Это вторая часть . Многие читатели просили написать новый рассказ о них. Вот я и решился на него. С надеждой, что он понравится.
Меня окружает ментальный морок. "Ладушки, ладушки. Где жили? У бабушки". Потешка ватно поднимается из глубин подсознания, заполняет тяжёлый мозг, бьётся внутри черепной коробки и заставляет разлепить глаза. Но веки словно свинцовые. Как только сквозь ресницы пробивается свет, боль взрывается где-то над бровями и в затылке, пересохшее горло готовится исторгнуть крик, но вместо этого связки издают не то скрежет, не то хрип.
Я пытаюсь встать, а тело не слушается. Руки скованы бетонной тяжестью. "Хуясе! Похоже, я сдох!" - вязко шевелится мысль, которая, к счастью, отгоняет-таки ненавистный мотивчик.
Рядом с собой слышу скрип, удаляющийся топот и истошные вопли: "Доктор, доктор! Он очнулся!". Очень скоро торопливые шаги звучат вновь, теперь спешат уже двое.
- Больной, вы слышите меня?
Голос мужской. Тихий и сочувствующий.
- Да, - сиплю я.
- Хорошо. А теперь попытайтесь осторожно открыть глаза.
Не с первой попытки, но всё же делаю это. Боль становится терпимее и уже не бьёт кувалдой, как в первый раз. Фокусирую взгляд и вижу перед собой озабоченное лицо мужчины средних лет. На нём шапочка, как у врача, и соответствующая форма.
- Как себя чувствуете?
- Хоро... хорошо, только голова...
- Это понятно. А сколько пальцев я показываю?
- Два.
- Как вас зовут?
"Да что же это такое? Что за допрос с пристрастием?" - наконец, мысли выстраиваются в подобие порядка, хотя ещё минуту назад путались и всплывали, как тонущий из глубины.
- Саша... Александр.
- Хорошо, очень хорошо, - кажется, доктор рад моим словам больше меня. - А фамилия ваша какая? Год рождения можете назвать?
- Скворцов. 1997-й.
Я слышу радостный всхлип. Через боль поворачиваю голову и вижу маму. Она вытирает слёзы и широко улыбается.
- Что случилось? Почему я тут?
Каждое слово даётся с огромным трудом. Но сейчас это важнее, чем моё состояние.
- А что вы помните?
- Всё.
- Давайте так, - врач берёт меня за запястье. - Какое сегодня число?
Что за вопрос? Сегодня... Бля! Что это? Я пытаюсь вспомнить. И... не могу!
- Лето.
Мама начинает реветь.
- Тише, мамаша. Немедленно прекратите! И вообще, вам сейчас лучше выйти. Подождите в коридоре.
Мама покорно кивает, шаркающей походкой идёт к выходу.
- Саша, вы говорите, что сейчас лето. А год можете назвать?
- Да. 18-й. То есть 2018-й.
- Понятно, - врач хмурится. - На сегодня расспросов хватит. Вам стоит отдохнуть. Постарайтесь поспать. А потом мы с вами ещё поговорим. Хорошо?
Мне удаётся поднять руку. Касаюсь лба. Он перебинтован. "Значит, звезданулся башкой!" - решаю я и проваливаюсь в сон.
Меня будит лёгкое прикосновение к руке. Скорее, это даже поглаживание. Открываю глаза и вижу мать. Она сидит у изголовья с накинутым на плечи белым халатом. На ней тёплый мохеровый свитер. Вспоминаю, как она сама связала его, а потом хвасталась перед соседкой. "Значит, сейчас не лето", - решаю я.
- Мам, ты чего?
Печаль в её глазах сменяется безудержной радостью.
- Всё хорошо, Сашенька. Ты жив. Очнулся. Теперь у нас всё будет хорошо.
- А что случилось? Почему я тут?
- Да я и сама толком не знаю. Мне на работу позвонили и сказали, что с тобой беда. Ваня тебя таким нашёл у подъезда. Он же и скорую вызвал. Ты долго без сознания был. Операцию тебе сделали. Но, слава Богу, в себя пришёл.
