из соседней комнаты, глядя на меня, бредущего через седой двор, шатающегося от приступов дурноты. Прости!
Я отлично помню тот вечер, когда я пришёл к тебе один после неудавшейся охоты. Дверь отворилась, я даже опешил от неожиданности. На меня смотрел незнакомый мне паренёк, в котором я не без труда узнал свою последнюю из приведённых к тебе находок. Начала шевелиться моя пьяная память. Ах, да, Кирилл! Он ведёт меня знакомым маршрутом, тепло шлёпая стоптанными задниками мягких тапочек, сдержанным "всё в порядке" останавливает разбуженный хрип старухи, ставит на чистую плиту блестящий чайник и нехотя выпивает рюмку принесённой мной водки. Всё ещё благоухая хрустом душистой пены после ванной, на кухне появляешься ты. Увидев открытую бутылку и осторожно поглядев на спокойного, почти сурового Кирилла, ты спрашиваешь, не нальёт ли кто-нибудь и тебе.
Я гляжу на блестящие ровные ряды блюдец, на оказавшуюся нежно-голубой клеёнку на столе, на девственно чистую пепельницу, на твои бёдра, уютно прикрытые мешковатыми спортивными штанами, явно принадлежащими тому, чей внимательный взгляд из-под вздёрнутых чёрных бровей бдительным спокойствием зверя, охраняющего свою территорию, говорит мне удалиться, не делая резких движений. После пары банальных тостов и неловких шуток, я прерываю затянувшееся молчание и, выдумывая какой-то нелепый повод, собираюсь уходить. Заглядывая напоследок в туалет и расстёгивая перед унитазом ширинку, я понимаю, что что-то тут не так. Это тишина, непривычно умиротворённая тишина! Бачок не течёт...
Идя во мгле, обдуваемый сумасшедшим смехом метели, я матерился про себя, как горький алкаш, у которого на глазах разбили бутылку водки. Я досадовал на окончательно испорченный вечер и думал лишь о быстром наступлении пьяного забытья сна в моей одинокой постели.
Уже почти весной, когда ещё стылый воздух уже наполнялся запахом талых вод и звоном первой робкой капели, когда сама природа начинала осторожно дышать новой надеждой, при этом стыдясь слишком поспешно проститься со своим казавшимся всем вечным трауром зимы, я повстречал тебя, неспешно идущего из магазина с какими-то пакетами. Ступая по золотым лучам, отражённым от первых луж, ты щурился яркому солнцу и, что-то мурлыча себе под нос, чему-то улыбался. Подскочив с холодной лавочки и окликнув тебя, я попросил тебя посидеть немного со мной. Неуловимо вздохнув тревогой почти тёплого ветерка, блеснув циферблатом часов, ты подошёл ко мне и сел рядом.
Мы стали болтать - сперва ни о чём, а потом, слово за слово, ты рассказал мне всё. Рассказал, как ждал меня ночами, внимая бьющейся в окна метели, как мечтал тихими днями о том, что я приду к тебе трезвым и предложу погулять, как надеялся на то, что однажды скверно тусклым утром я не исчезну, как всегда, а останусь у тебя хоть на часок подольше и просто поговорю с тобой о всякой ерунде. И ещё ты мягкими, извиняющимися намёками дал мне понять, что не хочешь видеть меня в своём доме частым гостем, не из-за того, что тебе это неприятно, а потому что это не нравится Кириллу, который знает всё. Этот парень, наверное, люто меня ненавидит, хотя, если вдуматься, должен благодарить за то, что с моей помощью встретил тебя.
До сих пор, вспоминая то, как он бережно обнимал тебя, бросив в атаку свой полный спокойного презрения и холода мужской взгляд, обращённый ко мне, я чувствую себя полным дураком. Димон, Димочка, я был идиотом, ещё раз прошу, прости меня! Я всей душой надеюсь на то, что вы будете счастливы. Он, наверное, классный!
Никита.
