— Я тебя уволю, — сказал директор, глядя в потолок.
— Кого уволишь: меня или люстру?
— Паясничаем? — пожаловался директор потолку. — Опять? В универе паясничал, тут паясничаешь...
— Сме-е-е-ейся, па-я-я-яц!... — завел Колосков.
— Прекратить!!! — директор шваркнул бумагами по столу и повернул розовое лицо к Колоскову. — Ты в кабинете директора! Я твой начальник! Изволь называть меня по имени-отчеству и на вы!
— Слушаюсь, Мирзакарим Абдуллаевич, — чинно отозвался Колосков.
— Так! Если ты думаешь, что я шучу, то ты допрыгаешься! Я тебя, умника, взял сюда не для того, чтобы ты тут умничал! Сегодня же сходил и проголосовал за «Свободу Выбора», понял? Будет тут еще нам портить отношения со спонсором!... Понял или нет?
Колосков молчал.
— Понял или нет?!
Колосков помолчал еще. Потом встал.
— Авдантил Дормидонтович. Ваше высокоуважательство... Можешь реагировать на это так, как тебе позволяют твои возможности большого человека. Не могу лишить тебя такого удовольствия. Не скучай без меня.
Он развернулся и вышел из кабинета, налетев за дверью на чье-то плечо.
— Ой-ей-ей! — заголосило плечо.
Чертыхнувшись, Колосков поправил очки.
— Лопахина! Ты что, баррикадой тут нанялась, что ли?
— Алексей Па-алыч! Чуть не убили, блин...
— Блин — это то, что из меня получилось, когда я на тебя наткнулся. Подслушивать нехорошо!
— Я не подслушивала! Я... А вас что, увольняют?
— Вот ты сходи, Лопахина, к нашему Зевсу Перуновичу, и повлияй на него, чтобы он не выставил меня под зад коленом. У тебя же ко мне симпатия...
Лопахина таращила на него черные глаза. Колосков скрипнул зубами и метнулся по лестнице.
«До урока десять минут. Успею курнуть, выветрить психи из головы... Черт, а ведь это, наверно, последний мой урок в этой школе...»
***
На уроке он был саркастичен, как никогда. Народ притих, чувствуя, что историк не в своей тарелке. Лопахиной не было, и Колосков уже успел озвучить несколько остроумных предположений по этому поводу, когда она наконец заявилась в класс, поникшая, как сдутый мячик.
— Что, Лопахина, заседание тайной ложи затянулось? Решение по третьей мировой успели принять? Давай садись уже...
Она молча села, глядя в пол. Колосков удивился:
— Чудеса. Лопахина не кусается. Шось сдохло в лici, как говорят в Полтаве... Так. Ладно, орки, ушки на макушки, перья в копыта — и пишем: «Основные причины промышленной революции в Англии...»
Женька Лопахина была совершенно невыносимой девицей. Колосков так и называл ее — «моя Невыносимка». Она вечно маячила перед носом, вечно что-то вопила, изрекала, вытворяла, ее всегда было слишком много, и Колоскову приходилось думать о ней больше, чем о других. Он предпочел бы, чтобы ее не было. Невыносимка была его головной болью, выедала ему мозг, как маленький красивый вампир, и Колосков держал ее на вечной двойке по поведению. Удивительно, но при этом она умудрялась хорошо учиться.
Она была красива, Колосков не мог не признать этого, — но внутренне сопротивлялся ее красоте, не соглашался с ней, потому что не мог допустить у противника серьезных достоинств.
«Это не та красота, которая спасет мир, — думал он. — Это чувственная, звериная красота, красота молодого и ловкого животного». В Женьке действительно было что-то от хорошенького зверя — какой-нибудь чернобурой лисицы, или пантеры, или лошадки с холеной шерсткой и блестящими глазами. Высокая, крупная, черноглазая-чернобровая, с овальным личиком, до того смазливым, что все, смотрящие на нее, улыбались и перемигивались Она уже давно вошла в роль и выла, как настоящий зверь; дело было не столько в похоти, сколько в ужасе, от которого кричало ее тело и нервы, и в мистике «ритуала», в которую она поверила, несмотря на весь его комизм.
— Ииииы!... — вопила она, как маленькая.
«Боже, какая красота», — думал Колосков, смыв с нее верхний слой. — «Нежная, чистая, молодая... « Он чуть не плакал от умиления. Из-под краски на руке вымылся свежий шрам, набухший краснотой...