Путаный рассказ матери ясности в дело не вносит. Последнее, что всплывает в памяти, - это обычный летний вечер, я возвращаюсь с рейса, спешу смыть с себя пот с пылью, и на боковую... А! Вспомнил! 24 августа. Я ещё тогда подумал, что осталось ровно три месяца до конца навигации.
- А Ванька какой? Он у нашего подъезда меня нашёл?
- Как какой? - удивляется мама. - Вершинин. Подъезд не наш. Да разве тебя у нашего-то дома - и вот так...
- Ма, перестань реветь. Ты лучше расскажи по порядку: у какого дома, когда. У Ванькиного подъезда, что ли?
Мама вдруг засуетилась, засмущалась, стала лихорадочно вытирать слёзы.
- Ты лучше у него самого спроси. Он тоже тут. К тебе ведь только по одному пускают. И то ненадолго. Счас. Я позову его.
Через минуту ей на смену заходит Вершок. Глаза утомлённые и словно припухшие. Или это из-за очков такой эффект? Ванька летит к моей кровати и кидается ко мне с объятиями.
- Санёк! Я так рад. Тут никто ничего мне не говорит. Я весь извёлся. Доктор странный какой-то. Про тебя расспрашиваю, а он отмалчивается и говорит, что прогнозы рано делать.
Я ещё никогда не видел Вершка таким говорливым. Обычно он немногословный и робкий парень, а тут его словно подменили. И что это за телячьи нежности такие? Да, наверное, и я был бы рад тому, что твой знакомый очнулся после операции, но не до такой же степени, чтобы обниматься!
Похоже, недоумение сразу нарисовалось у меня на лице, потому как Ванька вмиг сник, сделал шаг назад, нащупал рукой спинку стула и аккуратно присел. "Как синичка на веточке", - пришло в голову сравнение, совсем некстати.
- Вань, это ты, говорят, меня нашёл? Я, блин, нихера не врубаюсь пока. Чего случилось-то? Где ты меня нашёл?
- У нашего подъезда. Прямо у дома.
- А мама говорит, что нет.
- Ну правильно! У нашего дома на Новаторов.
- Погоди! Чего?! У какого нашего? На Новаторов?!
- Ну да! Мы ж с тобой туда переехали.
- Зачем?
- Как зачем? - Ванька в удивлении хлопает глазищами под своими линзами.
Очки ползут по носу вниз, он поправляет их дрожащей рукой. А у самого наворачиваются слёзы на глаза, уголки губ дрожат, вот-вот разревётся.
- Да что вы тут все подряд мокроту разводите?! Мать обревелась вся. Ты вон тоже начинаешь нюни распускать...
- Та-а-ак! - прерывает мою тираду входящий доктор. - Вижу, вам стало легче. И голос окреп. Замечательно! Молодой человек, приём окончен. Придёте завтра. Завтра, завтра, говорю. Больному нужен покой. А мне его ещё осмотреть надо.
Вершок уходит, но, прежде чем прикрыть за собой дверь палаты, оборачивается, пристально смотрит на меня не то с обидой, не то с другим каким-то чувством. Странно.
- Ну-с. Как вы сегодня? Голова не кружится? Аппетит появился?
- Да, я схавал бы чего-нибудь.
- Хавать пока рано. Только бульон наваристый можно. Кстати, вам мама именно такой принесла. Сами справитесь?
Я осторожно приподнимаюсь, с помощью доктора сажусь.
- Вот и замечательно. Торопиться не нужно. Сейчас я подам вам бульон, только попытаюсь всё объяснить для начала. Вы поступили к нам с черепно-мозговой травмой. Без сознания. Вас спасло только то, что были вы в шапке. Но череп вам раскололи. Пришлось удалить несколько мелких осколков и большую гематому, то есть кровоизлияние. Оно-то и дало такое состояние. У вас амнезия. Проще говоря, потеря кратковременной памяти. Давние воспоминания у вас есть, а вот с последними пока беда. Вы понимаете, о чём я?
