Обнаженная с нимбом

«Даже если Мадонна и Блудница живут в одной женщине, мужчине хочется, чтобы они сменялись в ней по его желанию».

(Одна умная женщина)

Cosi fan tutte.

(«Все они такие» — итальянская поговорка)

***

Что такое женская сексуальность?

Обычно этим словом называют желание нравиться, ставшее образом жизни. Стиль одежды, поведения, речи, походка, макияж — все это превращается в орудие ловли мужчин, не слишком много говоря нам о том, какова женщина на самом деле.

Такая сексуальность — не более чем поведение, которому может обучиться, в общем-то, каждая женщина (при желании, конечно). Это — глянец, ритуальная маска Соблазна, которая может скрывать под собой что угодно. Как и положено маскам, она всегда одинакова, и потому мы не различаем сисястых герлс с глянцевых обложек: для нас они все на одно лицо. Точней, лицо отходит здесь на второй план, уступая первенство более важным частям тела.

Но есть и другая сексуальность. Ей невозможно научить: она, как мед Винни-Пуха, или есть, или нет. Женщина не задумывается о ней, и она естественна, как дыхание.

Очень трудно понять, в чем выражается такая сексуальность, потому что она равномерно растворена во всем, что женщина делает. Казалось бы, перед вами обыкновенная девушка — из тех, кого называют «скромными»: никогда не наденет ничего вызывающего, не накрасится ярче, чем нужно, думает не о мужчинах, а о своем деле, которым искренне увлечена, и о многих других важных делах, ждущих ее — приятных и неприятных, легких и трудных, — и за каждое из них берется естественно, не думая о том, как выглядит со стороны. Но ее походка, движения, улыбка, взгляды, смех, ямочки на щеках дерут грешную мужскую кровь так, что иногда хочется завалить бедняжку на пол, оголить ей срамоту и влить туда все, что накипело от ее походки и смеха… Но нет, нельзя: девочка доверяет вам. Вы для нее — авторитет. Вы — человек, а не похотливый самец, и она благодарна вам за это. Она знает, что вы цените в ней душу, а не тело, — и вы обречены на вечное рукоблудие…

Примерно так размышлял Виктор Евгеньич, думая о Карине.

Она была его студенткой. Добросовестной, увлеченной, иногда упрямой — и всегда обаятельной до щекотки в яйцах. Когда она впервые пришла к нему, он поежился, как от тока, и с тех пор всякий раз, когда видел Карину, физически ощущал лучи, идущие от нее — терпкие лучи женственности, вгонявшие мурашки в его тело.

Вначале он сказал себе: «мила до неприличия, хоть и не красавица». Несколько месяцев он убеждал себя в этом, мысленно разбирая ее лицо и находя массу неправильностей, но в конце концов вынужден был признать, что Карина — красавица из красавиц, и ни на чье лицо ему не хочется смотреть так, как на эту овальную мордашку с аккуратными, может быть, немного детскими губками, тонким носом и большими карими глазами необыкновенного густо-янтарного оттенка.

Карина действовала на Виктора Евгеньича, как картина или музыка: глядя на нее, всегда было немножко грустно, даже если Карина улыбалась. Одной ее походки было достаточно, чтобы защемило в груди. Она была невысокой, стройной, очень ладной и гибкой — ей шли брюки и сапожки, и Виктор Евгеньич иногда воображал ее в охотничьем седле. Вздыбленная грудь ее, всегда упакованная в бюстгальтер, распирала любую одежду, даже пальто. У нее были пепельно-каштановые волосы, не знавшие краски, длинные, прямые и сверкающие, как с рекламы «Пантина». Однажды на 1-е апреля Карина пришла с ярко-голубой шевелюрой. Виктор Евгеньич схватился за сердце — и ей пришлось полчаса убеждать его, что краска смоется за одну головомойку. Когда она волновалась, у нее розовели уши…

Сдержанная, несмотря на улыбчивость, Карина привязалась к нему, и к концу первого курса он знал о ней многое. Летом она ездила к нему на дачу, и там они вместе гоняли на великах, купались, играли в бадминтон и жарили шашлыки. Все прошло весело, легко и очень прилично — без прикосновений, обнажений и прочих двусмысленностей. Карина сверкала голыми загорелыми ногами, и Виктор Евгеньич косился на тугие шары, распиравшие купальник, и на талию, перетекавшую в бедра так плавно, что та казалась шейкой эластичной капли. Карина много и искренне смеялась, обнажая белоснежные зубки, и Виктор Евгеньич млел, что ей так легко с ним.

«Чем больше я знаю ее» — думал он, — «тем больше понимаю, какое это удивительное создание. Светлое, чистое, одухотворенное. И я никогда не позволю себе…»

Улыбки Карины накапливались у него в яйцах, и по утрам он пачкал штаны. Казалось, что так будет всегда — Карина выучится у него, выпустится, будет дружить с ним и дразнить его улыбками до самых седин, — когда вдруг ситуация переменилась самым неожиданным образом.

