Все, что вам нужно знать обо мне, — это то, что я прелесть. Прелесть-прелесть. Чудесная и головокружительная. Вы не поверите, вы решите — мало ли, такое каждая про себя думает; ваша воля, я ничего доказывать не буду. Может быть, мы с вами даже где-то случайно пересекались — в метро, на улице, в универе; и вы, поглядев на меня, остро пожалели, что меня нельзя просто схватить и затискать, как котенка, или похитить, посадить под замок и любоваться исключительно самому (-ой), ну или, если вы натура романтическая, обсыпать розовыми лепестками и обпеть всякими серенадами. Да, возможно, это была именно я. Банально с вашей стороны, но простительно. Я себе тоже очень и очень нравлюсь.
Это «ой» в скобочках — оно было со смыслом. Так сложилось, что девчонкам я с собой больше позволяю. И требую от них меньшего. Это я не из вредности, мальчики, это скорее моя слабость. И вообще во всем виновата моя двоюродная сестра, которая меня совратила, когда я была девственницей восемнадцати лет. Не надо тут смешков, особенно в женской части аудитории; это очень грустная история, так как под вышеупомянутым замком я, можно сказать, провела большую часть своей юной жизни. Никаких даже подруг, кроме ровесниц из нашей многочисленной родни, уж тем более никаких мальчиков, дома быть сразу после занятий, и поделиться чем-то можно было только с зеркалом в моей комнате. Большое было зеркало, в полный рост, скучаю по нему. По нему одному; в остальном — наконец-то вырвалась. Мама до сих пор мне ставит на вид, что вот, мол, Липницкая, вот Сотникова, а могла быть ты, могло везде звучать: Ника Широковских, если бы ты не ленилась, если бы у тебя были амбиции... Ненавижу фигурное катание и не хочу вспоминать о нем никогда. Я прелесть. Я услада для глаз и эта, как ее, истома для сердца. Какие еще нужны амбиции?
Один мальчик тогда все-таки проскользнул, незадолго до Наташи; но мы как-то оба с ним торопились в постель и при этом нервничали, вот и кончилось все преждевременно во всех смыслах, и мне было очень от этого неприятно. Теперь-то я понимаю, что это еще и из-за того, как он отреагировал. Если бы он сидел весь довольный тем, как насвинничал, вроде как пометил красивую девчонку, «моя», я бы, наверное, поняла прикол. Но ему вместо этого было стыдно-стыдно, что он не выдержал, а потом я встала и побежала в ванную, сперма потекла вниз по животу, и я испугалась, что вот сейчас попадет внутрь, и я забеременею ни за что ни про что, даже не любленная. Больше пробовать не стала и вернулась к своему зеркалу.
Зеркало в моей комнате, в полный рост, — это вообще самый большой недосмотр в моем нравственном воспитании. Как перед ним было не вертеться голой? И как, будучи мной, не начать на себя голую мастурбировать? Я же прелесть. Ну, пошляки и завистницы скажут, что у меня не очень большая грудь, и на этом успокоятся. Но это же как раз для того, чтобы грудь не отвлекала. Я вся прелесть. И зеркало меня в этом убеждало чем дальше, тем больше. Иногда я доводила себя до оргазма, любуясь своими коленочками. Иногда — темной пещеркой моего втянутого пупка. А особенно я люблю свои лопатки — за недоступность, наверно: просто так не разглядишь.
Наташа, та самая двоюродная сестра, приезжала с мамой летом 2012-го, как раз как я школу закончила; квартиру они продали, когда перебирались в Москву, поэтому остановились у нас. Кто-нибудь сейчас подумает, что нас с Наташей положили в одну постель, но так бывает, по-моему, только в истошно плохой порнухе про лесбиянок. Все было гораздо интереснее. Для начала — в моей постели столько места нет, и это меня переложили на диван в гостиной; я тосковала, отлученная от своего зеркала, и я часто под разными предлогами забегала к себе в комнату, чтобы хоть мельком отразиться, переглянуться с собой, мысленно пообещать, что вот они уедут — и нас ждет еще много-много голой Ники с изящными пальчиками где не следует. После того неудачного приключения во мне совсем обострилось желание, чтобы уже хоть что-то произошло, но вместе с тем я вспоминала свой испачканный живот, и становилось себя очень жалко; хотелось быть чистюлей и недотрогой, которую уж если лишат всего этого, то решительно и со знанием дела. Наташу я воспринимала просто как смутно знакомую из детства девчонку, которая заняла мою комнату.