Я киваю, как болванчик, хотя и не совсем понимаю, о каких последних воспоминаниях идёт речь.
- Саша, сейчас не лето, как вам кажется. Сегодня 21 февраля, год 2019-й. Вы это знали, но пока не можете вспомнить из-за травмы. Вас к нам скорая привезла три дня назад. Операция прошла успешно. Пластина, которую нам пришлось поставить на череп, - это не навсегда. Через какое-то время, когда нарастёт новая костная ткань, мы её уберём. И будем надеяться, что очень скоро восстановится и ваша память.
Я пытаюсь уразуметь, что говорит доктор. Слова все известные, только никак не укладываются в реальность. Я слышал про потерю памяти, но не знал, что она может быть частичной.
- А из-за чего травма была?
- Вас кто-то сильно ударил сзади. Скорее всего, металлической трубой или чем-то похожим на биту. Следователь уже опросил парня, что вас привёз. С вами пока беседовать бесполезно. Сами понимаете почему. Насколько мне известно, нападавших было двое, но удар был только один. Это видно на камерах наблюдения в вашем дворе. Остальное покажет следствие. Сейчас же вам нужно набираться сил, меньше волноваться и ждать восстановления памяти.
- И когда это будет?
- Трудно сказать. У кого-то на это уходит несколько дней, у других она восстанавливается дольше. Могу только утверждать, что в этом помогают покой и обстановка того времени, которое вами забылось. Медикаменты придётся попринимать. И постепенно память вернётся. Не сомневайтесь. А сейчас поешьте. Только немного. Не нагружайте желудок сразу.
Какое там нагружать! После трёх глотков я устал, как конь взмыленный. Рухнул навзничь, еле успел банку с супом на тумбочку водрузить. Лежу и шевелю извилинами. Себя помню отлично: кто я, где, с кем и как учился. Училище речное, название теплохода, на котором хожу, всех пацанов из команды. Кстати, что-то узнать у них вряд ли получится. Раз сейчас зима, а наше судно отправили на докование, значит, разбрелись или разъехались они.
Пытаюсь проанализировать последний день, всё, что помню, и спотыкаюсь... Был жаркий вечер, несмотря на конец лета. Открытое окно комнаты. Я собираюсь спать. Какой-то гвалт во дворе. И тут меня словно током шарахнуло! Крики и стоны тихие помню. И мат отборный. Похоже, кого-то пиздят во дворе. Но этот паззл смутный и нечёткий. Чёрт! Что же это было? Как ни пытаюсь, ничего определённого сказать об этом моменте не могу. Надо будет завтра спросить у мамы. Или у Вершка. Хотя он-то откуда может это знать.
С такими думами снова проваливаюсь в сон. Наверное, я всё ещё слаб. Или меня поят таблетками, раз постоянно дрыхну.
Следующая половина дня проходит в процедурах: меня осматривают, ощупывают, в глаза светят, давление меряют, везут на перевязку. Еле дождался, когда после тихого часа посетителей начнут пускать.
Первым вошёл Вершок.
- Привет, а я думал, мама придёт или отец.
- Они ещё на работе.
- А ты чего не на учёбе? Отлыниваешь? - я пытаюсь пошутить и разрядить обстановку, поскольку вижу тревогу в его глазах.
- Я забил на учебу.
- Это ты-то!? Вань, да это на тебя совсем не похоже! Спасибо, конечно, что так заботишься обо мне, но это лишнее.
- Вовсе нет. Считай, я долг возвращаю, - тихо произносит Вершок и с надеждой смотрит на меня. - Помнишь, как сам меня навещал в больнице?
Я как ни пытаюсь, никак не могу вспомнить такого. Пацанские игры во дворе помню, то, как однажды лопухом изодранную в кровь коленку ему залеплял - да, а вот про больницу...
- Когда это было? Недавно?
- В прошлом августе. Меня тогда сильно... - Ваня нервно сглатывает, огромный кадык на его тоненькой шее взлетает вверх, в глазах мелькают страх и боль. - В общем, побили меня тогда. А ты спас. И потом приходил несколько раз, пока не в рейсе был.