***

Однажды Виктор Евгеньич прогуливался по рынку, подыскивая себе кисти (он страстно увлекался живописью).

Был выходной, и он забрел на пиратские раскладки. Увидев яркий DVD с розой на голой сиське, Виктор Евгеньич ухмыльнулся и прочел вслух:

— Школа Горячего Секса…

— Хит сезона, бомба! Рекомендую! Все берут, две штуки осталось, — затараторил продавец. Виктор Евгеньич пошел дальше, но продавец догнал его:

— А нет, так есть и… Вот! Никакая не «школа», а самое настоящее Жесткое Порно! Эйчди-качество! Не желаете?

Виктор Евгеньич хотел было убить его меткой тирадой, но вдруг подумал: «а отчего бы мне не купить порнушку?»

Было как-то даже странно: «я ни разу еще не покупал», думал он, «так и жизнь пройдет… «Конечно, он видел порно в сети, но КУПИТЬ ДИСК — это ведь совсем другое дело. В этом было что-то торжественное, как первый поход в бордель, даже если раньше трахался с одноклассницами.

Дома Виктор Евгеньич устроил себе праздник тела: вымылся, раскупорил бутылочку «Хенесси», разделся догола и уселся перед экраном.

Секундой спустя он хрипел, выкашливая пойло из бронхов, и пялился на экран, как на НЛО.

— Не может быть, — шептал он, мысленно прибавляя длинные непечатные.

Перед ним была Карина — улыбчивая, обаятельная, накрашенная Карина в кружевном белье. Ее повадка, голос, типичные интонации и жесты узнавались с полувзгляда.

— Не может быть, ëб твою мать нахуй пиздец, блядь! — произнес он вслух.

Он хотел разломать поганый диск, стереть его в порошок и развеять по ветру, — но вместо этого остался смотреть, хватаясь за яйца. Команда из двух мачо и одной девицы быстро раздела Карину, оголив ее великолепные сиськи и бритую пизду, нежную, как мочки ее розовых ушей, — и…

То, что вытворяли с ней, не поддавалось никакому описанию. Ее не просто трахали — ее ебли, брутально и грязно ебли во все дыры, как последнюю оторву. Вначале она обсосала бритые хуи двум мачо, затем те занялись сексом с девицей, а Карине распяли ножки, привязав к кровати. Тут же появилось странное приспособление, похожее на противотанковую пушку

Адскую машинку закрепили между ног Карины, вибрирующее дуло въехало в ее пизду, нырнуло туда до основания, скрывшись целиком, затем вынырнуло, снова нырнуло, снова вынырнуло…

Привязанная Карина корчилась, как на вертеле, и пищала так, что Виктор Евгеньич плакал, яростно мучая свое хозяйство. Наебавшись, ее коллеги занялись ею: каждый мачо заглотил по соску, а девица истомно целовала Карину взасос, свесив рыжие патлы ей на глаза. Терзаемая с четырех сторон, Карина исходила смертным воем, извивалась, как угорь на сковородке, билась в конвульсиях — и наконец пустила мощный фонтан, забрызгав кровать и камеру.

После этой пытки она выглядела вялой и опустошенной: говорила тихо, улыбалась потрясенно и беспомощно, — и Виктор Евгеньич выл от ярости и от жалости к ней. Но это было только начало.

На ее место легла девица, а Карину выставил раком и стал напористо ебать один из мачо. Другой пристроился хуем ей в рот, и они толкали ее, а Карина качалась между ними, как живая качеля, и ее груди болтались остроносыми шариками. Ее смачно шлепали по заду, таскали за волосы, щипали ей соски — и ебли, ебли, ебли, как резиновую куклу, сразу с двух сторон, а Виктор Евгеньич хрипел, глядя на родинку, маленькую умилительную родинку на левой лопатке…

После этой ëбли Карина была красная, как помидор, но никто не отпускал ее. Один из мачо улегся на кровать. Карина оседлала его, надевшись ему на хуй, другой мачо пристроился к ней сзади, въебавшись в попку, — и они ебли ее сразу в две дыры, а Карина раскачивалась, как дервиш, с полуприкрытыми глазами, мяла себе грудь и улыбалась блаженной улыбкой наркомана. Ее стоны, переходящие в рыдания, так измучили Виктора Евгеньича, что он вдруг все выключил, нервно вскочил с кресла и выбежал в другую комнату, сам не зная зачем. Через две минуты, однако, он снова сидел в кресле и смотрел, как Карина кончает, насаженная на два хуя, и слезы текут по ее малиновым щекам, затекая в уголки рта…

Финальная сцена пробрала его до печенок. Рыжая девица повязала себе на пизду большой хуй на ремешках — и, прежде чем Виктор Евгеньич понял, что сейчас будет, завалила Карину на постель, распяла ей ножки и взялась ебать не хуже заправского мужика.

