Имя Щен ему дико шло. Он и был щеном, щенком, бежавшим по жизни, как спущенный с поводка щенок припускает вдруг за бабочкой, или кошкой, или другим щенком - и человеческое имя уже на второй неделе потерялось, заблудилось. И я умолял телефонную трубку: "Щеня, ну ты правда придёшь?! Я тебя жду...". А в ночи, когда, разметавшись, он спал, прижимая подушку (а он всегда спал в обнимку с подушкой, как с игрушкой, и всегда спал голым, на предложенные пижаму и майку пренебрежительно фыркая), - так вот, в ночи, когда он, разметавшись, голым спал, я тихо открыл его сумку (не удержавшись по пути к сумке поцеловать Щеню в бедро, и он по-щенячьи дёрнул носом в ответ) и достал паспорт, чтобы прочитать: ну, конечно же, он Женя. И ему 26. А я думал - 19. Ну, максимум, 21. Вот откуда при этой щенячести мышцы молодого мужчины, так заводящие меня вкупе с щенячестью.
А мордаха у Щена была пацанская, обычная: чёлочка, скулки - кароч, тип, на-а-армальный пацан, ещё бы в треники одеть... Но тут была Москва, тут в трениках по центру гуляли модные, а не гопота.
А ещё была у Щена особенность всё терять, не только имя - но терять как бы к лучшему. И особенность ничему не удивляться - мол, идёт как идёт. И когда я повёз его послушать джаз в Архангельское, он не удивился ничуть, сказал только после надрывного, в хрипоту, взахлёб ритм-и-блюза:
- Короч, класс, мне правда понравилось, спасибо, что привёз, по-чесноку!
И ещё там он забыл где-то на поляне рюкзак со старым фотиком и стареньким свитером, и с зонтиком, и с чем-то ещё. А я психовал и теребил секьюрити, чтобы поискали; а Щен смеялся:
- Забей!
Не нашли, конечно.
А на обратном пути, уже почти что на МКАД, нас вдруг прижали к обочине две патрульные машины - проверка документов, откройте багажник, проверка на алкоголь, фонариком в глаза, обыск вещей, личный обыск, была у этих гавриков даже собака! - и я был в ярости, а Щен всё так же был спокоен. А уже когда подъезжали к дому, он сказал:
- Представляешь, а если бы они рюкзак тряханули, а у меня там коробок с ...?
Я аж подпрыгнул, но потом отыгрался, когда драл Щена - медленно, с наслаждением, вынимая и снова вставляя, то нежно, то резко. Я знал, что это вынимание и пробегание восемнадцати сантиметров пути доставляет ему кайф, и он скулит и вытягивается всем невеликим тельцем своим, но жилистым, в этом своём поразительном пацанско-мужиковском слиянии, и в абсолютном даже не бесстыдстве, а в открытости, и скулит так жалобно, по-щенячьи:
- А-а-а!
- Что, блядь, Щен? А если выну и больше не вставлю?
- А-а-а!
- Ну так вот тебе, сука, вот тебе, милый...
Ноги размётаны по моим плечам, и лёгкое тельце твоё взбиваю, как перину.
- А так? - нежно. - А так, блядь? - со всей силой...
В общем, ебал я его в дикой радости, что обошлось, что не проводим пару ночей в околотке, прикидывая, во сколько штук евровалюты нам обойдётся отмазка от хранения, транспортировки и сбыта по предварительному сговору, группой, а также содержания того самого.
А ещё одна особенность у Щена была: как бы ни было хорошо нам вдвоём, он потом никогда не звонил первым. Я однажды выжидал специально. Было это снежной-преснежной зимой, после выезда в Волен; я учил Щена кататься на доске (дивная была ночь - тёплая, метельная), и раза с десятого он всё же спустился к подъёмникам, ни разу не упав, и сказал:
- Кароч, надо отметить!
И мы пили водку в кафе на склоне, и я был уверен в том, что мы уже откатали своё, но он потащил меня кататься дальше и больше уже почти и не падал, и мы были веселы и пьяны, и я выебал его в снятом домике - не дав раздеться и принять душ, рывком спустив к щиколоткам бордистские широкие штаны; и нам обоим был тогда такой кайф! Оба ещё в снегу, в куртках, в шапках, в масках, и я пялю его раком с порога...