Дрюше
Трудно мне будет писать эти строчки, но это надо сделать - в память о твоей доброте, о том счастье, что укрывало меня, когда мы жили вместе в этой солнечной квартирке. Помню, что сначала она показалась мне ужасно крохотной, а потом мне стало даже нравиться то спокойствие, которое царило у меня в душе, когда ты, будучи постоянно у меня на глазах, возился с щенками, листал альбомы с рисунками или просто дремал, тихо посапывая, то и дело улыбаясь, когда тебе снилось, должно быть, что-то особенно чудесное.
Я смотрю на маленький выцветший диванчик и вспоминаю, как ты, умудряясь уместить на нём своё почти двухметровое богатырское тело, умилительно складывал свои широкие ладони под щёку. Ты котёнком сворачивался на нём и терпеливо ждал с открытыми глазами, пока я не укутаю тебя пледом, и лишь потом моментально засыпал. Я любил смотреть на твои небрежно остриженные, цвета золотой пшеницы волосы, пушистые, трогательно изогнутые ресницы, первые, ещё едва наметившиеся морщинки возле уголков глаз и благодарить судьбу за нашу встречу, упиваясь своим тихим ликованием до тех пор, пока логическая тропинка моих мыслей незаметно не приводила меня к вопросу: а что если бы? Каждый раз в эти секунды я вздрагивал от промелькнувшего в моей душе ужаса и отчаяния. Как страшно было бы не встретить тебя тогда, мой серьёзный и вдумчивый Андрюша, мой ласковый и ранимый Дрюша, мой озорной Дрюндель!
Той ночью я гулял много и долго, до того долго, что когда оказался сидящим на бетонных ступенях в неизвестном мне дворе, среди незнакомых мне домов, я не мог даже приблизительно определить, в каком районе города нахожусь. Помню влажный холод утреннего тумана, проникающий мне под одежду, и хрупкий запах тлеющей сырой листвы в ноздрях. Наверное, начинало светать, я не знаю. Я упорно пытался сфокусировать свои непослушные глаза хотя бы на чём-нибудь, но мои попытки оказывались тщетными.
Помню, что, шурша опавшими листьями, пуская перед собой осязаемую волну тёплого дыма, наперегонки с забытьём кто-то приближается ко мне, оказывается рядом со мной. Благостный голос что-то говорит мне. Я пытаюсь ему отвечать. Улыбаюсь. Чувствую чью-то улыбку. Голос спрашивает меня о чём-то. Я киваю головой. Мне надо собраться и идти. Под ногами у меня ступени. Как их много! Я хочу сосчитать их, но у меня это не получается, не помню чисел... Чёрт с ним! Голос опять меня о чём-то спрашивает. Я отвечаю ему, мне хочется идти за ним. Чёрный провал двери. Лежу. Тишина...
Солнечный свет. Резко просыпаюсь в обнимку с вопросом. Странно-приятное ощущение, трепетание радостной надежды. Иллюзия волшебного преображения мира за время моего сна, обычно сильно омрачаемая дурнотой и стуком в голове, на этот раз было чиста и пронзительна, как крик младенца. По чарующим завиткам застывших в вечном увядании стеблей обойного узора порхали солнечные блики. Сквозь прозрачные, до исчезновения стекла, широкие окна вся маленькая комната насквозь продувалась солнечным ветром, в лучистых потоках которого плыли золотые пылинки, одна за другой оседая на махровую мягкость старомодного ковра. Я помню, как первый раз почувствовал эту самую мягкость, встав на неё босыми ногами, когда поднимался с диванчика. Я направился на кухню, откуда раздавалось уютное бряцанье посуды, где я ожидал встретить того, кто напомнил бы мне о том, что произошло со мной вчера или сегодня... Мне интересно было гадать, сколько же я проспал.