Их лица были крупным планом в кадре, и Виктор Евгеньич снова плакал, глядя на лицо девицы, искаженное звериной похотью, и на малиновое личико Карины, на ее влажные глаза и жалобную улыбку. «Как же я мог так ошибаться в тебе», думал он, — «моя маленькая порочная притворяшка…»

Кончив в четвертый раз, Виктор Евгеньич вскочил и стал лихорадочно одеваться. «Спасать, спасать девочку», бормотал он, не попадая в штанину, — «это все общага, чертова общага… Скорей, скорей», — и выскочил вон из квартиры.

Доехав до станции, где нужно было выйти к общаге, Виктор Евгеньич почему-то не вышел, а поехал дальше. На конечной он вывалился, как чумной, на перрон, сел на скамейку, пропустил три поезда, затем вполз в четвертый и потащился домой, снова проехав ту самую станцию.

Дома он подбежал к кровати, рухнул на нее, не раздеваясь, и сразу же уснул.

***

Карина пришла на занятия через два дня.

Виктор Евгеньич ничего не смог сказать ей. Она видела в нем перемену, тревожилась, заглядывала ему в глаза, спрашивала — «что-то случилось, Виктор Евгеньич?» — но тот качал головой.

Так прошло три урока. Карина вела себя заискивающе, как ребенок, который не знает, за что на него сердятся. В конце концов она решила, что он недоволен ее усердием, и стала перевыполнять все учебные нормы. В ее повадке появилась эдакая мстительность — «ну что, теперь-то вы мной довольны?» — и пристыженный Виктор Евгеньич неуклюже хвалил ее, пряча глаза.

Его хуй покрылся ссадинами, а заезженный диск перестал читаться, и он с трудом сграбил его на винт. Яростная дрочка под вопли кончающей Карины стала ежедневным ритуалом Виктора Евгеньича — до тех пор, пока он не понял, что так больше нельзя.

«Я не смогу сказать ей», думал он, «но я смогу сказать холсту». Выбрав наиболее эффектный кадр — Карина одна, без ебырей, на фоне алой драпировки, с бэклайтом, подсвечивающим шевелюру золотым нимбом, — он с головой окунулся в работу. Сделав несколько этюдов, он почувствовал, что НАШЕЛ (необъяснимое чувство, знакомое всем художникам) — и принялся доводить очередной набросок «до кондиции».

Работа шла быстро, но он все никак не решался поставить точку, и только спустя две недели сказал себе — «хватит, а то испортишь». Спрятав холст в шкаф, он добыл его через три дня, сделал на свежий глаз несколько мазков (не столько для искусства, сколько для самоуспокоения) и нервно закусил губу.

«Хватит, остановись» — снова говорил он себе и холодел, понимая, что создал нечто необыкновенное. «Но я нигде не смогу это выставить», думал он с торжественной горечью, — «все узнают ее, и тогда…»

Мучаясь желанием показать свой шедевр миру, он выложил его репродукцию на нескольких англоязычных сайтах, надеясь, что туда не захаживает ни Карина, ни ее знакомые. Максимум, на что он надеялся — на длинную ленту комментов, состоящую, как обычно, из восторгов с руганью напополам.

Но сетевой популярностью управляют законы, с трудом поддающиеся прогнозам. Нередко хорошая работа — непременно хорошая, но ничем не выдающаяся в ряду таких же хороших — попадает в струю интереса, растущего в геометрической прогрессии: одно то, что ее просмотрела сотня людей, привлекает тысячу, тысяча — сотни тысяч, сотни тысяч — миллионы… Бывает — увы, гораздо чаще, — что работа, по всем критериям замечательная, не вызывает интерес ни у кого, кроме двух-трех юзеров, и только потому, что ее автор не озаботился пиаром.

Неизвестно, почему и отчего, но Виктору Евгеньичу повезло: уже на следующее утро он читал сотни комментов, где и ругань, и восторги зашкаливали за красную черту. Через пару дней его картину обсуждал весь сетевой бомонд, через неделю — весь мир. «Обнаженная с нимбом» взорвала интернет. Гугл, Яху и Бинг предлагали ее на первой странице релевантных картинок, церковные авторитеты осудили ее, усмотрев в ней глумление над верой, она попала в новости, в блоги, в фотоподборки — «10 современных картин, которые стоит посмотреть», — и на мэйл Виктору Евгеньичу стали приходить предложения от коллекционеров и галерей. Виктор Евгеньич обалдело смотрел на пятизначные суммы, которые ему сулили за «Обнаженную с нимбом», и не знал, что делать — радоваться или ужасаться. Когда он публиковал ее, тщеславие взяло верх над осторожностью, и он назвался настоящим именем… «Карина, Карина», думал он, «не принесла ты мне счастья, а принесла деньги и славу. Карина превратилась в Картину. Хе!»