И после той поездки за два месяца он мне ни разу не позвонил.
А я не звонил, потому что, если честно, образовался тогда один паренёк, хороший, чистенький паренёк, консерваторский, а перед музыкой я никогда не мог устоять. Но не сложилось с этим парнишкой, и отпустил я его на свободу - со всеми нашими разговорами о Шёнберге и Штокхаузене, и раннем Бриттене. А ёбся этот парнишка, как паук, как скарабей, как скорпион, жаля меня жёстко своим жалом (вот, может, поэтому у нас и не сложилось). Хотя хватит про этого паренька, здесь больше не будет его, растворился и исчез этот парень, никогда в руках ничего не державший тяжелее скрипки, томика Сартра и хуя... Ну, а пока я был увлечён этим парнишкой (с этой секунды точно исчезающим в никуда), Щеня как бы даже и не вспоминал про меня.
Зато, как только я набрал его номер, он сразу в ответ кинул:
- Ну чо? Пи-ри-си-чём-ся? Хорошо, что ты позвонил! - и хвост, понятное дело, вилял.
И я накупил в Hediard всяческого добра и говна, затарился алкоголем, бросил свежую скатерть на стол, зажёг свечи (пошлятина, знаю, да, да ещё и музыкальным фоном шли сёстры Пуппини - но не струнно же вертолётный квартет Штокхаузена прикажете для ебли включать?!) - а Щеня не ехал. "Телефон абонента находится вне..." Тьфу, блядь! И так три часа. И я вспоминал, как он обычно вбегал ко мне - с порога бросался, как оголодавший, изжаждавшийся, губы в губы, руки, как плети, бьют по спине, губами вниз, молний свист, нет, молний сверк, вытаскивал из норки, из ширинки мой хуй, сосал жадно, урча, оно и понятно - никого, кроме меня, только Женя, Щеня, Щеньк, блядь, я так кончу! - и обычно я кончал. И он всё выпивал, не бежал в ванную сплёвывать, а выпивал и перекатывал во рту. А уж потом я бросал ему вторую палку в кровати. Ну, или он засаживал мне.
- Щеня ты мой... Как там твоя Танька?
- Всё хорошо. Хочет, короч, чтобы мы расписались...
Ах, блядь, если б я точно знал, что ты не приедешь, я бы хоть отдрочился вволю, всё вспоминая, но что там у тебя стряслось? Забрали менты? Села батарейка у телефона, как у нашей любви? Или мобилу украли?
А через три часа, за которые Щеня так и не дал о себе знать, позвонила мама и сказала:
- Сыночек, я вызвала скорую, сердце схватило; боюсь, в больницу, ты не можешь приехать?
И двое суток подряд потом я благодарил Щеню за то, что он так вовремя исчез, что я остался трезв. Я проводил время с матерью, жил на её квартире, занимался госпитализацией, больницами и врачами.
А на третьи сутки, когда всё было улажено и я смог вернуться к себе, я нашёл у двери сидящего Щена.
Короч, тут такая история... Он телефон забыл дома, и ключи тоже, а Танька уехала на пять дней к маме; в общем, кароч, он думал, как быть, собрался ехать за Танюхой, а на вокзале украли кошелёк, и он ночь на вокзале провёл, а потом решил поехать ко мне и ждать...
И дождался.
А когда вошли внутрь квартиры, он набросился на меня, как голодный, но я не дал ему дососать до конца, бросил, немытого, на кровать, потому что пахло от него всего трогательно, мило, нежно, маленьким щенком, даже когда он был немыт, и раскинул под ним ноги сам, потому как Щеник умел, мне вставляя, при этом ещё и сосать...
Помню, как мы с ним познакомились.
После первой июньской грозы, загрохотавшей под конец рабочего дня, - из тех гроз, после которых понятно, что холодов уже не будет до осени, а в ближайшие дни будет и вовсе жара, потому что потоки и хляби с московских улиц испарялись стремительно. А когда опустился вечер... этот вечер был как пацан из душа, с обмотанным по бёдрам полотенцем, с мокрыми волосами, - иди сюда, душа! - и я пошёл навстречу этому вечеру, просто так, наугад, вниз по Тверской, и оказался вскоре на Пушкинской, где отрывался на летних террасах народ, и все пивбары открывали террасы, так что даже я решил выпить пива, но обнаружил, что забито там было просто всё, до последнего стула.