Вразвалочку, стараясь как можно громче скрипеть теплотой старых половых досок, я приближался к тебе, ещё не зная, кто ты, ещё не подозревая о том, что ты стоишь посреди заляпанной кухни и задумчиво перемешиваешь что-то в большой эмалированной миске. Увидев тебя, такого длинного детину, в клетчатом фартуке, всего в муке, с полной растерянностью во взгляде, я рассмеялся, но тут же, испугавшись, как бы ты на меня не обиделся, замолк, и напрасно - ты засмеялся мне в ответ так же радостно, светлым переливом невинных звуков. Я спросил, что ты делаешь, и ты поведал мне трогательную историю о том, как решил приготовить блины, потому что вчера я сказал, что они мне нравятся. Ты никогда раньше их не делал, но видел, как их делает твоя мама, поэтому ты решил просто повторить всё по памяти, но почему-то у тебя ничего не получалось. Ты эмоционально мне обо всём этом рассказывал, стараясь передать всю глубину своего искреннего горя неудачи, ты махал белыми чумазыми ладонями, ругался на тесто за то, что оно, вредное, ко всему прилипает, и моргал круглыми глазами, в которых уже начинали собираться слезинки.
Я стоял и с открытым ртом слушал тебя, впав в ступор, пока меня вдруг не осенило. В один миг мне стало понятно всё. Я сказал тебе, что мне надо уходить, а ты спросил почему, точнее, почти закричал. Я даже вздрогнул тогда. Отдавая себе отчёт в том, что ты выше меня на целую голову и гораздо шире в плечах, я решил сказать тебе, что скоро приду, что мне нужно сейчас обязательно уйти, но совсем ненадолго, и я скоро вернусь. Ты сел на табурет и сказал, что подождёшь меня.
Из подъезда я вылетел пулей. Мой автопилот понёс меня по хрусту листвы, согретой теплом последних солнечных дней, в ту сторону, где должна была оказаться остановка. На ходу я обшарил карманы, наскрёб там достаточно мелочи на бутылку крепкого пива и проезд в автобусе. Дёрнуть по дороге и свалить отсюда, забыв всё, как глупый сон.
Я уже подошёл к возникшему из-за поворота киоску, как вдруг увидел этого странного человека. Он в упор смотрел на меня своими глазами затравленной твари сквозь прутья решётки киоска, из мути отражения в витрине, пропуская сквозь свою прозрачность плотные ряды бутылок. Он был смешон в своей дикости, в своём глупом испуге. Мы долго смотрели друг на друга, испытывая взаимное отвращение и жалость, а потом, решив, что совершенно не похожи, разошлись в разные стороны. Не знаю, куда пошёл он, а я направился к стоявшему неподалеку лотку "Союзпечати", где, оправдывая мои смутные ожидания, пылилась полинявшая на солнце дешёвая брошюрка. От невесомости карманов мне стало легче дышать. Оставалось только вспомнить обратную дорогу.
Ты сидел в той же позе, как когда я уходил, даже не поднялся затем, чтобы закрыть за мной дверь. Я помахал перед твоим носом сборником рецептов русской кухни и сказал, что учиться готовить блины мы будем вместе. Ты шмыгнул носом и расплылся в белозубой телячьей улыбке.
Ты ещё уплетал первый блин, а я уже знал, что тебя зовут Андрейка, что тебе 28 лет, что ты работаешь дворником, что раньше жил с мамой, что теперь, когда мама навсегда умерла, живёшь один, что каждый утро ты подходишь к окну в ожидании первого снега, который так интересно, красиво и легко мести по твёрдой, схваченной заморозками земле. Я домывал посуду и, слушая твой лепет, смотрел за окно, где в сумрачной тиши подкравшегося вечера с неба спускалась холодная тень от серых густых туч. Я просил их оказаться полными белого пуха, дождаться ночи и тихо осесть на землю, спрятав мокрую пыль и грязь следов на всех дорожках в округе.