Через пару дней Карина, явившись на занятия, с порога сказала ему:

— Поздравляю вас, Виктор Евгеньич! Такой успех!

«Ну вот», похолодел он…

—… Она такая классная! Я так за вас рада!

Карина улыбалась, внимательно глядя на него.

— Спасибо, Карин

— Виктор Евгеньич…

— А?

— Можно спросить у вас одну вещь?

(«О нееет!»)

— Ссс… спрашивай, конечно, чего ты спраш…

— А кто нарисован на вашей картине?

Виктор Евгеньич чувствовал себя школьником, уличенным в краже сахара.

— Вам кто-то позировал? Или…

Эх, чего уж там, вдруг подумал он — и выпалил:

— Ты нарисована! Или ты себя не узнала?

У Карины порозовели уши.

— Меня узнали знакомые, — сказала она октавой ниже. — Говорили: как ты похожа на эту новую картину. Это не с тебя случайно рисовали? А почему вы…

— Что?

— Эээ… ладно, ничего.

— Ну, не мог же я просить тебя позировать… эээ… без всего, — сказал Виктор Евгеньич, поняв ее. — Вот и пришлось… голову взять твою, а все остальное — из… другого места.

От вранья и нескладухи его уши горели, как у Карины. Та смущенно смеялась:

— Понятно… А я думала…

— Что?

— Нет, нет, ничего. Но теперь, когда я знаю, вы ведь уже можете попросить?

— В смысле? Позировать?… Ты хочешь?..

— Нууу… В общем, я не против. Это ведь для искусства?

— Конечно. Только для искусства!

— Ну вот… В общем, можете рассчитывать на меня.

— Окей, Карин. Когда начнем?

— Когда скажете!

— Тогда давай завтра?

— Прям завтра? Ой…

— Что «ой»? Не можешь? Испугалась?

— Да нет, нет, ничего. Все нормально. Я приду. К вам домой?

«Небось съемочки у тебя», злорадно думал он, — «ничего, подождут».

— Да. Давай прямо с утра, перед занятиями. А сейчас…

Виктор Евгеньич глубоко вздохнул — и начал урок, изо всех сил стараясь не думать о том, что будет завтра утром.

***

Когда она позвонила в дверь, он чуть не подавился зубной пастой.

— Идууу! — завопил он, сплевывая пену. Он чистил зубы уже третий раз за час. — Иду! Привет, Карин… Ого!

Впервые в жизни он видел ее в облегающем платье. Вишневом. Почти в тон его картине…

— Здрасьте, Виктор Евгеньич!

— Выглядишь эффектно. Более чем. Проходи…

Карина прошла в комнату, храня на лице неописуемую полуулыбку.

— Накормить тебя? Напоить чаем? Не голодная? Тогда сразу и приступим, пока солнышко нас балует…

Он говорил с ней привычным тоном, не зная, как перейти на другой тон, и нужно ли.

— Виктор Евгеньич, а можно…

— Что?

— Посмотреть? На НЕЕ?

— На себя, ты хочешь сказать? — Он полез за картиной. — Это ведь ты… самая неподдельная и взаправдашняя… На, любуйся!

Карина отступила назад. Лицо ее изменилось, и Виктор Евгеньич испытал минуту самого тщеславного счастья в своей жизни.

В кадре она потягивалась, сидя на краю кровати, а на картине — тянулась руками к небу. Тело ее, повернутое вполоборота к зрителю, было выгнуто умопомрачительным изгибом, пойманным так точно, что, казалось, с холста вот-вот слетит вздох. Вместо кровати под ней было облако мерцающих бликов, сверху ее обволакивал вишнево-алый фон с золотым свечением, высветившим в волосах овальный нимб. На лице ее светилась полуулыбка — та самая, бившая невидимым током даже с холста. Картина казалась чудовищно эротичной, но ничуть не развратной: в ней был глубинный эротизм женского естества, каким-то чудом очищенный от налета блядских поз и улыбок, намертво приросших к ню.

— Дааа… — Карина была под впечатлением и не знала, что сказать. — Не… неужели это я?

— Не похожа? — глупо спросил Виктор Евгеньич.

— Не знаю… Вы… очень хорошая картина… Просто супер… А где мне… где я могу… подготовиться?

— Где хочешь, — задрожав, ответил Виктор Евгеньич. — Хоть здесь. Если хочешь, могу отвернуться. Хочешь?

— Хочу. Эээ… а можно в ванную?

— Конечно.

Он искусал все губы, пока она раздевалась. Наконец открылась дверь, послышались шаги — шлепающие, босые…

(«Аааа! неужели?… «)

— Я готова.

