Александрия – ты Врата Нила! Ты ключ Египта, ты светоч Востока!
Александрия – ты всегда белая, сверкающая ночью и днём из-за белизны мрамора и плит мостовых твоих площадей и набережных.
Ты - рукотворный столп человеческой гордыни, лучшее из всего, что оставлено нам Великим Македонцем, чтобы мы славили в веках его бессмертное имя. Именно ты стала самой процветающей из всех Александрий, основанных Великим Завоевателем.
Ты соперничаешь с Римом по своему пространству, и считаешься первым торговым городом на земле. Твоё свободное народонаселение превышает 300 тыс. человек,
и находится в тебе ещё равное число невольников.
Ты существуешь уже три века, но настал и для тебя не ласковый тяжёлый час.
Великолепная Александрия, ты пала под ударами римского войска утром 6-го месоре (календы секстиля) – 1 августа 30 года до н. эры.
Позже, стоя на верхней смотровой площадке Южного дворца, что на полуострове Лохиада, 33-хлетний Цезарь Октавиан, внучатый племянник и приёмный сын первого Цезаря Гай Юлия, наполнялся собственной гордостью, сравнимой лишь с величием поверженного им города. Город простирался перед ним вдоль моря на 30 стадий в длину и 7 стадий в ширину. Тщеславный сын Рима, в сей момент, он примеривал на себя лик покорителя мира.
Он устал от этих удушливо-жгучих юго-западных июньских ветров и пыльных июльских дней. Кожей он ощущал, как уже постепенно спадает этот нестерпимый летний зной, муссоны вечерами уже стали приносить долгожданную северную прохладу, а вода чуть заметно начала прибывать в Ниле, потихоньку заполняя многочисленные каналы и озёрную лагуну, и весь воздух будто наполнен дыханием моря. Тогда особенно высоко забьют струи фонтанов на площадях, и звонко польются, наполняя бассейны храмов, серебряные нити алтарных источников, непрерывно питаемых из подземных водосборных цистерн и отстойников, и куда столетия подводится вода через подземные акведуки из Нильского канала, пересекавшего город с юга на север.
Глаза умиротворённого Октавиана непроизвольно остановились на ярком источнике света, исходившим из зеркал грандиозного трехбашенного маяка, украшенного солнечными часами и трубящими в рог Тритонами, и под куполом увенчанного бронзовой статуей бога морей Посейдона. Маяк светил круглосуточно ярким и дальним блеском полированных огромных дисков из бронзы, усиленным прозрачными линзами хрусталя. Цепкие глаза римлянина выхватили одну статую из многочисленных бронзовых женских фигур по парапету средней башни. Вот он, хитроумный автомат – время от времени они все "оживали" - высоко приподнял руку: фигура указывала на долгожданный сильный северо-восточный ветер. Там же располагались и другие хитроумно устроенные статуи, которые величаво украшают края башен маяка. Вот стоит в углу одна из фигур, вращающаяся на шариковых колёсиках, она всегда указывает рукой на солнце на всем его пути и опускает руку вниз, когда оно заходит. Другая, не менее грандиозная механическая статуя отбивает каждый час днем и ночью, по третьей движущей фигуре можно узнать высоту волн, а четвёртая всегда трубила в золотой рог во время тумана. Ещё выше четыре других бронзовых фигур всегда стоят неподвижно и олицетворяют четыре стороны света. Исполинский маяк архитектора Сострата Книдского доминировал над всем в обозримом пространстве. Легкая улыбка-усмешка коснулась лица Октавиана. Он припомнил, как позабавила его история о мудром архитекторе, который обошёл запрет императора, скрыв своё имя под слоем штукатурки. Надпись-имя "Птолемей" на видном месте со временем осыпалась, открыв миру имя великого зодчего: "Сострат, сын Дексифана из Книда – богам-спасителям ради мореходов".
Свежий ветерок с моря мягко трепал короткие волосы победителя Египта. Скоро, думалось полководцу, начнётся самое приятное время года в Александрии – конец августа и сентябрь. Впервые с начала похода он снял все воинские доспехи, оставил свой знаменитый шлем с кометой Цезаря и облачился в простую белую тунику, слегка прикрытую пурпурным плащём. Его переполняла собственое величие и поэзия:
"Я вижу твои горделивые дворцы, сияющие горой света, величественные храмы на вершинах холмов, твои беломраморные обелиски, испещрённые магическими письменами, и таинственные сфинксы, безмолвные стражи вечности, возлегшие у самого моря, и сердце моё наполняется восторгом, и город, к которому я стремился столько лет, теперь лежит у моих ног, поверженный и притихший".
Его взгляд направился на великолепную Сему - мавзолей своего кумира, Александра III Македонского, что на Канопской улице, в западном квартале - Некрополе. Там, в двойном саркофаге из золота и хрусталя, покоится нетленный прах Великого завоевателя. Рядом же была усыпальница и его приемников.
Да, - пришла в голову Октавиану мысль, - теперь ему самому столько же лет, сколько было трепетно почитаемому Александру Великому, когда он закончил свой земной путь. И уже сейчас у него самого в ногах лежит поверженная столица Египта – творение Великого полководца. Октавиан недавно успел побывать в знаменитом на весь мир пантеоне и благолепетно украсил верх саркофага Александра Великого венком из живых цветов.