Как-то само собой получилось, что я поселился у тебя. Чем больше я узнавал тебя, тем тревожней, в минуты нашей разлуки, у меня дрожали пальцы, искавшие сигареты, тем больнее мне было думать о наивной неловкости твоей походки и вспоминать, как ты беззащитно сутулишься, когда тебе что-то не нравится. Даже когда, куря на балконе, я смотрел на то, как ты аккуратно сгребаешь в очередную кучу сухой охровый ворох в утренней глуши ещё спящего двора, окутанного дымкой от осенних костров, похожих на маленькие вулканы, даже в это время я испытывал волнение и не хотел ни на секунду терять тебя из виду. Когда мне всё же приходилось отвлекаться на домашние дела, я концентрировал своё внимание на умиротворяющем, монотонном шарканье метлы, доносящимся до меня вместе с лёгкой прохладой через неизменно оставляемую открытой балконную дверь. Когда звук замирал, я встревоженно подходил к окнам, выглядывая твою яркую спортивную куртку.
Медленно шли дни. Долгожданная зима так задержалась, что придя, казалось, сама была напугана своим опозданием. Без передышки, в полную силу она трое суток валила на город снег, стараясь как можно скорее наверстать упущенное. У тебя прибавилось работы. Я тогда очень боялся, что ты простудишься, и мои опасения подтвердились. Сопливый, с красными влажными глазами, ты лежал, сжавшись под одеялами, и обижался на холод и снег за то, что они так нечестно поступили с тобой, ведь ты так любил их и ждал. Скрывая от тебя гнетущие меня боль и отчаянье, я стал отвлекать тебя, расспрашивая о том, чего бы тебе хотелось иметь больше всего на свете. Чихнув и всхлипнув, ты сказал, что этого не бывает, но у тебя есть другая мечта: завести собаку. Крепко обняв тебя и поцеловав в горящий от жара лоб, я пообещал, что как только ты поправишься, мы сразу же пойдём и купим тебе щенка.
Моя невольная хитрость подействовала на тебя спасительно быстро, и уже через два дня мы пришли на рынок. Ты подбежал к первой попавшейся коробке с маленькими, ещё полуслепыми комочками шерсти и, запыхавшись от восторга, хотел забрать их всех. Я тогда сказал, что это будет неправильно, что мы плохо поступим по отношению к другим людям, которые тоже хотят завести собаку. Ты сказал, что тогда ты возьмёшь двух, ведь нас же с тобой двое, значит и щенков нам положено два. Я засмеялся и не стал спорить с тобой. Это были два крохотных кобелька одной из тех карликовых пород, представители которых до старости остаются щенками.
Завтра я поведу их гулять, как обычно, и оставлю на улице. Завтра за ними некому будет приглядывать. Ну, ничего, генетически они же всё-таки дворняги, не пропадут. Сегодня опять звонила твоя тётка и мерзким анонимным тоном спрашивала меня, когда же я освобожу квартиру. Я её успокоил. Билет у меня в кармане, рюкзак уже собран. Я уезжаю, Дрюша! Завтра гул рельсов и шум плацкарта навсегда унесут меня из этого города, далеко-далеко от этих людей, которые забрали тебя от этой сибирской стужи, от этого хруста гравия под ногами на спортивной площадке, где ты так любил играть в футбол вместе с пацанами или бегать за радужными мыльными пузырями, или кормить твоих пернатых друзей. Помнишь, как это бывало? Раскрошив неловкими, грубоватыми пальцами вокруг себя булку белого хлеба, весь облепленный воркующими, совсем ручными птицами, ты стоял, робко расправив руки, и, тихо хихикая, смотрел на меня дрожащими от радости глазами. Когда из кустов появлялась кошка, или один из щенят вырывался из моих рук, с отчаянным лаем пускаясь в атаку, голубиная стая резко взмывала ввысь, громко хлопая крыльями и каждый раз пугая тебя, заставляя вскрикивать тебя от неожиданности, а потом заливаться смехом.