- Братан, прости, но не помню. Это, видимо, тот кусок, который вышибло из башки. У меня, говорят, амнезия.
- Знаю. Я с врачом говорил, - тихо шепчет Ванька и преданными глазками пронзительно смотрит, словно это может вернуть мне память.
Я рассматриваю парня, которого знаю давным-давно, и вновь открываю его. Таким ранимым и беззащитным я его ещё не видел. Несмотря на свой маленький росточек, он никогда не казался слабым. Пацаном участвовал во всех проказах, в футбол с нами гонял. Попадало ему много в этих играх, но он всегда стоически переживал боль. Правда, когда подрос, ударился в учёбу, и мы с ним мало пересекались. Но ни разу его никто слабаком не называл. Заучкой - да, ботаном - обязательно. И за это его уважали. Ведь он не чурался нас, разгильдяев, и всегда давал списывать домашку. А тут... Передо мной сидит довольно симпатичный парень, нервно теребит края халата, из-под окуляров бросает на меня робкие взгляды и явно нервничает.
- Мне сказали, что тебя скоро выпишут. Может, уже через неделю, - меняет тему Ванька, видя, что мне его рассказ ничего не прояснил.
- Наверное, - я продолжаю рассматривать посетителя с надеждой хоть что-то вспомнить. - Вань, ты ко мне больше не приходи. Тут же всё есть, и родители навещают. Тем более, скоро домой отправят. А тебе учиться надо. Ты ж в МГИМО, а там, наверное, с этим строго. И мама твоя будет недовольна.
Боль как от удара под дых - вот что читается в синих, цвета морской глубины глазах Вершка. Недоумение и жуткая обида - в этих бездонных колодцах. Сейчас они наполняются хрусталём слёз, чтобы потом пролиться редкими крупными каплями на сочные губы, скривившиеся, как у малыша, лишённого игрушки.
Я наблюдаю за этой метаморфозой, и новая вспышка озарения бьёт в мозг. Этот осколок яркого стёклышка калейдоскопа мечется в поисках нужного места для единой картинки. Но пока он почти одинок. Остальные всё так же туманны и суетливы, далеки и неосязаемы. Я уже видел такой взгляд. Это было в каюте на борту моего теплохода. Испуганный, обиженный, очень милый. Но что же было до этого? Что тогда вызвало у Вершка такую реакцию? Чёрт-чёрт-чёрт! Не помню. Будь клят этот калган с серым варевом, что протёк от удара по затылку!
- Ладно, - обречённо выдыхает Ванька, медленно встаёт и нерешительно шагает к выходу.
- Вань, постой! Ты не так понял!
- Я понял, Саша... понял. Я буду встречать тебя на выписке. Выздоравливай.
Уходит.
Я лежу, уставившись на хлопнувшую дверь, и костерю себя последними словами.
Ясен пень - через неделю меня не выписали. Что-то там не срослось, где-то не зажило, чего-то нагноилось. Одним словом, моё заточение в больнице продлилось ещё на полмесяца.
Стоит ли рассказывать, как я провёл эти дни? Когда позволили, стал ходить по коридорам, да не просто прохаживаться - метаться. Сосед по палате даже у виска покрутил и посоветовал с врачом обсудить, не последствия ли это моей травмы. А я элементарно не находил себе места. Пока навещали родители, успокаивался. Но уже через пять минут мечтал, чтобы они поскорее свалили и оставили меня одного. А всё потому, что я собирался в очередной раз позвонить Вершку или послать ему сообщение. Изредка он отвечал, сухо, по-деловому справлялся о здоровье, но не более того. Отчего-то меня такое его поведение выбешивало. Я пытался понять причину этой ярости, но не мог. "Подумаешь! Обидел я его..." - думалось мне порой, но через какое-то время становилось невыносимо стыдно, что практически прогнал друга. Периоды раскаяния наступали всё чаще и чаще. У меня даже аппетит пропал. Мама сетовала на больничную еду и заваливала меня домашними блюдами. Эх, знала бы она, что причина моих расстройств в этом мелком поганце, который сначала спас меня, а потом бросил на терзания и муки совести.