Взгяд римского полководца ещё на пару секунду приковался к усыпальнице. Потом он остановился на грандиозных гробницах Птолемеев, огромном общем некрополе царей этой династии, называвшемся Птолемейоном. Великая династия закончилась. И он принимает это без особого сожаления. Так распорядились боги. Октавиан скользнул взглядом по дворцу Адриана, по воротам Солнца и Луны.
Вот и центр города: прекрасные агора, тетрапилон, стоя, Адрианейон, святилища Агатодемона, Диониса, Гермеса, Гефеста, Кроноса и Тихе. Тут и несколько храмов Исиды, богини любви и плотских наслаждений, особо почитаемых Клеопатрой – всё теперь его, Цезаря. Его взор перекинулся на восток, вот он - Серапион – дочерняя библиотека и вот знаменитый Мусейон – храм муз, центр эллинистической культуры, науки и искусства. И эти величественные здания с двухярусными колоннадами, все они принадлежат ему. И эти широкие улицы, уходящие к набережным и гептастадию - дамбе, ведущей на остров Фарос.
По сторонам же от гептастадия находятся две морские гавани: главная Великая, у аристократического Брухейона — с северо-восточной стороны, предназначенная для военного и царского флота. Вторая же — западная гавань, называвшаяся Евностос, — которая соединялась каналом с меньшим речным портом, расположенным на озере Мареотис, и таким образом, облегчая доставку товаров в долину Нила. Канал заканчивался прямоугольной искусственной гаванью — Киботос, представлявшей собой часть гавани Евностос и защищавший порт от опасных морских течений.
Затем взор Октавиана обратился к восточной стороне гавани, перед маяком, где находятся древние подземные скальные гробницы. Внезапно внимание римлянина привлекло усиленное движение на западе, в Эмпории – торговой пристани, туда впервые после оккупации причалили торговые корабли, и усилилась суета вокруг Тимония и Апостасея — крупных торговых складов в порту. Наконец, его взгляд снова перешёл вправо, нащупал царский квартал Регия, что примыкал к гавани Брухейон, и упёрся в верхушки крыш Северного дворца, все ещё сверкавшего огнями. Лицо победителя Египта мгновенно напряглось, и его черты заострились. Вот она - царственная обитель Клеапатры! Этой коварной предводительницы рабов, этой роковой соблазнительницы!
Уже прошли дни, как хитрой и надменной египтянки нет, она уничтожена, осталось лишь бренное тело; как поступить с ним – вопрос второстепенный. А вот скрытое бегство её тщедушного сынка так навязчиво беспокоит его. Остальных детей Клеопатры он поселил у себя под боком, в Южном дворце.
На чело Октавиана набежала тень; он устало потёр висок. Кто-то пустил весть, что будто по его приказу царица Клеопатра и её сын Птолемей Цезарион тайно задушены во дворце. Этого оказалось достаточно, чтобы вспыхнул бунт в Брухейоне. Но и он был с трудом подавлен. Поверженная царица мстит после своего самоубийства.
Нет, решает завоеватель, коварная и алчная птолемеянка сама виновна в своей смерти – сама запуталась в сетях собственных интриг.
Только на четвёртый день пришёл римский полководец по приглашению нильской владычицы в Северный дворец. Пусть знает, с кем имеет дело. Он долго не отвечал на призыв прийти. Он не видел, как, рыдая в усыпальнице над умершим Антонием, Клеопатра расцарапала себе грудь и лицо. На месте царапин образовались язвы, поднялся жар. Она была рада этому, потому что задумала под предлогом болезни отказаться от пищи и таким образом расстаться с жизнью. Но Октавиан пригрозил убить ее детей, если она не прекратит голодовку. Угроза подействовала немедленно.
Но потом он представил, как потомки будут разочарованы несостоявшейся встречей их обожаемого кумира с той женщиной, которая потрясла мир. Его будут сравнивать с Гай Юлием Цезарем и Марком Антонием, найдут превосходящим их, а вот применительно к Клеопатре сравнения не окажется. Их встреча станет достоянием подробнейших исторических хроник. Пусть же все знают, как разгромленная на полях сражений птолемеянка, наконец, потерпела поражение и как женщина. Лицемерная Клеопатра устроила при встрече с ним настоящий спектакль, но все её ухищрения оказались тщетны против благоразумного мужа, ведомого богиней Победы. Волны наговоров и чар разбились о несокрушимый гранит его воли. Но что же... он попытался внушить ей надежду на прощение, она нужна была ему живой, он хотел провезти её связанной за квадригой своего триумфа по Риму и бросить к ногам страдающей и оскорблённой сестры Октавии. А она, словно играючи, легко...переиграла его. Проведав об этом планируемом бесчестьи, египтянка поспешила последовать примеру своего возлюбленного Антония и предпочла добровольную смерть позорному плену.
Ах, как он не предусмотрел, что рано утром, с его же разрешения, царица отправилась на могилу Антония. Она возложила цветы, долго плакала и жаловалась на свою судьбу; из всех бедствий, какие выпали на ее долю, самым тяжким было то, что ей пришлось прожить несколько дней без Антония. И вот теперь этот римлянин, покоится в египетской земле, а она, царица Египта, будет погребена в далекой Италии!