Голос ее снова звучал октавой ниже. Виктор Евгеньич уставился в пол, но заставил себя поднять глаза…

Она была полностью голой.

— Что мне делать?

— Так, давай-ка вот сюда, — заcуетился Виктор Евгеньич, — вот сюда, к свету, к окошку… садись вот здесь, вот… нет, не так, чуть-чуть грудку выгни вперед… вот…

«Ой-ëй-ëй, как мы стесняемся, можно подумать… или в самом деле?» — думал он, долго и шумно усаживая Карину, и не верил тому, что смотрит на ее соски, упругие, розовые, как его любимые цветы, которые он часто рисовал, но не знал, как называются…

Наконец Карина была усажена, а он сидел за мольбертом и разводил гуашь.

Дело не ладилось. Он понял это в первую минуту работы, когда еще ничего не было сделано. Процесс не стал на рельсы: кисть шла мимо невидимых контуров, а Карина сильно стеснялась (или безупречно играла стеснение): сидела, как на заборе, горбилась, бычила лоб… Кроме того, он быстро понял, что не столько рисует, сколько смотрит на ее пизду, полуприкрытую простыней. Лепестки, видные ему, как на ладони, влажно поблескивали в солнечном луче, и почему-то это интересовало его больше, чем рисование.

Неловкость нарастала, несмотря на попытки заглушить ее показным азартом. Виктор Андреич ругал себя за свой тон, за каждое сказанное слово и за то, какое дерьмо вырисовывалось у него на картоне. Карина стала дергаться, и ему пришлось делать ей замечания…

Внезапно она спросила:

— Виктор Евгеньич, а можно мне в душ? На минутку?

— Можно, конечно, — сказал тот, провожая ее взглядом. По внутренней стороне розового бедра стекали две липкие капли…

Минуту или две он прислушивался к звукам из ванной, затем подкрался к дверям…

Сомнений не было: сквозь шум воды слышался сдавленный стон.

«И что? Как мне войти?», думал он, — и вдруг неожиданно дернул дверь.

Она была незаперта, и Виктор Евгеньич чуть не упал. В облаке пара, дохнувшем на него, розовела мокрая Карина. Стон сразу сорвался на визг, и она отпрянула, — но Виктор Евгеньич все равно успел увидеть, как она корячила коленки, поливая из душа растопыренную малиновую пизду. Застыв, она выронила душ, и тот окатил Виктора Евгеньича.

— Так, — сказал тот, чувствуя, что счет идет на секунды, — а ну давай сюда.

Ему было страшно, но он сжег все мосты и пер напролом. — Давай, давай, — он прикрутил воду, и сразу воцарилась тишина, от которой было еще страшнее. — Давай, Карин, давай. — Он взял оторопевшую Карину за руки и потянул к себе.

— Что вы… что вы де… — лепетала она.

— Давай вылезай отсюда… вот так… и на краешек…

Он действовал быстро и решительно. Карина покорно вылезла из ванной и присела на бортик, шлепнув мокрой попой.

— Ножки вот так… вот… вот… Сидеть!… — бормотал Виктор Евгеньич, пытаясь развести ей бедра. Она не давала, и тот прикрикнул на нее — А ну не жмись! — и коленки покорно распахнулись, открыв наласканную героиню дня, набухшую малиновым соком. Плюхнувшись на пол, Виктор Евгеньич быстро сунул туда голову, обхватил Карине попу и, зажмурившись, лизнул слипшиеся лепестки.

Они были пресными от душевой воды, но язык, разлепив их, проник вовнутрь и исторг оттуда горячую клейкую соль, сразу хлынувшую в рот

Хныканье перешло в стоны, которые быстро усилились — и секундой спустя уже были откровенно-страстными, как на том самом диске. Внутренний барьер был прорван.

Виктор Евгеньич лизал, вылизывал, жалил, щекотал, обволакивал, высасывал, смоктал и мучил эту липкую драгоценность, не успев толком рассмотреть ее недра, и пытался прочувствовать, что он лижет Карине голую пизду, и Карина вот-вот кончит под его бесстыдным язычком…

— Уыыыэээ! — вдруг взвыла она, изогнулась, стекла с бортика и рухнула плашмя на бедного Виктора Евгеньича, продолжая выть. Верх и низ, пол и потолок перемешались, перетасовались и сползли прочь, и он сполз куда-то вместе с Кариной, брызжущей на него горячей солью, и там продолжал мять, тискать и лизать розовую плоть, облепившую его со всех сторон…

Удивительно, но никто не покалечился.

— Ударилась? — спросил он, приподнявшись над ней.

Они лежали на полу.

— Дааа… немножко, — жалобно выдохнула Карина. Лицо ее было красным, глаза — мутными и прозрачными, как со сна.