То, чем мы с ней начали заниматься где-то через неделю, кое-кого может шокировать. Опять же: никаких банальностей. То, о чем я говорю, было почти даже прилично.
Мамы наши с ней ушли обхаживать прочую нашу родню с самого утра; нас как-то принципиально с собой не брали — Наташина мама пару раз прямо при ней говорила такие вещи, что можно было подумать, ей стыдно за то, что выросло, и показывать никому не хочется; никто ничего не сказал, но мне подумалось, это несправедливо. Меня так вообще привычное дело оставлять под замком, но в гости, наоборот, брали тихо похвастаться (что ж поделаешь, если я правда удалась, а переживать, что на коньках я плачевный медвежонок, сколько ни бились — это уже блажь, максимализм и повод портить мне нервы исключительно в узком семейном кругу). Но тут мама решила, что лучше меня оставить развлекать Наташу, и я была только за — нафиг мне не упали эти визиты, переслушивать еще раз все тетины рассказы и быть по привычке обделенной вином, даром что уже совершеннолетняя. Как-то особенно развлекать Наташу я, впрочем, тоже не старалась; хватало того, что она была человек разговорчивый, вся в мать, и ей просто нужен был хотя бы случайный слушатель. От меня требовалось кивать, что-то вставлять и смеяться ее нехитрым шуткам; что ж, за счет этого я могла побольше времени проводить перед зеркалом во временно Наташиной комнате. А так — занималась своими делами, даже как-то нарочито активно и независимо, чтобы не было очень уж ясно, что своих дел у меня, кроме зеркала, особо и нет. Я даже не посвятила ее в то, что сама буду учиться в Москве: мама гордо молчала об этом, чтобы не создавать впечатления, будто напрашивается на какую-то поддержку, ну и потому, что это была вообще-то моя идея, пробитая со многими скандалами — не сам факт, что в Москву, а то, что на заурядный филфак, уж на что давно похоронили мечту о Нике-фигуристке. Мне было все равно, лишь бы вырваться. А Наташе я просто поленилась рассказывать. Когда Наташе нужно было внимание и тема для разговора, она всегда их находила сама.
В общем, я как-то брила себе подмышки после душа, а Наташа сунулась в ванную, сказала «аюшки ой» и закрыла дверь. Разумеется, я была голая; я не запираюсь, потому что вообще не люблю замков, да и в жизни столько было раздевалок и общих душевых, что как раз от девочки запираться казалось какой-то странной многозначительностью. Соответственно, и вышла я в лифчике и трусах, ничего такого в этом не находя.
— Гладенькая теперь? — спросила Наташа из кухни.
— Дельфинчик просто, — сказала я и от нечего делать зашла на кухню понаблюдать. Ну то есть как «от нечего делать»: я всегда готова поддержать разговор о себе, особенно в такую скучную пору. Тем более что Наташа, в отличие от ее мамы, про меня еще ничего приятного не говорила. Конечно, с чего бы ей было, но повод мне саму себя похвалить — и то сойдет.
(И да, понаблюдать. По счастью, меня как будущую звезду избавили решительно от всего связанного с готовкой, папа даже запрещал маме такие посягательства на меня и вместо этого сам щеголял тем, как для него в этом нет никаких непостижимых женских секретов. А я папе иногда играла восхищенную зрительницу, которой ему на кухне явно не хватало. Люблю папу, жаль, что он так. А у Наташи, конечно, могли возникнуть свои мысли про это вторжение едва одетой лентяйки, но вот так вот занимать мою комнату с зеркалом.)
— У меня был молодой человек, — сообщила Наташа, не отрываясь от своей стряпни, — который обожал мне лизать подмышки.
Не про меня, но тоже можно послушать. Не иначе, по Наташиной логике теперь, когда она видела меня голой, со мной можно было обсуждать не только тряпки, «Шерлока» и как москвичи бывают двух ...