Как рассказывали подосланные им люди, вернувшись во дворец, Клеопатра велела приготовить себе купание и съела изысканный обед. В то же время в ворота дворца вошел какой-то крестьянин с корзиной. Охранники спросили его, что он несет. Крестьянин открыл корзину и показал прекрасные смоквы. Солдаты подивились их величине, а он, смеясь, разрешил им взять несколько штук и спокойно прошел в покои царицы. После обеда Клеопатра села писать письмо. Окончив, она запечатала его и велела отдать Октавиану. Затем она отослала всех слуг и осталась только с двумя рабынями, теми самыми, которые прятались с ней в усыпальнице.
Тогда, взглянув на письмо, Октавиан вскочил и хотел немедленно бежать к царице. В письме содержалась просьба Клеопатры о том, чтобы ее останки были погребены рядом с могилой Антония...
Ворвавшиеся в комнату римские охранники нашли её в раскошных одеждах мёртвую. Она умерла от укуса принесённого в корзине со смоквами аспида. Одна из рабынь, Ирада, лежала на полу у ног своей госпожи, а другая, Хармион, еще державшаяся на ногах, поправляла диадему на голове у царицы. У них на глазах, она рухнула замертво.
Какое жестокое коварство, клокотало в груди Октавиана: в Египте змея была символом царской власти, и считалось, что укус змеи даёт бессмертие и приобщает человека к богам. Какой повод для протеста жителям Египта!
И он тем более не предполагал, что даже в последствии великий Плутарх напишет об этом событии:
"И он покинул её в полной уверенности, что обманул египтянку, но в действительности обманутый ею".
Южный дворец, гордость и слава Птолемеев, накрывала вечерняя пелена. Когда пир, затеянный в честь побед и прибытия иудейского царя Ирода, уже близилась к концу, и слуги разносили последние блюда – сладости и фрукты, - взгляд Цезаря Октавиана снова упал на молодого эфеба поразительной красоты, который был приставлен к нему и
заискивающе прилуживал за столом. Проницательный римлянин невольно залюбовался тонкими чертами лица придворного юноши, его нежной, ослепительно белой кожей и первым робким пушком над верхней губой. Нет, он не был ярым поклонником томных гибких юношей, проходящих обучение, но все же его, любвеобильного по натуре и привычкам, иногда тянуло к некоторым из них. В тайне от любимой жены Ливии он изредка пользовался своим любвеобилием и в Риме, и чаще в походах. Но сейчас что-то останавливало его от зова плоти. А что, если этот смазливый юнец подослан в целях коварной дискредитации завоевателя? И Цезарь Октавиан решил доиграть до конца.
Стоило прекрасному прислужнику отлучиться на минуту, как римлянин потихоньку осведомился у Диомеда, бывшего секретаря царицы, и делающего сейчас успехи на службе у него, кто сей прелестный отрок.
- Юношу зовут Дамастик, - сладчайшим голосом поведал бывший секретарь царицы, неперестававший забавлять гостей рассказом о последних месяцах правления Антония и Клеопатры, - недавно считался главным любимцем Антония. А ему парнишку преподнесла в дар сама царица; уж она знала в красивых и статных невольниках толк. Сейчас он...
- Давно он при дворе? – перебил его, стараясь говорить обычным голосом, Октавиан.
- Второй год, Цезарь. И поистине он лучшее его украшение. Не желаешь ли, господин, чтобы отрок возлёг с тобой за трапезой? – он как будто знал заранее, что задаст этот вопрос.
- Скажи, мой приятель, - решительно повернулся римский победитель к Ироду, оставив секретаря без ответа. – Как ты думаешь, по какой дороге убежал отпрыск Птоломеянки, куда он держит путь и кто посмеет предоставить ему убежище?
- О, Цезарь! – подобострастно вымолвил идумеянин. – Я думаю, наследник поверженной египтянки может найти пристанище в Верхнем Египте. Или даже в Эфиопии. Ведь тамошние номархи ещё не подчинились тебе. Во всяком случае, искать беглеца следует по всей мемфисской дороге.
- Я уже выслал отряды и приказал объявить большую награду за его поимку, но пока нет никаких известий. Ты прав, Ирод, я отправлю туда ещё дополнительный отряд! – произнёс Октавиан, его ясный взгляд из мягкого стал сверкающим. Его губы слегка скривились в жестокой насмешке, лоб пересекла мгновенная резкая, как от след меча морщина. В следующее мгновение его лицо стало как всегда красивым и спокойным. Видимо, Октавиан ясно улавливал, что оно производит сильное впечатление на окружающих.
Затем пиршественный зал огласился громовым одобрением. Несколько минут, не переставая, собравшиеся сотрапезники славили суровую справедливость предводителя, его воинскую мудрость и бесстрашие.
За великую победу Цезаря! За славное окончание череды опустошительных гражданских войн! – доносились отовсюду подобострастные возгласы. Особенно суетился с речами сидевший по правую руку Ирод.