Минуты перед выпиской, казалось, растянулись в томительные часы. Я спозаранку облачился в гражданку, с удовольствием и даже с облегчением бросил на кровать госпитальную пижаму, тщательно сбрил щетину, которую отпустил за последние дни, и без устали шагами мерил коридор. Сестричка на посту пошутила насчёт счастливицы, которую ожидает такой подарок, но смолкла под моим суровым взглядом.
И вот все необходимые бумаги оформлены, рекомендации даны, благодарности доктору озвучены, и я уже мчусь по лестнице, не дожидаясь лифта. Полуденное холодное мартовское солнце слепит глаза, я лихорадочно оглядываюсь, скольжу взглядом по радостным родителям и нахожу Вершка. Он стоит чуть поодаль, топчется на месте, словно давно ждёт и замёрз, потирает озябшие руки, с надеждой смотрит в мою сторону. Ванька ещё сильнее похудел, осунулся, а под его лазурные глаза жуткой тенью легли круги.
Меня снова осеняет. Я уже видел такой затравленный взгляд, эти печаль со скорбью на лице. В той же каюте-люкс на теплоходе. Тогда он стоял в нелепой шёлковой пижаме и, как загнанный долгой погоней зверёк, пошатываясь, ждал развязки. Ох, многое бы я отдал, чтобы обещание доктора не сбылось! Потому что новое воспоминание обрело звук. Оно петардой рвануло в сознании, набатом загрохотало в ушах, лишая разума и рациональности.
"- А что? Да, я - педик! Я люблю мужиков. Люблю тебя. Всегда хотел и до сих пор хочу тебя".
Я перестал что-либо видеть и слышать вокруг. Во мне живёт теперь только тот истеричный голос Вершка, та чудовищно откровенная фраза, брошенная мне в лицо. На негнущихся ногах надвигаюсь на Ваньку и сквозь сомкнутые до скрежета зубы процеживаю:
- Это правда?! Ты - гей?
Милый взгляд Вани тухнет, словно у испускающего дух. Синь зрачков меркнет и затягивается мглой. В них гаснет искра надежды вместе с толикой веры в чудо. Хрупкое тело паренька съёживается, пошатывается и начинает оседать.
- Сынок! Что ты такое говоришь? Как можно!? - это мама потрясена моими словами.
Вершок находит в себе последние силы, безвольно поворачивается, бредёт, затем ускоряет шаг и, наконец, бежит. Я провожаю его удивлённым взглядом и замечаю у забора знакомую фигуру.
Это что - Сапа? Петька Сапунов? Он же вроде бы сидит за драку. Пакостная ухмылка на его лице не оставляет сомнений. Да, это он. И именно эта мразь становится чёрной майоликой в мозаике, которую постепенно восстанавливает память.
Мне дурно. Перед глазами плывут серые круги. Я начинаю заваливаться, но, подхваченный родительскими руками, шагаю к такси на парковке...
Очередная бессонная ночь. Прошлую я провёл в ожидании Вани при выписке, сейчас коротаю время до встречи, которую он назначил на утро. В коротком сообщении по телефону Вершок просил уделить час для разговора и объяснения причины бегства.
Я слушаю учащённое биение собственного сердца, мерное движение минутной стрелки на электронных часах, тихие шаги мамы в соседней комнате, озабоченной моим бдением, шум одиноких машин на улицах, которые сначала провожают один суетный день, а потом спешат навстречу новому.
Когда наступает назначенное время, я, игнорируя расспросы родителей, одеваюсь и выбегаю из квартиры.
В Москве редко бывает снежно. Только в метель и вьюгу сугробы вызывают ругань водителей, вынужденных стоять в пробках, и благодарность шустрых ребятишек, играющих в снежки, лепящих снежных баб и просто валяющихся в снегу, чтобы оставить крылья ангела на белой поверхности. Всего день или два зимний подарок природы злит и радует москвичей. Что уж говорить о ранней весне!