— Ты красавица, — говорил ей Колосков, вымывая гуашь из упругой попы. — У тебя очень красивое тело: грудки, плечики и все-все-все, — говорил он, лаская ей гениталии сквозь губку, и Женя выла в ответ смертным воем, уже почти чистая, розовая, с несмытой каймой вокруг глаз и ушей. — Ты такая славная, нежная... Ты чудо, — говорил он, умывая ее, как ребенка. — Ты чудо... чудо... — бормотал он, смывая с нее последние следы «ритуала».
Женька смотрела на него обожающими темными глазами.
— Ну вот и все... Теперь ты чистая, — сказал он, вспомнив о своей роли шамана. — Вся грязь ушла с краской. Теперь ты как новорожденная, Жень.
— А можно я вас помою? — хрипло спросила она.
— Можно, — сказал Колосков прежде, чем подумал, что нужно ответить, — и через секунду млел под самыми ласковыми в мире руками, смывающими с него черные полосы.
— Вы красивый... Вы такой... такой... Я вас люблю, — шептала ему Женька. Она содрала с него черный целлофан, и Колосков остался голым, как и она. Ее руки медленно скользили по его коже, застывая от смущения на каждом сантиметре...
— Жень, — взял он ее за плечо.
— Что?
— Пойдем.
Колосков выключил воду, взял полотенце, наскоро вытер Женьку, розовую, как настоящая новорожденная, вытерся сам — и повел ее в комнату.
К постели они подошли торжественно, как жрецы. Женька легла, не сводя с него жгучего взгляда, Колосков залез вслед за ней.
«Что ты собрался делать?», думал он. «Ты в своем уме?»
— Так делались древние свадьбы... Ты девушка, невеста, символ чистоты... Чистоты и красоты... Я тоже люблю тебя. — Колосков нагнулся к ее бутончику. — Раздвинь ножки, Женя...
Он целовал ее в алые раскрытые створки, а Женя плакала от желания и билась под ним, ворочая крепкими бедрами, и гнулась в дугу, и била ножками по кровати, и ревела густым бабьим голосом... Колосков терзал ей бутончик и ревел сам, вмазываясь брызгучим членом в простыню.
— Ыыыы... — мычала Женька, отходя от оргазма, — ыыыэээ...
Колосков гладил ее и осторожно целовал в губы и в соски.
— Ыыыы... ииих! — она вдруг влезла на него, улыбаясь во весь рот. Такой лучистой улыбки Колосков не видел еще никогда.
— Мне было просто офигезно... Охренительно... Я чуть не сдохла... Я... Ой, — она прикрыла рот, — ты же меня убьешь за то, что я так говорю...
— Не убью, — сказал Колосков, глядя ей в глаза. Она обвила его руками.
— Как я тебя люблю... люблю-люблю... и как мне классно... — шептала она, бодая его носом. — Классно, классно, классно, классно... Классно... Я люблю тебя... Обожаю тебя... А когда ты сделаешь со мной Это?
— Ты девушка?
— Да... Так когда?
— Нет, Жень. Не надо. Не надо Это.
— Как не надо?
— Не надо. Жень. — Он поднял ее лицо за подбородок, — Жень. Пойми. Я тебя очень люблю, но... между нами ничего не может быть. Так не бывает. Я учитель, я старше тебя на двадцать лет...
Женя застыла, ничего не отвечая. Потом встала с него.
— Не обижайся, Жень... Я быстро надоем тебе, ты влюбишься в какого-нибудь парня, веселого, молодого... Ты ведь девочка еще...
Она сидела на краю кровати, глядя в пол.
— Прости меня. Ладно? — Колосков взял ее за руку. На руке краснел шрам. — Жень. Обещай мне, что больше никогда...
— Обещаю, — сказала она.
И стала одеваться.
***
«Я поступил правильно. Впервые в этой истории я поступил правильно. Почему же я чувствую себя таким идиотом?" — думал Колосков, ворочаясь в кровати.
Был третий час ночи, а ему все не спалось. Проводив Женьку, грустную, строгую, он полтора часа шатался по микрорайону и устал, как черт, но все равно не мог уснуть...
Вдруг зазвонила мобилка.
На секунду Колосков застыл. Потом встал.
Он знал, кто звонит.
— Привет, Женя.