Победитель Египта поднял чашу, наполненную вином до краёв расторопным Дамастиком, и сверху вниз подал её иудейскому царю в знак особой признательности.
- Уже не впервые, Ирод, ты являешь нам доказательства неизменной дружбы и преданности. На сей раз, я хочу по достоинству вознаградить тебя. Видел ли ты, подъезжая сюда, собранных близ храма Селены галатов, бывших телохранителей египтянки? Они потеряли службу и не знают, как теперь с ними поступят. Пошли своих слуг успокоить солдат: отныне все, до последнего копейщика, они - твои телохранители. Я дарю их тебе. Я щедр к союзникам и друзьям!
- О-о! Великий Цезарь! – тотчас воскликнул обрадованный Ирод. – Если бы я предполагал, какая великая награда ожидает меня, я бы принёс тебе тысячу драгоценных камней и столько же беглых вероломных александрийцев.
Тогда великий римлянин прищурил правый глаз и воскликнул густым, не допускающим ослушания голосом:
- Будь верен, как ты есть, и не болтлив; более ничего не нужно.
Сказав это, Октавиан решительно поднялся. Он не отличался высоким ростом, поэтому, подняв вверх подбородок и правую руку, простился с сотрапезниками и, сославшись на утомление, покинул пиршественный зал. Расчётливый и льстивый Диомед немедленно велел вертлявому Дамастику сопровождать господина в опочивальню, сделать там всё, что нужно, и остаться с ним на ночь. Только юнец покинул трапезный зал, как сотрапезники, переглянувшись, принялись, в свой черёд, рассказывать о других подвигах. Диомед тихо повернулся влево и, пристально взглянув, совершенно незаметно со стороны подал знак, сидящему в углу придворному писарю, чтобы тот выскользнул из залы.
Дамастик оказался очень словоохотливым эфебом и по пути в покои безустали щебетал, успевая посвятить нового хозяина в многочисленные сплетни и интриги двора. Обитель Птолемеев – это такое сластолюбивое место, где никто никому не доверяет, и все, от мала до велика, шпионят друг за другом. Соглядательство здесь столь же привычно, как игра в кости. Особая роль при этом отводилась юным наложникам – "глазам и ушам" повелителя. Проницательная Клеопатра специально содержала при себе целый гарем обольстительных, обученных всему юнцов, давая им самые ответственные поручения.
- Ты помнишь, откуда ты родом, болтливый юнец? – наконец, неожиданно, поинтересовался римлянин, когда они проходили длинным широким коридором, на стенах которого были запечетлены древние мифологические сцены.
- Я родом из Лаодикеи Сирийской, я был похищен из дома ещё маленьким мальчиком, затем продан на невольничьем рынке...
- Ты был наложником Антония? – недослушав, спросил Октавиан провожатого в лоб.
- О да, мой господин, - смиренно прошептал напомаженный невольник, томно, по-женски опуская лукавые чёрные глазки. – И, клянусь небом, прежний хозяин был весьма доволен мною. Редко какую ночь он обходился без меня...
- Если ты не лжёшь, то тогда ты был не только его наложником, но и соглядатаем Клеопатры! – почти вплотную придвинулся к нему полководец, нависая над ним. – Отвечай!
- О, мой повелитель прозорлив как оракул Аммония..., - щебетал тот.
- Так ты докладывал царице, как проводил с ним ночь. – Октавиан схватил эфеба за плечи, сдавливая их все сильнее и сильнее. – И отчитывался даже, в каких ты позах отдавался хозяину?
- Как велела царица. – Юный невольник морщился от боли, но император ловко втолкнул его в спальную залу.
В опочивальне на столиках тлели, источая приторный до головокружения аромат, жреческие благовония в сосудах, напоминавших по форме башню Фороского маяка.
"Вам нравится здесь, мой господин?" – немного протяжно вопрошал размягчившийся Дамастик. Он стал услужливо снимать с повелителя пиршественное платье и нательную тунику. Они опустились на мягкое ложе. Тонкие проворные пальчики юнца задержались на широкой груди римлянина.
- Мой господин, какие крупные у вас родимые пятна, и числом и положением они напоминают созвездие Большой Медведицы. Злые языки утверждают, что таким образом вас отметили боги, - ворковал юный кинед. Октавиан же сохранял полное молчание и равнодушно сжал тонкие губы. Тогда нежные пальчики решительно и мягко пробежали по рёбрам до живота и остановились в одном движении от лона. " Кто-то успел заранее разжечь приворотную траву", - Октавиан втянул ноздрями дурманящий аромат и мгновенно почувствовал на шее прикосновение влажных настойчивых губ юного кинеда, ловко успевшего и самому обнажиться.
- Повелитель желает прилечь? – рот со сладко-пахнущей помадой надвигался всё ближе.
- Нет, отчего же? Мне что-то расхотелось спать, - ответил деспотичный полководец, слегка отступая назад.
Ловкие пальцы невольника через миг уже спустились пониже (право, эфеб был всему обучен, даже чересчур!) и осторожно надавили на крайнюю плоть, тихонько обнажив головку. Октавиан почти непроизвольно повернул лицо, но не успел ничего сказать, остановленный затяжным сладострастным поцелуем. Изнеженный эфеб, пахнущий миррой и бальзамом, буквально прилип к римлянину.