А те два единственных свободных места, что были, были местами при чужих компаниях. И одна компания была компанией офисных манагеров, офисного планктона со своими девицами, а другая компания была лишь из парней - бывают, обитают, случаются такие компании из сбитых в стаю иногородних парнишек, притянутых друг к другу исключительно своей иногородностью, всё пока ещё у них в Москве не устроено, всё на скорую руку, временно, и неоткуда ещё взяться в этой временности девчонкам, и живут они в эту короткую пору неустроенности пацанским своим братством. Ну, понятно, к кому я попросил разрешения присоединиться. Плюс, был там, в мужском коллективе, один пацанчик-зайчик, наивно мелированный, в цепочечках-бусиках, и я подумал, что найду способ его от компании отбить и в нору свою затащить. Пусть он не в моём вкусе, но славно было бы после грозы, после хляби небесной, после пива на сладком июньском ночном воздухе его к себе затащить и вкатить ему по помидоры, урча от наслаждения, от плотницкого, инженерного чувства, что вбиваешь свой золотой костыль, вкручиваешь свой болт между тощих раскрывшихся булок; ну, а под утро вызвать такси и отправить его с богом к себе - не рассвет же с ним, обнявшись, встречать.
А на Щена я тогда и внимания не обратил: ну, такой обычный пацанчик в компании, много таких, сидит рядом с мелированным и слушает мои рассказы, истории, байки - извините, молодой человек! А вы нам ещё по "Балтике" всем, пожалуйста, принесите? И от их большой пацанской компании по мере рождения ночи откалывались, как льдины от айсберга, люди, и мелированный начал клевать носом, и я увидел, что мы, наконец, остались втроём, и оплатил счёт, отвергнув Щенину дающую деньги руку.
И тут Щен растерянно посмотрел на часы и в удивлении сообщил сам себе о том, что метро закрыто, и как же теперь? Это приятель его (Виталиком, что ли, приятеля звали?), он не может здесь одного приятеля оставить, а общежитие, чёрт, уже закрыто, а у них с этим строго - и я широким жестом, как запахивают шинель, пригласил их к себе. Благо было недалеко.
И я даже отправил их обоих вместе в душ, делая вид, что не подглядываю сквозь приоткрытую дверь. Ну, я решил, что Женьку этого отправлю на диван в маленький кабинетик, а с мелированным (вот чёрт, как же его всё-таки звали? - кажется, не Виталиком, а Вовчиком!) останусь в спальне. И пусть пацанчик Женя думает о нас, что хочет. И пусть слушает о нас, что хочет. Пусть знает музыку сфер - и полусфер. Но Женя, Щеня, Щеник, высунув нос из ванной, вытираясь, деловито сообщил:
- Кароч, он совсем засыпает! Я бы тоже покемарил часок. Его куда положить?
И я, когда мы и правда засыпающего на ходу мелированного недопёска выводили из душа, подумал: "Ну на хуй мне этот полусонный, полудохлый, крашеный? С его хлипким тельцем, жалкими манерцами, с бусиками-трусиками, когда рядом есть крепкий пацанчик. Ну да, натуральчик, попка и хуй скрыты полотенцем, но мышцы по груди-спине перекатываются, как волны, и напряжены жилы. Ложись с пацанчиком - не выебешь, так хоть обнимешь, а заснёт пацанчик, так, может, помацаешь!"
И мы оставили мелированного на диванчике в маленькой комнатке, прикрыли его пледиком, и я отворил дверь в спальню, сказал гостеприимно:
- Прошу, но одеяло одно. Могу выдать пижаму либо безразмерную майку по выбору.
А Щен мотнул головой:
- Да я голышом спать привык. Кароч, тебе это ничего?
Я выдавил из себя "нннет", хотя меня это ещё как смущало, и стояк был уже тот. А Щен плюхнулся на матрас, как пацаны плюхаются в бассейн или в море, подпрыгнул, сорвал с себя полотенце и сказал:
- Широченная - класс!