Сугробы есть только тут - на газонах парка Горького. Ноздреватые, потемневшие от смога и пыли, они хрумкают под остриями лопат, разбиваются о высохший асфальт, сочатся под лучами солнца и медленно тают, обдуваемые ветром.
Мы с Вершком бредём по аллеям парка. Нам одиноко, хотя вокруг царит суета: красятся заборы, метутся дорожки, чинятся аттракционы, немногочисленные пары снуют, совсем как мы, и радуются первому теплу.
Больше говорит Ваня. Я же отмалчиваюсь и наслаждаюсь мягким тембром его голоса. Меня успокаивает его близость, чарует вязь рассказа, приятно бередит смысл сказанного.
Вершок, так же как и я, провёл прошлую ночь в раздумьях. Подбирал слова, чтобы извиниться за спонтанный побег, за нетерпение со мной, хотя его предупреждал доктор, за неправильно истолкованный им мой тон, с которым я его встретил у больницы. Когда он успокоился, то понял, что моё воспоминание именно так и должно было подействовать: ошарашить, выбить почву из-под ног, сильно удивить и поразить. Поэтому он решил описать мне часть нашей с ним совместной жизни. Именно совместной, а не той, что длилась, пока мы росли и взрослели. Да, она была короткой. Но по своей яркости и насыщенности стала самой счастливой.
Оказывается, в августе, когда закончился отдых Вани на моём теплоходе, мы, как само собой разумеющееся, стали жить вместе. Как пара. Наперекор недоумённым вопросам домашних. Просто объявили, что так решили, и сняли жильё. На него ушли все деньги Вершка, которые он накопил, переводя иностранную литературу. Свой посильный вклад в общую казну внёс и я. И этого нам вполне хватило, чтобы обустроить наше жилище так, как нам хотелось. Мы много гуляли, отдыхали, когда позволял учебный график Вани и моя сезонная подработка. Но чаще зависали дома, потому что нам было хорошо и уютно вдвоём. Я в лице Вершка обрёл нечаянное счастье, он - защиту и смысл существования.
Я слушал это откровение и недоумевал, как такое могло выветриться из моей памяти. Как по мне, та злополучная бита или труба должна была стереть всё, что угодно, только не эту идиллию. Моя травма - это же настоящая усмешка судьбы, крутой поворот, из которого я должен был достойно вырулить, экзамен на прочность моих идеалов и чаяний...
- Вань! Я хочу домой! - вдруг заявляю я.
- Что? Уже? - пугается мой милый.
- К нам домой. К нам, слышишь?
Широкая улыбка озаряет лицо моего Вершка. Яркое полуденное солнце меркнет по сравнению с ней. В очаровательных глазках пляшут чертенята. Мой малыш, плюнув на приличия, бросается ко мне с объятиями и согласно кивает головой, хохочет, хватает за руку, тянет за собой. Его мягкая ладошка запускает новое воспоминание. На этот раз фееричное и сказочное...
"Я уже не сплю, мне хорошо и спокойно. В моей руке ладонь любимого. Он тащит меня из постели, второй рукой безуспешно пытается сорвать одеяло.
- Санечка.
- М-м-м. Повтори!
- Са-неч-ка! Пора вставать.
- Уже встал!
Я отпускаю одеяло, оно соскальзывает, и мой возбуждённый член игриво устремляется в потолок.
- Кто бы сомневался! Ёбарь-террорист.
- И это ты, будущий дипломат, обвиняешь меня в этом? Да ещё такими словами?
Я тяну Ваньку на себя. Даже спросонок делаю это на раз-два. Но он особо не сопротивляется. Раз - и его милый колокольчик между ног наливается силой, два - он уже приземляется мне на грудь.
- Ты этого хотел? - улыбается Ванька и пританцовывает на моих рёбрах. - Говори. Только медленно, чтобы я расслышал.
- Да... именно... этого... я хочу... сейчас... и всегда... - в этот момент я ловлю губами пунцовую головку и начинаю ласкать её языком. - А ещё... хочу вот это...