- Скажи мне, Дамастик, - молвил жестокий римлянин, когда они разомкнули уста. – Каким образом ты отдавался Антонию и как он овладевал тобой?
- Он любил брать меня как бы силой, - сообщил эфеб с полной готовностью, - и чтобы я кричал, когда он входил в меня, и сопротивлялся при этом. Он скручивал мне руки и привязывал к столбу либо к статуе. Так советовала царица, а он всегда следовал её советам.
Октавиан, держась рукой за пах, чтобы пальцы виртуозного юного кинеда не усилили давления на плоть, удивлённо вскинул брови:
- Клеопатра присутствовала при этом?
- Царица всегда наблюдала за нами из-за занавесей.
- Даже так?! – иронично усмехнулся римлянин, ещё раз пристально оглядывая юного наложника, ухватившегося ладошками за восставший меч повелителя. – Что же.... Вот здесь верёвка. Где же твои руки?
- О, повелитель... - простонал податливый Дамастик, млея от сладострастного предчувствия. Юнец вдруг тонко засмеялся, быстро закрыл лицо ладонями, но затем с готовностью протянул кисти. – Ты хочешь так, как было при них?
- Да-да, всё как при них, – загадочно протянул римлянин. Он приподнял юного наложника и на руках отнёс к ближайшему столбу. Через минуту он был уже накрепко привязан к мраморной колонне, соблазнительно извивался и блистал под красными светильниками вызывающей наготой. Притворная стыдливость едва прикрывала распалённое желание.
- Подожди немного, - сказал Октавиан. Его восставшая плоть пришла постепенно в спокойствие. – Я сейчас приду, только глотну вина.
Полководец быстро накинул на себя тунику и вышел из опочивальни. Он направился прямиком в пиршественный зал, откуда ещё не успели разойтись хмельные гости. Он сделает все так, чтобы узнать всю низость про надменную куртизанку. Даже мёртвая египтянка не давала ему покоя, она выскользнула, уже почти пойманная в его силки. Но вскоре эта сладострастная сводня будет посрамлена, никто не захочет почитать её бренное тело, и в стремлениях достигнуть этого он даже не остановится, вернее уже ничто не остановит его: ни его плоть, ни всесильные боги.
Возвращения Цезаря Октавиана никто не ожидал. Ирод тревожно приподнялся на подушках, а хитрый секретарь Диомед, напротив, пригнулся вниз, не зная, что и подумать.
Не замечая растерянности своих бывших сотрапезников, он остановился в нескольких шагах от своего места.
- Не беспокойтесь, друзья мои, - улыбнулся Октавиан в ответ на недоумённые взоры. – Оставайтесь на своих местах и не прерывайте пиршества.
Его взгляд сразу упал на огромного эфиопа, застывшего позади иудейского царя. Чернотелого гиганта трудно было не заметить: он возвыщался над всеми сотрапезниками подобно гранитной скале. Его могучий торс закрывал почти треть мозаичной стены со сценой состязания чёрного и белого борца в палестре. Невысокий Октавиан даже на своих любимых сандалиях с громадной подошвой едва достигал тому до подбородка.
Полководец, смотря в упор, довольно резко обратился к Ироду:
- Этот гигант южных кровей – твой раб?
- Мой оруженосец Ахенот, Цезарь. Необыкновенный силач. Послушный, но нем как рыба; у него вырван язык. Он стоил...
- Отлично, царь! Мне не важно, сколько о стоил тебе... Он то, что мне нужно. Я возьму его у тебя на время.
Ирод не посмел возразить, тем более расспросить за чем:
- О! Цезарь, ты можешь считать его совершенно своим.
Все присутствующие в зале с замиранием и крайним удивлением следили за их диалогом. Но римлянин резко вышел из залы, оставив остальных с выпученными глазами решать посланную им загадку.
Не задерживаясь нигде, римлянин привел эфиопа в опочивальню и показал на привязанного к колонне эфеба:
- Этот юнец наказан мной и ожидает казни. Понимаешь меня? Займись им.
Бессловесный великан непонимающе расширил глаза, но после того, как римлянин выразительно похлопал по ягодицам приговорённого и раздвинул их, эфиоп тотчас всё понял, сверкнув белками огромных глаз.
При виде приближающегося чёрного гиганта на лице Дамастика отобразился неподдельный испуг. Он рванулся, пытаясь убежать, но освободиться уже не мог; колонна не отпускала его. Суровый черный оруженосец не заставил себя ждать: судорожные рывки обнаженного невольника распалили его грубое влечение. Черный жезл эфиопа, раскрыв набедренную повязку, стремительно поднимался на невиданную высоту.
- Пронзи же его насквозь! – смеясь, подсказал повелитель, жестом подав знак к началу постыдной казни.
Услышав это, перепуганный и совершенно побледневший кинед издал тонкий жалобный крик и, дёрнувшись из стороны в сторону, в отчаянии полез на колонну. Вот тут его и настигло мощное и толстое эфиопское орудие, бесцеремонно тараня головкой раздвинутую сильными пальцами белую плоть. Ухватившись за ягодицы, толчками и насаживаниями, обезумевший от похоти гигант все дальше впивался в сладкое отверстие. Тонкие черты лица юнца, не привыкшего к такому обхождению, исказились гримасой жуткой боли.