— Где? Покажи — пожалею…

— Вот тут… — Карина показала на ребро под грудью. Виктор Евгеньич подтянулся туда, чмокнул бархатную кожу, и еще, и еще, и опять, и снова — и начал подниматься выше, к соску, который вот-вот, вот-вот окажется у него в губах… и вот он уже там — пружинистый, солоноватый, чувствительный, как электрод…

Карина пыхтела, не сопротивляясь ему. Вдруг он приподнялся, посмотрел ей в глаза и спросил:

— Пойдем?..

Как во сне, они встали, зацепив и опрокинув штабель тазиков, и вышли из ванной. Карина шлепала за ним в комнату, а он придерживал ее за бедро, чтобы не сбежала.

Не дойдя метр до кровати, он вдруг обхватил ее, стиснул до хруста, приподнял — и завалил в гору подушек, и сам прыгнул следом, раздвигая по ходу ей ноги. Мокрая Карина с кричащими сосками и пиздой так сладостно розовела в белой постели, что у Виктора Евгеньича потемнело в голове, и он даже не понял, как и когда разделся, натянул презерватив и проник в Карину, и опомнился только, когда уже ебал ее, влипая всей промежностью в мягкую плоть, а Карина возилась и пищала под ним, зажмурив глаза.

«Ага, жмуримся? В стыдливость играем?» — думал он и усиливал напор, зверея от того, что ебет порноактрису. Карина действительно вела себя так, будто этот секс — сильнейшее потрясение ее жизни, и выглядело это настолько убедительно, что сердце ныло от умиления. «Нет, с этой дыркой общего пользования церемониться нечего» — растравлял он себя и въебывался в Карину с размаху, загнав ее в угол кровати, и мял руками сиськи, малиновые от его тисканья, а потом залез рукой в пизду …и начал мучить ее между складок, вибрируя пальцем в липком желобке, чтобы Карина кончила одновременно с ним, — но не выдержал и набух в ней невыносимым камнем, и разросся, и лопнул, и излился фонтанами горького кипятка, и рухнул на Карину, и провалился в ее тело, и сгорел от его тепла, от умильной сладости ее кожи, вплавленной в его кожу, и тнулся носом в мокрые волосы, умирая от их запаха…

***

За два дня Виктор Евгеньич позвонил Карине, наверно, раз пятьдесят, и столько же — она ему. Поводы находились самые разные, но ни он, ни она ни слова не говорили о том, что произошло у него дома.

Перед тем, как набрать ее, Виктор Евгеньич всякий раз думал — «а вдруг она занята? вдруг я слишком часто звоню ей?… нет, выжду паузу и позвоню попозже» — и всякий раз либо не хватало терпения, и он хватался за любой повод, шитый белыми нитками, либо Карина сама звонила ему и говорила — «Виктор Евгеньич, извините, я, наверно, уже совсем достала вас… ««Нет-нет, ну что ты такое говоришь» — отвечал тот, и они говорили о чем-нибудь минут пять или семь. Затем все повторялось сначала, и Виктор Евгеньич думал — «как долго не звонит! обиделась? надоело? и почему все время я должен звонить ей? пусть сама звонит! не могу же я быть таким настырным!… «— и снова, снова, снова набирал ее, или бежал к телефону, радуясь, как ребенок, если это была она, и ругаясь, если звонил кто-то другой. «Вот только тебя не хватало», злился он, когда ему звонил какой-нибудь ни в чем не повинный приятель, коллега или родственник…

Ему бешено хотелось видеть ее, но организовать стрелку он не решался (смутно догадываясь, что точно так же не решается она) и считал часы до следующего урока.

Долгожданные занятия прошли тягостно и нелепо. Карина пришла в том самом вишневом платье, накрашенная ярче обычного, но у Виктора Евгеньича не хватило сил что-нибудь сказать ей об этом, и он витийствовал об интегративных тенденциях в современном социуме, советовал, убеждал и поучал, — и все никак не получалось выйти из этого тона, и он кусал губы, чувствуя, как растет дистанция между ним и этой грудастой красавицей, с которой он два дня назад кувыркался в постели, а сейчас она, ослепительная и недоступная, смотрит на него с недоумением, и все из-за его чертовой беспомощности.

Когда урок кончился и она выходила из аудитории, опустив голову, он зажмурился и небрежно бросил:

— Да, ты ведь придешь завтра? Позировать?

Радость, вспыхнувшая на ее лице, не давала ему покоя остаток дня, и он грыз себя за бодрое «пока-пока» и за весь этот дурацкий урок.

Утром, когда он открыл ей дверь, она смотрела на него с такой надеждой, что он сам не понял, как подался навстречу и прижал ее к себе, обхватив за плечи.

— Доброе утро, моя модель, — говорил он ей все тем же шутливым тоном, а она шмыгала носом у него на плече.