Больно вспоминать мне всё это. Больно вспоминать мне всё, что произошло с нами за этот год, самый длинный и богатый на события в моей жизни и вместе с тем так неуловимо быстро промелькнувший мимо нас, так молниеносно казнённый в тот вечер, когда мы слепили снеговика. Простодушно улыбаясь, он смотрел своим довольным любознательным взглядом на одинаково тускло горящие окна хрущёвок, совсем не боясь быть под утро раскрошенным под ботинками дворовой шпаны. Мне показалось, что ты начал замерзать, и мы, беседуя о горячем чае с конфетами, двинулись домой. Торопливо обнюхивая замёрзшими носами следы в рыхлом снегу, за нами по пятам семенили Мухтар и Бобик. Вечер был безлюдный и тихий. В свете единственного во дворе фонаря на землю плавно падали снежинки белой стаей замёрзших насмерть мотылей, перепутавших лето с зимой.
Не могу точно вспомнить, как на меня сзади обрушился удар. Лежу мордой в снегу, пытаюсь поднять голову и вижу чёрный нос ботинка у меня перед глазами. Вспышка света. Темнота. Снова ледяной холод на лице и вкус солёного железа во рту. Твой крик, переходящий в звериный вой, заставляет меня встать, сплюнуть вязкую жижу изо рта. Я слышу трусливый матерный визг убегающих во тьму чёрных силуэтов позади тебя, стоящего на коленях, краснолицего, захлёбывающегося слезами, бьющего своими кулаками по лицу лежащего на земле недвижимого парня. Я пугаюсь, рвусь к тебе, оттаскиваю тебя от него.
Я пытаюсь тебя успокоить, прижимаю тебя к себе, сжимаю руками твою голову, шепчу твоё имя. Содрогаясь в припадке, ты смотришь на бледный череп ещё совсем молоденького паренька и понимаешь, что натворил. Ты задыхаешься плачем, пытаясь что-то сказать. Всё, всё, тише! Ты не виноват, ты просто защищал меня. Исступленно лают собаки. Из окна на первом этаже кто-то кричит. Удивительно спокойным голосом я прошу этого человека вызвать скорую и увожу тебя домой, оставляя за собой красные следы.
Потом тебе снились кошмары. Бритоголовые демоны не давали тебе покоя в снах, заставляя тебя посреди ночи вырывать меня из дремоты своим криком. Удивляюсь своей выдержке! Заваривая аптечные травы, ни на секунду не выпуская из стиснутых челюстей изгрызенный в труху фильтр сигареты, я старался не думать о сломанном носе того пацана, возможно, впервые загулявшегося со своими новыми друзьями так поздно. Глупая жертва стадного чувства!
Я сломался позже. В воняющей хлоркой больничной тишине я смотрел в глаза, полные тупой злости, незнакомой мне до этого дня женщины в белом и думал о том, что бы соврать в ответ на вопрос: "а вы кто?". Она не позволила мне даже увидеть тебя, так малодушно, втихую украденного из квартиры накануне, пока меня не было дома. Я спотыкался, идя по свежепрорытой колёсами колее, разваливающейся у меня под ногами, равнодушно мешающей мне идти, и монотонно воющая метель топила в своей пелене звуки моих всхлипов.
Под вечер, решив добить меня, в квартире впервые появилась твоя тётя. Даже не сказав мне "здравствуйте", она сразу же перешла к тому, что уже давно, ещё до смерти твоей мамы, она была прописана в этой квартире, в отличие от меня. Почти хвастливо, безмерно довольная собой, она сообщила мне, что уже всё устроила: о тебе теперь позаботятся, и будут они это делать долго, очень долго. Меня распирало от желания спросить: "Где же вы раньше были, тётя, со своей гиперопекой?" - но я сдержался, понимая, что это ни к чему не приведёт, кроме скандала.
Не снисходя до более тонких намёков, она спросила меня о том, кто я тебе, собственно говоря. Два раза за день - для меня это было слишком! Я не выдержал. Матом ответив на её вопрос, я почти насильно выпроводил эту женщину за дверь. Она кричала про свои права, про милицию, но мне было всё равно. Я уже понимал, что провожу последние часы в этих стенах, и был не намерен омрачать своё прощание с ними, выслушивая деловито бестактную тётину болтовню.