Октавиан тихо опустился в своё ложе-седалище, положив одну руку на удобный подлокотник, и покусывал смоченное в вине яблоко. Наблюдая за агонией дворцового кинеда, он испытывал мстительное наслаждение. Как долго и сильно он хотел отомстить этой коварной и изворотливой египтянке. Терпение всегда входило в число достоинств римлянина. Лицо его, казалось, хранило равнодушное выражение, но глаза ярко блестели. Любимый и желанный наложник Антония, это тайное оружие воздействия нильской притворщицы теперь погибает. Он выпытает всё до последней капли. Он прославит низость и коварство египтянки. Клеопатра активно поощряла необычайную расположенность Антония к этому смазливому, острому на язычок кинеду. Эта она погубила Антония, его товарища с юности и по многим делам. Тогда, покинутый всеми у мыса Акциум, Антоний покончил собой, вонзив в себя короткий меч. Узнав об этом, Цезарь Октавиан не сдержался и заплакал.
- Продолжай рассказывать, мой юный раб. Итак, говоришь ты, Клеопатра находилась поблизости, любуясь вашими телодвижениями. Чем она при этом занималась?
- Только наблюдала–а -а..., - еле вымолвил несчастный юнец, терзаемый беспощадным эфиопом, уже погрузившимся в его тело на желаемую глубину.
- Может, она присоединялась к вам? – беспощадно вопрошал римлянин.
- Нет, не при- соединялась...никогда-а-а. - последовал ответ совсем обмякшего на столбе эфеба, резко побагровевшего от иступления.
- Странно, - пожал плечами римлянин, продолжая с любопытством созерцать гнусное насилие. – До моих ушей доходили самые невероятные, самые невообразимые вещи о ней. Правда ли, о чем толкуют во всех тавернах и на всех базарах. Что она взяла себе в норму священный разврат и отдавалась в храмах чужестранцам под видом храмовой жрицы – гиеродулы, так что любой входящий мог получить её на ночь?
- Сам я... не видел... - пробормотал маленький кинед, пыхтя и отдуваясь под всё усиливающимся напором эфиопского орудия. Гигант, широко расставив ноги, сумел почти сомкнуть мускулистые ручищи за колонной, припечатав и грудью, и животом невольника к ней, намертво обездвижив таким образом. Его чёрный мускулистый зад то оттопыривался, то сжимался в ускоряющемся ритме.
- В горо- оде... многие про- мышляют этим... - продолжил писклявым голосом полузадушенный кинед. - О-о! Г-г-господин! Сжалься, помилуй меня! Я по–о-гибаю... При-и-кажи е-му отойти...
- Рассказывай, рассказывай! – Октавиан развалился на седалище, раскинув ноги в их сторону. Это видение соития и забавляло и распаляло его одновременно. Он желал рассказа пообстоятельнее.
- Я с -слышал, дав- но, во времена смут... Селедочни-и-к (муж сестры Клеопатры и узурпатор) при- нуждал её к сожи- тельству, чтобы о- на наряжалась Еленой,... а он... Мемноном... И она ... возненави- дела храмовые со- ития. Вот все,... что я зна-а-ю.... Ой! ... Не мо-огу больше.... О, мой бог!!! А-а-а...!
Ахенот видимо подошёл к пику сладострастия, что так неистово качал невольника на своем копье. Пронзив обессиленную жертву в последний раз, эфиоп вытер со лба катящийся пот, после чего оставил эфеба, вытащив своё боевое орудие из поверженной плоти. Стряхнув вспенённые кровянистые выделения на мраморные плиты, исполин бесшумно отошел в глубь залы. Измождёный, часто дышащий юнец беспомощно рухнул к подножию колонны, неловко раскинув ноги, щедро окроплённые кровавыми пятнами. Свежая кровь, часто, почти струёй, капала из несмыкающегося разодранного отверстия.
- А правда ли то, - безжалостно продолжал, привстав, Октавиан. Он дал знак насладившемуся эфиопу исчезнуть, подошёл к колонне и принялся неспешно освобождать упавшего эфеба от пут, - будто царица приходила в такое неистовство, что со своими рабынями учиняла настоящую охоту на красивых и статных мужчин. И тот, кто попадался им в лапы, буквально был изнасилован и, не в силах вынести изощрённые пытки, редко оставался живым? А иные добровольно шли на смерть, чтобы только вкусить страшные ласки фаросской колдуньи?
- Вот уж небылицы, - глухо молвил Дамастик, утирая ладонью слезы. Затем он бессильно опустил голову и, медленно выползая из залы, покорно продолжил. – Россказни толпы... Я скажу правду, Цезарь: она вовсе не такое чудовище, как тебе описали.... Госпожа любила Антония. Конечно, царица имела много наложников, но подобного изуверства за ней не водилось. Другие твердят, она зла и жестока, но я помню, лишь хорошее... Она могла внушить что угодно, только не ужас. Цезарь, молю о пощаде...