- Что-что? Я не понимаю. Похоже, тебе что-то мешает во рту!
- Ничего мне не мешает. И ничто не отвлекает. Только твои глупые расспросы, - лишь для этой фразы я выпускаю вкусный член изо рта и хватаюсь за крепкую попку Ванечки.
- Ах, вон оно как! Интересно! - привстаёт на коленках мой малыш.
- А вот мне интересно, что у тебя там, - мямлю я, проникая пальцем в отверстие между бархатных тёплых полушарий.
- Там ничего не изменилось за последние три часа.
- Вот сейчас и проверю! - я ловко перекидываю Ваньку на спину и впиваюсь в него губами.
Мне никогда не надоест его целовать. И рассматривать, как тает в моих руках мой любимый, как затягиваются поволокой удовольствия его васильковые глаза, как трепещет от желания хрупкое тельце, как, словно впервые в жизни, отдаётся он моей животной страсти.
За эти месяцы мы многое перепробовали в постели, познали все позы, но только эта доставляет нам максимальное наслаждение. Когда Ванька лежит на спине, закинув свои ножки мне плечи, а я любуюсь опахалами его ресниц, радостными глазками и без устали целую. Так я чувствую свою силу и единоличное обладание этой красотой, а он показывает свою покорность и постоянное желание угождать своему избраннику. Нам нравится именно так любить, потому что при этом я могу входить в него по самый корень, доставать до самых глубин и контролировать процесс.
А ещё мы научились понимать язык тел друг друга. Когда Ванечка начинает осыпать моё лицо поцелуями, сжимая его ладошками, я притормаживаю. Если он поигрывает пальчиками у моего зада, я перехожу к медленным движениям туда и обратно почти до полного извлечения каменного ствола из ненасытного отверстия. Но стоит только Вершку раскинуть руки в стороны, вцепиться в простыни до побелевших костяшек, я приступаю к яростному вдалбливанию своего поршня в парня. Вколачиваю его, как сваю, не обращая внимания на стоны Вершка. Ведь они вызваны наслаждением. При этом не щажу своих перетруженных мышц, потому что очень скоро наступит развязка.
Финишируем мы всегда одинаково. Я с диким рычанием изливаюсь внутрь. А Ванечка обязательно кончает без рук. Его соки вылетают из члена так далеко, что обрызгивают не только кубики его изумительного пресса, но и мой подбородок, попадают мне на губы и в нос. Этот аромат нашей любви заставляет меня выпустить последнюю порцию спермы. Я падаю на тельце Ванечки, всегда боясь раздавить его своим весом. Лежу, не в силах и безо всякого желания пошевелиться, пока тихий писк Вершка не просит о пощаде"...
Следующее воспоминание такое же яркое и цельное...
"Вечер. Ванька предупреждал, что немного задержится, и всё же я начинаю волноваться. Приготовил лёгкий ужин и уже несколько раз успел подогреть его, а любимого всё нет. Набираю его по телефону.
- Привет, зайка! Ты где?
- Скоро буду. Ты же знаешь, какие в это время пробки. Но я уже лечу, родной. Только заскочу в супермаркет, чтобы взять чего-нибудь вкусненького.
- Ничего не бери. Я уже всё приготовил. И жду. Вкусненький - это ты! Не задерживайся, ладно?
- Ладушки! - бодро отвечает Вершок.
Я ещё с полминутки любуюсь его аватаркой на телефоне, тревожась за него, быстро одеваюсь, натягиваю шапку и спешу встречать его у подъезда.
Дверь позади меня хлопает на пружине. Это отвлекает, как выстрел у уха.
Чувствую тупой и сильный удар по голове.
Валюсь на тротуар.
Гаснущее сознание фиксирует знакомый злобный голос:
- Я же предупреждал, что опетушишься. Педрило!
Сапа!
Лишь бы он не нарвался на Вершка!
Сознание вытаскивает откуда-то давний нехитрый мотивчик: "Ладушки, ладушки. Где жили? У бабушки!"
Темнота".