Все твои вещи были собраны и отданы на хранение моим друзьям. Я подумал, что мало ли... Тебе будет приятно найти всё это в сохранности. Кстати, они обещали мне узнавать, как ты там.
Прости, что убегаю. Наверное, я слабак. Возможно, мы снова когда-нибудь встретимся, и я тогда расскажу тебе о летящих поездах, об улицах других городов, о прекрасных добрых людях и о том, как я жил без тебя.
До свидания. Твой Никиточка.
Начальнику поезда
Наверное, надо сказать тебе "спасибо" за приятно проведённое время, за негаданную встречу, о возможности которой я и не подозревал, пугаясь истошных визгов проводницы по поводу моего слишком габаритного багажа. Выпучив и без того гипертрофированные угольной краской глаза, брызгая слюной, она начала в истерике выкрикивать своё "оплачиваем багаж!", как только увидела меня, ещё не успевшего забраться в вагон.
До сих пор не могу привыкнуть к этой спонтанной несдержанности русской души, всегда неожиданно выпрыгивающей, как будто из засады. Мой безобидно ошарашенный вид и вежливая речь немного сбили её с толку, позволив мне отложить разбирательство моих возмутительных действий, оскорбляющих в её лице все РЖД, к тому же стоянка в нашем городе была недолгой, и надо было успеть загрузиться всей этой своре будущих пассажиров с их сумками, чемоданами, авоськами, пакетами, тубусами и нервной, злобной тоской в глазах, которая делала эту толпу похожей на безумный табор проклятого по второму разу народа.
Я пропихивался по душному, уже изрядно забитому плацкартному вагону, стараясь не обращать внимание на торчащие с верхних полок мужские ноги в носках и без, на сутулых женщин в цветастых халатах с волчьими взглядами, на ругающихся матом пацанов. Из скрипучих динамиков мужицкий хрип органично горланил обещание узнать милого по походке. Интересно, мне одному за подчёркнутой брутальностью и матерной искренностью мерещится скупая нежность гомоэротики, а в саркастической, почти шутовской манере исполнения слышится отчаянье всеми отвергнутой души? Наверное, я тот самый вшивый со своей баней.
Думая об этом, я добрался до своего законного, максимально комфортного места в середине вагона. Не понимаю, какая надежда меня тешит, когда в кассах, вежливо настаивая на своём, я предусмотрительно прошу именно это место. Почему я наивно ожидаю того, что мои попутчики обманутся, не заметив во мне слабое звено, мою печать безответного юродивого. Я даже вещи не стал раскладывать по местам. Я знал, что вот-вот ко мне подойдёт какая-нибудь женщина смутной национальной принадлежности, и я буду первым и единственным, кого она, назвав сынком, жалобно глядя в самое моё пламенное сердце, попросит поменяться местами с её непременно хворым отцом. И, интеллигентно уступив ей место, я поплетусь дальше по вагону прямиком на мою родную верхнюю боковую возле туалета. Возможно, женщина будет мне даже благодарна за мой поступок. Возможно, её чернявый зять даже назовёт меня братом, стреляя в тамбуре сигарету, после чего благополучно забудет обо мне до конца путешествия.
Так оно всё и произошло. Не понимаю, что видит во мне большинство людей, какую патологию, делающую меня чужим среди земляков, и ещё, какой чип в мозгах других людей позволяет им так твёрдо противостоять вниманию других, их чувствам, их просьбам, иногда мольбам, а порой и с неподражаемым остервенением нападать на совершенно незнакомых им людей.
Раскатав пыльный, барачного вида матрац, я думал о пропущенных в школьные годы страницах учебников о нашем тоталитарном прошлом, когда над всеми висело ОНО, которому невозможно было противостоять, когда не было другой возможности отыграться за свою боль, кроме как сорваться на ближнем.