- Ты должен умереть, как все, кто любил Клеопатру! - римлянин утомлённо опустился на ложе с набивкой из левконской шерсти и утонул в его мягких податливых объятиях, так до конца не проследив за уползающим на четвереньках несчастным Дамастиком. Затем он лениво потянулся на софе, откинув величественную голову назад. Одним резким движением сбросил, вдруг ставшие для него невыносимо тяжелыми, сандалии на толстеной подошве. Охватившая его тишина и нега, словно сладчайший яд, плавно растекались по телу. Мысли роились в его мозгу, потревоженном поседними событиями, и возможно, сильнее подействовало выпитое крепкое вино.
"Дурман, усталость и вино так могут действовать", – устало предположил Цезарь, стараясь инстинктивно вдохнуть воздух глубже, но на большее действо уже не хватило сил.
Своды опочивальни, чуть колебаясь, сжимались в розовом свете светильников, на стенах обрисовывались контуры божественных мраморных и бронзовых статуй, которые, казалось, медленно покачивались, и ... о-о, боги, странно сместились со своих мест. Или это ему только показалось?
Но нет, вот опять, они повернули к нему свои строгие лица. И тут же странное чувство некого беспокойства, такое стремительное, как луч, на миг коснулось его чела. И он тревожно закрыл и открыл глаза. Как человек скрупулёзный до мелочей, он сосредоточился и пытался понять, что его взволновало. Но поймал себя на том, что эта неоформившаяся мысль начинает преобретать явный образ Клеопатры, отчетливый горделивый профиль загадочно улыбающейся нильской владычицы кошмаром витал в потревоженном сознании. Вот он, чуть колеблясь, выплывает из пространства, что закрывают тяжёлые занавеси. Надменное видение постепенно становилось из смутного плотским. И вдобавок ко всему, оно волшебно материализовалось в прекрасный облик богини Венеры, который в мгновение приблизился к софе, застыв над ним в дивной позе.
- С чего ты озлобился? Оттого, что я, Марк Антоний, живу с царицей? Но она моя любимая жена, и не со вчерашнего дня, а уже девять лет... - тонкий и настойчивый шопот втекал в его уши.
Он вздрогнул и стал пристрастно рассматривать этот облик хрупкой женской фигуры, самое совершенство, и царица вдруг, к тому, же так же стремительно отдалилось от него в проём стены.
И, о боги, видение сразу же оказалось прикованным цепями к ближайшей стене, а её мраморно-безжизненное тело вдруг свисло вниз, уронив бледную голову на грудь. Она мертва, ведь царица ушла в мрачные чертоги Плутона. Октавиан вострепетал душой, чувствуя в этом тайное послание.
Вот уже он приближается к ней, чтобы снять тело с оков, но это уже не она. А само воплощение, далекое от суетной мирской толпы, богини охоты, прекрасной как яркая луна Дианы, сошедшей с холодного Олимпа. И сама богиня Тривия, подательница жизни и смерти, благославляющая рождение и женщин, смотрит как-то странно просветлённо – то ли, несомненно, подчеркивая внушающий страх характер женской природы, то ли внушая непреклонное раскаяние. Он стал благоговейно трогать её, но эти руки были холодны как лёд. От испуга он закрыл глаза, а когда осмелился вновь приоткрыть их, то сама богиня неожиданно превратилась в божественную мать-Изиду и уже эта великая богиня луны, материнства, любви и волшебства, с младенцем на руках, смотрит на него глазами-изумрудами с мстительным осуждением за проступок. И губы её, казалось, шепчут: "О, бедный мой". Может это сама Клеопатра, ведь она принадлежит богине Изиде, она – ее глаза и ее тело на земле. Неожиданный свет брызнул изнутри статуи как тысячи переливов драгоценных камней. Он струился откуда-то сверху, искрясь в мраморных плитах, проникая внутрь его черепа. Трепет страха совсем обуял римлянина. Он опустился на колени и обхватил её холодные ноги. Голова лбом упёрлась в прохладный камень. Лёд, лёд! Все его драгоценности – лёд, а богиня холодна как мраморная статуя.
Благие боги, да ведь верно, это белейший мрамор!.. Как он мог попасться, на эту коварную приманку.
Тут полководец так сильно содрогнулся, что окончательно пробудился. Его раскинувшееся на ложе тело распалял жар, а запрокинутую голову сдавливала какая-то глубоко пульсирующая, сладко-ноющая боль. Вокруг густилась благоговейная тишина; ночные светильники осторожно выщупывали убранство дворцовой опочивальни. Они двигали тени изящных бронзовых и терракотовых статуэток, высвечивали дальнюю стену, у выхода, и мозайку с изображением собаки, сидящей рядом с перевернутой металлической вазой. А под ней языки пламени слизывали частые запекшиеся пятна крови на полу – следы уползавшего совсем недавно за дверь Дамастика, измученного беспощадным эфиопом.