И я (была не была!) нырнул вслед за ним, на ходу, на плаву освобождаясь от лишнего, соображая на ходу, на лету, не воняю ли потом, и с лёту и сходу его обнял, и пошла возня, как у пацанов в летнем лагере, но только я дал себе волю хватать его там, где порой избегают (хотя не всегда) хватать пацаны в лагере, и, наконец, подобрав его под себя, заграбастав, засосал в губы - ещё как бы в шутку, чтобы была возможность в шутку всё действие перевести, остановиться.
А он ответил на поцелуй языком, и вскоре я вылизывал его всего, от паха до булок, от киля до клотика, от ушей до пяток, а он отвечал так легко и так страстно, как будто только этого и ждал. И смотрел, жарко дыша (пасть приоткрыта, холоден нос, высунут язык), как я нашариваю презик и смазку.
И я развел ему ноги, и смазал, и обозначил перстом вход, и вошёл, и вошёл немного глубже, и ещё глубже вошёл, и ещё вошел, и вошёл, - а Щен лишь дрожал, запрокидывая голову, закидывая ноги мне на плечи, и лизал мне уши. Как я ни тянул, но кончил первым, и потом додрачивал ему, и он вытягивался струной, и, наконец, он по-щенячьи заскулил, натурально заскулил, заумолял:
- Даваааай... - прогнулся дугой, натянулся струной и струйкой стрельнул мне по губам.
Я облизал их - вкуса у его спермы не было вообще.
- Пиздец, - сказал я. - Сколько тыщ мужчин тебя уже ебало?
- Ты чо?! - гавкнул обиженно Щен. - Я ваще первый раз! Я, кароч, подумать не мог, что я когда-нибудь смогу с мужиком...
Потом он как-то раз скажет, что в шоке был от этих моих "тыщ мужчин", которых я ему приписал, и что, когда я ему вставил, он боли не ждал, потому что никто ему не говорил, что может быть больно, потому что ему вообще никто про то, как мужик может ебать мужика, не говорил; и ему и не было больно, а так, было как-то странно, а потом было приятно, и вообще было приятно, что я вот над ним, и ласкаю его, и люблю его, а так ему никаких мужиков не надо, и парней не надо, он на это не дрочит, но со мной это ж совсем другое дело; ну, я понимаю, о чём он? Я понимал...
И потом, когда я пытался говорить с ним гомосексуализме, он всякий раз равнодушно пожимал плечами, и гей-порево его совсем не интересовало, вот если порнушка с бабами - это другое дело; но всякий раз он бросался на меня и отдавался мне с порога так, как мне не отдавался никто, да и ему тоже вряд ли...
- Щеня? Ты завтра как?
- Неа, завтра объект сдаём, мы допоздна.
- А послезавтра? - голос мой дрожал от вожделения; Щен работал на отделке каких-то там офисов и кафе.
- Послезавтра приеду! Я так соскучился!
И я не знал, приедет он или нет, потому что у него запросто могли украсть телефон. С ним вообще всё было никогда-не-знаешь, а точнее, не знаешь, как сложится, - но в итоге складывалось хорошо. И он набрасывался с порога, и я специально не надевал под джинсы трусы, а потом он тащил меня в ванную - ему нравилось, когда я трахал его сзади, нагнув, под водой, под душем, и он мог даже сказать что-нибудь вроде:
- Давай жопу мне прошкурь! - хотя попка у него была гладкая, безволосая, не шершавая, нежная.
А я любил, чтобы он драл меня на кровати, закидывая ноги себе на плечи, сам при этом складываясь перочинным ножиком, облизывая и обсасывая мой хуй, урча.
- Щен, кайф!
- Ага, тебе тут сразу и орал, и анал...
У него смешно звучали чужие, непацанские слова.
Маленький тёмный сосок, твёрдый плоский живот, крепкие руки, в мозолях пальцы.
- Дай палец твой пососу... Нет, большой, я сказал, большой палец!.. А это большой, но не палец.
- Мой большой-не-палец-отсоси, Щен; пусть твоя Танька пироги печёт, а я тебя буду ебать прямо здесь. Пусть Танька печёт, а ты ложись на стол. И твои все кореша не знают о том, как тебя кайфово ебать прямо на кухонном столе...
Халат распахнут, флакон с попперсом из кармана вынут, и хуй внутри щениной пацанской попы растёт, растёт, мой хуй прорастает там деревом, ебёт его, достигает горла через зад.
- А-а-а...