Решившись, он поцеловал ее в макушку. Затем — в лоб, в висок, в мокрую щечку, в крылья носа…

Через минуту голая, с ног до головы зацелованная Карина терла глаза, пытаясь спасти макияж, а Виктор Евгеньич дул ей в лепестки пизды и мял ягодицы, как резиновые мячи.

— Может… закроем дверь? — дрожащим голосом спросила она.

— Пойдем, — он обнял ее и повел в комнату. — Пойдем, моя модель. У меня для тебя сюрприз.

Ему еще никогда не было так жутко — даже на защите кандидатской, — но он твердо решил идти до конца.

— Вчера ты немного стеснялась, и сегодня мы посмотрим… один вдохновляющий фильм, — говорил он, внимательно глядя на нее.

Карина играла так, что и сам Станиславский сказал бы «верю».

— Фильм? Какой?

— А вот сейчас и увидим. Только смотреть мы его будем вот так… иди-ка сюда… — он привлек ее к себе и усадил на колени. Карина уселась неуклюже, с зажатой спиной и ногами («вот актриса! будто никогда так не сидела»), Виктор Евгеньич обнял ее за грудь — и клацнул кнопкой.

— Узнаешь? — хрипло спросил он.

— Господи! — ахнула Карина, подавшись вперед.

«Ага! Ага!» — Виктор Евгеньич горько усмехался. Ему было отчаянно жаль Карину, и он ждал покаянной исповеди, — но Карина вскочила с его колен, подбежала вплотную к экрану, будто так было лучше видно, вытянула шею, всматриваясь в свою двойницу, сосущую два здоровенных хуя — и твердила: — Господи… Господи…

— Узнаешь? — повторил Виктор Евгеньич.

— Да. — Карина повернула к нему лицо, все в слезах. — Откуда у вас это?

— Купил на раскладке

А чего ты хотела?

— Я?… Я не знаю. Я так и знала… Я с ней говорила…

— С кем?

— С Маринкой. Я знала, что она по всяким этим… но даже не могла подумать, что она… А откуда, кстати… ой, вы что…

Глаза Карины расширились на пол-лица, а Виктор Евгеньич ощутил, как его сердце проваливается прямо в желудок.

— Подожди. Какая Маринка? — глухо спросил он, хоть уже и все понял.

— Сестра… А вы подумали, что…

— Что подумал, то подумал. Сестра? что за сестра? Вы близнецы?

— Да… то есть нет, то есть… мы просто очень похожи. Она старше меня на год. Нас путали, мы даже… она вместо меня в школу ходила… За деньги. И голос, как у меня… Только глаза разные: у меня карие, у нее серо-голубые такие… Нас и назвали так… А вы… как вы могли подумать, что я… хотя… я все понимаю, конечно…

Ее всхлипывания смешивались с надрывными стонами из колонок. Виктор Евгеньич пялился в монитор, пытаясь определить цвет глаз Карины-Марины — ее сняли в золотисто-багряном свете, и это было нелегко, — потом перевел взгляд на несчастную Карину:

— Значит, не ты?

Это прозвучало по-идиотски, — но в нем играла райская музыка, все громче и громче, и сердце его из желудка воспаряло прямо на небеса… — Не ты? Не ты? НЕ ТЫ?… Господи, Каринка…

Он вдруг вскочил с кресла, клацнул мышкой, вырубив стонущих ебырей, подбежал к Карине, обнял ее — и стал покаянно целовать и гладить ее во всех местах одновременно:

— Какое счастье… Карин… Господи… Прости меня, прости… — бормотал он, облизывая ее, как барбос. — Как же я мог так ошибаться в тебе, моя чистая, светлая девочка, моя радость, мое чудо…

Умиление набухало комом в горле, заражая Карину, и та отвечала Виктору Евгеньичу, впервые жарко целуя его — с силой, от души, бодаясь грудью и плечами — не возбуждающе, а порывисто-благодарно, со всхлипыванием и обнимашками.

С каждой минутой они распалялись все больше, вымазывая друг друга слюной и слезами, лихорадочно обхватывали друг друга, будто хотели срастись грудями и животами, и буйно, жадно лизались, не разбирая, кто кого и где лижет; одежда казалась кощунством, и с Виктора Евгеньича летели тряпки, как листья с осеннего дерева, — и он, голый, обхватывал Карину руками и ногами, окутывал ее телом, и она точно так же обвивалась вокруг него, вмазываясь липкой пиздой ему в бедро, и лизала его неистово, с размаху, глядя ему в глаза и смеясь от нежности.