— Алексей Палыч, извините, пожалуйста... извините... — лепетал еле слышный голос. — Извините...
— Ты позвонила, чтобы разбудить меня и извиниться?
— Нет... Алексей Палыч, пожалуйста...
— Что?
— Давайте будем вместе. Пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста! Я хочу быть с вами. Я так не могу. Я не влюблюсь ни в кого. Я верная, я только с вами... Мы с Зойкой вон дружим с самого детского сада... И родители у меня верные, двадцать лет вместе... Ну пожалуйста, пожалуйста!..
Она молила его все громче, срываясь на крик. «Верные родители услышат», подумал Колосков. Он вспомнил звериные глаза, молящие на пороге — «не топите меня...»
— Жень, — сказал он. Она замолкла. — Жень.
И вдруг сказал совсем не то, что хотел:
— Жень... Ну хорошо. Хорошо, Жень. Я не знаю, что из этого получится, но... я ведь тоже люблю тебя. Представляешь? Вот такие дела, Жень... Давай. Давай попробуем.
Трубка пыхтела и всхлипывала.
— Жень. Только у меня есть условие. Даже несколько. Я учитель, Жень, я могу ставить условия...
— Какие?
— Первое. Ты будешь так же хорошо учиться, как раньше. Обещаешь?
— Да...
— Второе. Мы встретимся с тобой только после того, как ты прочитаешь «Над пропастью во ржи»...
— А я уже читаю! Почти дочитала! Всю больницу читала... Так офигительно, я вся такая прозрела просто...
Колосков закатил глаза.
— Ты хочешь сказать — тебе понравилось, да?
— Я ж говорю — капец ваще!... А оно плохо кончится, Алексей Палыч? Он умрет, да?
— Вот так тебе и расскажи...
— Нет, ну скажите, — умрет?
— Ну ладно. Нет, не умрет, все хорошо будет. Просто он кое-что поймет.
— А эта Фиби — она такая классная! Я так жалела, что она ему сестра, это ж такая суперовая любовь могла бы быть...
— Так у них и так суперовая любовь. Чтобы была такая любовь, не обязательно трахаться, Жень. Любовь бывает телесная и духовная, совершенная...
— А у меня к вам и такая и такая, наверно... Я очень хочу с вами трахаться, но могу терпеть, cколько надо, вы не думайте... Я в вас влюбилась, как только увидела. Бродила по паркам, прогуливала остальные уроки, как дура, нифига не учила, вашу историю только зубрила, как стихи...
— Жень, давай уговор: ты прочитаешь «Белые ночи» Достоевского... знаешь такую книжку? Прочитаешь — и я сделаю с тобой все, что ты хочешь. Все-все-все. Обещаю тебе. Договорились?..
Они говорили сорок минут, пока у Женьки не кончился счет. Колосков перезвонил ей, и они проговорили еще столько же, пока Колосков не заметил, что у них у обоих путается речь.
Минут десять или больше они прощались, потом Колосков все-так повесил трубку и лег.
У него было такое чувство, что с него сняли страшный груз, и он сделался легким-легким, как солнечный зайчик, и сейчас улетит в легкую страну, сделанную из воздуха и радуг...
Минутой спустя он крепко спал, улыбаясь во сне.
***
Через день Женя прочитала «Белые ночи», и Колосков сделал с ней все, что обещал. Следующим заданием была «Олеся», потом — «Пан», «Бегущая по волнам», «Степной волк» и много-много других книг, и за каждую из них полагалась своя награда. Через какое-то время чтение и награды утратили строгую очередность, превратившись в два самостоятельных и привычных процесса.
Через неделю Колосков устроился на работу дворником в собственном доме и стал получать в полтора раза больше, чем в школе. Через две недели он пошел домой к Женьке и до ночи проговорил с ее родителями.
Через полтора года Женьке исполнилось восемнадцать, и они сыграли свадьбу, на которой был почти весь класс.
Через два года Женька выпустилась из школы. В аттестате была куча троек и четыре пятерки: по литературе и по истории, русской и зарубежной.
Через четыре года она сказала Колоскову — «вот видишь, я говорила, что я верная, а ты не верил», и Колоскову пришлось признать себя недальновидным занудой.
Через пять лет Сатрап Драконыч, директор школы, был снят с должности за связи с опальной партией «Сильная Рука» (бывшая «Свобода Выбора»).