Бледный от мук видений Октавиан беспокойно и глубоко вздохнул и стал оттирать липкий пот со лба. Его безымянный палец сжимал перстень с крупным изумрудом. Как будто он врастал в него, этот любимый перстень царицы Клеопатры. Срочно содрать его с руки, и он нервно сорвал опостылевшее изумрудное кольцо, которое он, как символ власти, эгоистически присвоил после смерти египтянки. Древние египтяне называли этот минерал камнем Изиды и верили, что он - камень сумерек и предвидения, они приписывали ему связь с подсознанием, способность превращать сны в явь, проникать в мир духов, читать мысли, видеть прошлое и предвидеть будущее. Его не оставляло неровное дыхание. Как он смог так забыться в чувстве некоего глубокого беспокойства?
Октавиан вздрогнул ещё раз. Вероятно, уже мыслил он, его одурманили так благовониями или, может, подмешали траву в вино? А эти движущиеся статуи? Всё же, или дурманящие благовония..., или это проклятая нильская лихорадка выделывает с ним скверные штуки? Поднимался ли он в забытьи к коварно движущимся, по воли затаившегося механика, статуям? Но что-то тревожило его гораздо сильнее. Что его могло обеспокоить? Что-то зловеще правдивое в путаных объяснениях осквернённого юнца? Да-да, было в его словах что-то такое.... Его не отпускала нисшедшая тревога, что если сделать мстительно-опрометчивые шаги ещё дальше и тогда случится непоправимое. Как это истолковать? Почти физическую мысль, внушение того, что Антоний и Клеопатра стали неразделимы? Пойдёт тогда молва об осквернении богами принятых царей, и смута достигнет всех мест. И тогда их смерть будет бессмертием, увеличенным стараниями поэтов и художников, создавших из трагической развязки вечную любовь. И в ней ему, Цезарю-завоевателю, предстоит самое непочётное место. Последствие такого кощунства будет ужасно, потомки не простят, растопчут его величие, осрамят, низведут до чудовищного поступка. А ему останется в старости сидеть и мучиться угрызениями совести. Отчаявшись, римлянин накрылся с головой мягким покрывалом.
Что это - ниспосланное справедливое прозрение за низменные побуждения осквернить уже ушедшую в вечность египтянку или влияние самих всесильных чар Клеопатры? Или, всё-таки, обоснованный упрёк великой Изиды за осквернённую любовь неподвластной ему нильской царицы к Антонию, или, всё же, подсказанная свыше богиней Дианой, вина за быструю несправедливую смерть обоих?
От понимания этого наступало и просветление, и смягчение, и раскаяние – вот чувства, всецело овладевшие его душой при виде всесильных богинь.
Утром он обязательно вернётся к своим размышлениям и даст объяснение этому странному озарению. И обязательно посетит храм богини Изиды. Там в храме, он слышал, стоит каменная статуя – фигура Богини, покрытая покрывалом, и эта завеса скрывает истину. На этой завесе надпись: "Я то, что было, что есть и что будет: завесы моей еще ни один смертный не поднимал". Сможет ли он его приподнять?
История не донесла сведений о том, смог ли Цезарь приподнять покрывало или не решился потревожить покой великой богини. Но Октавиан всё же казнил старшего сына Клеопатры от Юлия Цезаря, которого в Египте почитали царём. Он боялся дальнейшей войны за освобождение Египта. Остальных потомков Клеопатры и Антония, двух сынов и дочь, после того, как они украсили триумф императора Октавиана, он оставил при своём дворе.
Истерзанный и погубленный эфеб Дамастик медленно угасал от кровопотери и лихорадки. Египет же быстро стал провинцией и был присоединён к Риму, снабжая его хлебом и продовольствием.
Император Август (Божественный) Октавиан прожил долгую жизнь, ему даже вначале удалось завоевать сердце римлян. Император неустанно подчёркивал, что ведёт жизнь обычного гражданина, даже аскетическую, стараясь не выделяться среди обычных людей. Статуй и мозаик он не покупал, постель у него была жёсткая, а дом, в котором он жил, был скромным и ничем не примечательным. Простота его обстановки, утвари и домотканная одежда поражали его приближённых, не говоря уже о простых гражданах империи. Настолько простыми были его столы, ложки, сосуды и одежды, что вряд ли удовлетворили бы и простого обывателя столицы. Но тщательно скрываемое лицемерие, приправленное тщеславием, лишний раз говорило о расчётливости и изворотливости его натуры. Он восстановил в прежнем виде календарь, введённый Гай Юлий Цезарем, но отправил в ссылку единственную дочь и внучку. Состарившись, Август Октавиан становился все более нетерпимым и проводил целые дни в угрюмом молчании, оплакивая поражение своих легионов.
Умер Август Октавиан в 14 году н. э., легко, как будто заснул, предварительно спросив пришедших к нему друзей, хорошо ли он сыграл комедию жизни. Но судьба уже давно отняла у него и родных детей, и внуков, и любовь близких и народа.
В Александрии от великолепной беломраморной усыпальницы Клеопатры, заранее построенной по велению самой египетской царицы для себя и Марка Антония, и куда по указанию Цезаря их набальзамированные тела с почестями возложили, через тысячелетия не сохранилось ничего. Она исчезла, как исчезла вся Регия, погребённая под пластами следующих эпох; на том месте, где она когда-то стояла, вызывая удивление, зависть и поклонение современников и самого принцепса Августа Октавиана, ныне плещется вечное Средиземное море.