Очень скоро их тела сами собой слепились в нужной конфигурации, и как-то само собой вышло, что Виктор Евгеньич был уже глубоко в ней и страстно ебал ее, не прекращая лизать и обнимать; (Специально для Sefan.Ru — Сефан.Ру) Карина фыркала под ним, давясь его поцелуями, обхватывала его руками-ногами, как обезьянка, и висла на нем, вжимаясь грудью в его грудь, и они оба смеялись, бормотали какие-то нелепицы и высасывали губами друг друга, как рыбы, и скребли друг друга ногтями, и катались по полу… Ком умиления набухал, распирая оба тела, вздувался и лопался, и горькая нежность лилась из них лизаниями и слезами, истекала ручейками между ног, истаивала щекотным гейзером, горько-сладким, как язык, слизывающий слезы…

— Я… забыл… презерватив… — прохрипел Виктор Евгеньич, когда смог говорить.

— Во мне? — озорно улыбнулась Карина.

— Нет… за пределами…

Они рассмеялись, и Карина, розовая и счастливая, влезла к нему на грудь.

— Драсьте! — заявила она, боднув его.

— Привет!

— По-моему, я… по-моему, это был оргазм.

— По-моему, тоже.

Они снова рассмеялись.

— Карин! А ты… не жалеешь?

— Ну что вы! Я… можно честно?

— Ну?

— Я очень хотела. Давно.

— Ээээ…

— Когда вы увлеклись мной, я… я не знала, что делать.

(«Аааа!… так она догадывалась?… «)

—… Я посоветовалась с папой, и он сказал: «Не делай первый шаг. Будь, что будет, только не лезь на рожон. Он, видно, человек хороший, только будь осторожна, ладно?» Я послушалась и терпела. Но очень скоро стало невмоготу. Я такое представляла себе!..

(«И она тоже?!… «)

—… Терпела-терпела — и не утерпела. И вот — соблазнила вас, своего любимого педагога…

— Постой. Как это «соблазнила»? Разве не я тебя…

— Ну я же напросилась позировать? Значит, соблазнила, — сказала Карина с видом ребенка, сознающего всю тяжесть кражи варенья.

Виктор Евгеньич заморгал. Затем повалил ее на себя и сжал до хруста, говоря — Чудо ты мое расчудесное…

Карина благодарно сопела и целовала его в глаза.

— Лизуха ты! А признайся: давно девственность потеряла?

— Ой… Ну вы такое спрашиваете… Давно. В школьном лагере на море. Был там такой мальчик Женя…

— Мальчик Женя? Значит, мальчик Женя? — Виктор Евгеньич грозно повторял про мальчика Женю, целуя Карину в нос, в губы и в глаза.

Мало-помалу они снова начали ласкаться; Карина сползла с него, а он целовал ей затылок, зарываясь носом в корни волос, потом спустился ниже, на бархатную спинку, которую она гнула, как кошечка…

Внезапно он отпрянул прочь.

— Что? — обернулась Карина, спиной ощутив напряжение.

Но он уже улыбался:

— Ничего. Ничего. Просто закружилась голова.

— Вы… все хорошо? — Карина взяла его за руку.

— Да-да, не волнуйся… А знаешь, Карин…

— Да?

Он помолчал.

— А ведь позирование — это была не просто уловка для… для… Я в самом деле очень хочу тебя рисовать.

— Да? — Она заулыбалась до ушей.

— Конечно. Поэтому, моя модель, давай-ка отрабатывать приятное утро… За работу!

— За работу! — голая Карина вскочила, тряхнув грудью, и отдала ему честь. — Будем вместе делать каринокартину!

… На сей раз дело спорилось, да так, что Виктор Евгеньич азартно ухмылялся и думал — «а жаль, что новая каринокартина уже не засветится так, как та. В ней и тонкости побольше будет, и колорит приятней, а не одно только голое либидо…»

— Прости, не провожу тебя, — говорил он ей в дверях. — Курсовых, как говна. Буду сидеть до утра… Хотя — вру. Провожу. Провожу до метро. Идет?

— Идееет, — дурачилась она. — Идет собственной персоной! и не куда-нибудь, а до самого до метрооо…

Вернувшись, Виктор Евгеньич долго стоял в коридоре, глядя в темноту.

Потом прошел в комнату, зажег свет, включил комп, с размаху плюхнулся в кресло…

Когда комп загрузился, он открыл злополучное видео и принялся клацать стрелочками, выискивая нужный кадр.

Найдя его, он залез в меню и увеличил масштаб. «Эйчди-качество» было хреновым, и на экране запестрела мозаика из кубиков-пикселей.

Какое-то время он вглядывался в нее, затем откинулся на спинку кресла.

— Каринка-Маринка-Маринка моя. В саду ягода-Маринка… — завел он, потом умолк.

«Марина… Конечно, она есть на самом деле. Может быть, что и ведет она себя именно так. Но…

Или Каринка — величайшая актриса всех времен и народов, или я — мнительный маньяк… или у нее с сестрой — родинки на левых лопатках, одинаковые, как копипаст… «— думал он, глядя в потолок.