Меня уже начали убаюкивать раздающиеся над самым моим ухом привычные удары никогда не закрывающейся с первого раза двери, когда явилась уже навечно запавшая в моё сердце проводница. В её приветливом лице читалась только тень той роковой неудовлетворённости бытиём, которая недавно вылилась у неё в банальное хамство по отношению ко мне. Я смотрел на её пергидрольно выбеленные локоны, слушал её кокетливо-категоричные отказы от моего предложения взять деньги и оставить меня в покое, и мне становилось жаль эту женщину, гонящую меня через весь состав в поисках какого-то начальника поезда, чтобы получить непонятно кому нужную квитанцию. Эта гнетущая людей со всех сторон глупость отравляет жизнь всей России, провоцируя повседневные вспышки злобы, а более серьёзных случаях и страшную, нечеловеческую ненависть к кому-нибудь определённому человеку, или, что удобней, к какому-нибудь классу или группе.
Я шёл сквозь напряжённо взирающий на меня строй плацкарта, по опрятной обходительной мягкости дорожек купе, мимо распутно цветастых штор ресторана и смотрел на людей. Богатые, евреи, коммунисты, армяне, менты, неформалы, рыжие, в очках и с портфелем, или как мы с тобой, голубые - всех их ещё долго будет кто-то ненавидеть, причём заметь, абсолютно беспричинной ненавистью. О нет, их не будут обоснованно винить в крахе страны или в своих личных бедах - русской душе это чуждо! Для неё все эти занудные причинно-следственные связи непотребны. Она просто интуитивно находит русло, по которому можно пустить свой генетически скопившийся негатив.
В этой сложном, многоуровневом, круговом механизме злобы я чувствую себя ненужной деталью. У меня не получается долго генерировать эту разрушительную энергию, я устаю. Я предпочитаю подчиниться, идти туда, куда пошлют, и с покорным видом виновато объясняться с чисто выбритым, пахнущим дорогим одеколоном и невероятно привлекательным (как, в принципе, и любой другой в униформе) уполномоченным мужиком. Выслушав меня, ты снисходительно улыбнулся и тоном воспитателя в садике, иронизируя над моей проблемой, назвав меня дружочком, сказал, что не надо ни за что платить, и отправил меня восвояси. Матеря про себя только что обнаруженный мною более глубинный слой идиотизма вышеупомянутой глупости, я пошёл обратно, периодически возвращаясь в мыслях к мягкому тембру твоего голоса.
Я плёлся, шатаясь от тряски, вновь украдкой, мимоходом глазел на людей, и не узнавал ни в себе, ни в них потомков той нации революционеров и бунтарей, которая сгинула навсегда. У нас не будет больше ничего подобного! И не потому, что наш возмущённый разум больше не кипит. Мы утратили способность объединятся! Даже этот ублюдок западного движения скинхэдов будет кривляться только до первого удара по бритой и без сомнения пустой черепушке. Мы все одиночки и скорее предпочтём приспособленчество к существующей системе, чем открытое ей противостояние, потому что по одному мы трусим это делать, а другим не доверяем, мы те самые хрестоматийные собаки, лающие на свои отражения в зеркальной комнате. Если от человека не зависит наше личное счастье, мы останемся глухи к его горю, даже если оно будет созвучно нашему, особенно если оно будет созвучно нашему! Или я не прав?
Мне не давала покоя твоя соблазнительная улыбка, и то, как по-человечески ты со мной обошёлся. Это случайность, или ты поступил так потому, что мы собратья по разуму, и ты это почувствовал? Рыбак рыбака...
Обожаю путешествовать поездом. Удивительно, до чего только не додумаешься, без дела трясясь в прокуренном вагоне через полстраны! Вернувшись на своё место, я пил захваченный по пути терпкий чай с лимоном в ажурном подстаканнике и, наблюдая за шахматной баталией двух соблазнительно юных студентов, продолжал размышлять о том, что так называемое российское гей-движение развивается по системе "я не высовываюсь, и ты заткнись". К классическому национальному "человек человеку волк", я бы добавил "а гей содомиту педераст".