А потом, если я месяц не звонил, он снова не давал о себе знать ("Где же ты, сучонок, у тебя же высвечивается мой номер?!"), и я в злобе на него дрочил на порнуху, а потом снова звонил ему, день за днём, но он был недоступен и недоступен. И я торчал допоздна на работе, и задним числом я понимаю, что это был дико важный для моей карьеры месяц, в который и следовало с утра до вечера торчать на работе, не отвлекаясь на всяких щенков. А когда этот дико важный месяц кончился и когда я получил повышение и новый оклад, и служебный автомобиль, в двери квартиры обнаружилась записка с новым щениным телефоном. И я звонил, и он приезжал, и потом, между первой палкой и второй, он объяснял, что телефон у него спиздили и что пропали все номера, а вернуть старый номер он не мог, потому что зарегистрирован телефон был не на него, а на маму, а мама в это время гостила в Магадане у родственников.
- А что ж ты раньше, Щен, сука милая, не дал знать о себе?
- Ну так объект сдавали.
А потом, через год, он стал как-то странно уклоняться от встречи со мной - то объект, то с Танюшкой должны поехать к родне, то приболел, то не может, то давай на следующей неделе. И я звонил, замечая, что звоню, скорее, по обещанию, потому что тогда, на новой работе, у меня вдруг появился парнишка, который был у нас на практике. Это был красивый балованный нацмен из дико богатой семьи, заканчивавший институт, не привыкший к отказам, а привыкший получать своё, и ему хотелось меня, и он реально влюбился в меня. Но я не понимал, когда долбил его у него в шикарной, подаренной папой двухэтажной квартире, влюблён ли я в него или просто рад комфорту, включая комфорт беседы, потому что у меня это был первый парень, который был равен мне по образованию; и мы далеко заходили в наших беседах и в наших постелях, и когда я тормозил, застывал в нерешительности, сначала перед верёвками и масками, а потом перед шариками и двусторонним дилдо, он издевался надо мной, подзуживал и, в итоге, увлекал за собой...
А Щен мне был нужен, просто чтобы сравнить мою новую породистую, с норовом, капризную собаку с простым дворовым щенком, и я умолял Щена и чуть ли не угрожал ему. И вот тогда, когда он снова говорил, что болеет, и я снова кричал, что ну да чёрт с ним и что это у него за болезнь такая, Щен вдруг сказал:
- Гепатит. От Танюхи подцепил. А Танюха от одноклассника, от мудака.
И у меня всё как обмерло.
- Ну, короч, скоро можно будет пересечься, я уже почти вылечился.
И ручей, бежавший к реке, сковало морозом.
Я позвонил ему для приличия ещё пару раз, а сам тем временем сдал все анализы, и мой Айрат тоже их сдал - про Щена я ему рассказал, но у нас всё было чисто-чисто. И лабиринт, по которому мы с Айратом бродили и блудили, вёл-вёл и привёл нас к тому, что мы стали жить вместе, и я познакомился с его роднёй, которая, разумеется, сделала вид, что я просто его старший друг и верный товарищ (вон он, мой чернобровый узкоскулый красавчик свернулся в клубочек и дремлет на боку, одеяло призывно откинуто, и я думаю, что выебу его ещё разок перед сном). А потом телефон Щена на месяцы оказался вне зоны действия сети, а потом стал недоступен, а потом и такого номера уже не стало.
И Щен просто исчез. И, в отличие от прошлых разов, он уже не возвращался, хотя, переехав к Айрату, я ещё держал какое-то время старую съёмную квартиру за собой, а потом попросил новых квартирантов дать знать, если мне будут письма или записки.
Но нет, Щен просто исчез, сбежал и, боюсь, уже не найдётся.
Айрат меня не ревнует, а понимает...
Однажды в клубе мне показалось, что я вижу Женьку; я непроизвольно дёрнул Айрата за руку. И действительно, танцующий щеночек был крайне похож на парня. И Айрат немедленно подошёл к нему и добился того, чтобы мы уехали из клуба втроём, так как Айрат всегда добивался того, чего он хотел. Но нет, это был просто секс втроём, и в провинциальном парнишке, ошеломлённом напором Айрата и квартирой Айрата, не было ничего от моего Женьки.
Эх, Женька-Женька...
Щен, ты где?!
Где ты, Мисюсь?