Мы никогда не встанем на защиту наших интересов, потому что у каждого они свои и, как правило, настолько приземлённо физиологические, что блюсти их в одиночку эффективнее. Мы будем одноразово трахаться в туалетах, держать для вида бабу, анонимно писать пошлые стихи в единственный в стране гей-журнал, иногда, не привлекая к себе лишнего внимания, вести совместное хозяйство, или, прокричав о себе на всю страну, будем шутами эпатажа трясти задницей, кося бабло и окончательно уродуя представление других о нас, но мы никогда не заговорим о подобных нам как о наших братьях, чьи жизненные убеждения и интересы мы разделяем. Столкнувшись с чужим горем, в душевной беседе между собой мы тактично сведём проблемы другого к философскому взгляду на жизнь, даже самим себе не признаваясь, что беда ближнего имеет какое-либо отношение и к нам.
Студенты попеременно трогательно хмурили свои прыщавые лобики, обдумывая очередной ход. Мне стало грустно смотреть на эту древнюю борьбу белого с чёрным, пытающуюся разрешиться с помощью беспристрастных законов логики, захотелось курить, и употребить ещё чего-нибудь, того, что будет покрепче табака. Ритуально хлопнув два раза дверью, я спрятался от всех в сортире. Надёжно запершись, я стал искать в бесконечных карманах своих брюк тщательно спрятанную там заначку. Из открытой форточки в сортир хлынули жёлтые стрелы солнечных лучей. Я вспомнил Андрея и торопливо затянулся. Мне надо было срочно подумать о чём-нибудь другом, о чём-нибудь приятном, потому что под воздействием этой дряни каждая, даже самая мимолетная мысль вытягивалась и думалась, думалась, думалась равномерно и бесконечно долго, как рельсы.
Я вспомнил твою форму, твои погоны и белоснежный воротничок рубахи. Вот что могло бы спасти меня от мрачного грузилова! Как по-доброму ты выговорил это слово: "дружочек", как соблазнительно на долю секунды подались вперёд твои губы, когда ты произносил его, как неуловимо вспорхнули твои брови в этот момент, как кокетливо тогда твои тонкие пальцы притронулись к узлу галстука, ослабляя его. Да ты просто в открытую обольщал меня!
Оставив возможность самоудовлетвориться в уборной на крайний случай, я двинулся на своё место. До лёгкого энуреза перепугав своих попутчиков очаровательной, как мне казалась, улыбкой, я стал искать в моём "нестандартном" (твою мать!) багаже бутылку неплохого коньяка, коей я запасся на всякий пожарный случай. Пожар пылал! Я рассуждал, а точнее, безрассудствовал следующим образом: пойду, поблагодарю такого классного начальника нашего такого душевного поезда, сделав ему презент, а там уж куда кривая вывезет...
Ты даже не удивился моему приходу. Спасибо тебе за то, что ты радушно предложил мне распить мой подарок вместе с тобой. Спасибо за то, что заговорщицким полушёпотом предложил мне по-тихому перебраться с плацкарты в пустующее купе. Спасибо за то, что неловко шутя и подмигивая, ты флиртовал со мной, разливая первые рюмки. Спасибо за то, что ты разговорил меня и внимательно, терпеливо выслушал мой рассказ с бездной сострадания в глазах. Спасибо за то, что успокоил меня своим оптимистичным здравомыслием, когда я пустил слезу. Спасибо тебе за то, что ты всё понял и не попытался обнять меня, придвинувшись ко мне поближе, когда коньяк закончился. Спасибо за то, что дал мне доехать до нужного места в одиночестве, изредка заглядывая в купе и интересуясь, не нужно ли чего.
Может, ещё свидимся. Твой благодарный пассажир Никита.