Небеса обрушиваются. Земля движется по своей оси.
Зыбучие пески, подвижные плиты, трение камней, линия георазлома - раскаты молнии крушат поваленные деревья. Каждый звук обладает тембром голоса моей тёмной сущности.
Тени в небе изворачиваются и пляшут в суровом пейзаже, пока я стою на вершине развалин башни из слоновой кости. В груди жарко от того, как хаотично бьётся моё жестокое сердце о тонкую плоть шеи, запястий, бедра.
Стоны угасающего мира, словно погребальная песнь, эхом проносятся по моим костям, и откуда-то из глубин груди варварски прорывается острая и упрямая боль.
Но сейчас я об этом не знаю, потому что будущее лишь тень на горизонте. Валера прижимается грудью к моей, обхватывая меня за плечи, рисуя на моей коже нечестивую литанию каждым своим тяжёлым вздохом. Мне нравится, когда он такой отчаянный, требовательный и грубый, и потому я приподнимаюсь навстречу его движениям, сжимая, пульсируя, принимая глубже и ближе...
Он останавливается.
Чертыхнувшись, Валерка встаёт на колени, на миг оставив меня на холоде, а потом приподнимает, вжимает в себя и возобновляет медленные томные движения.
- Быстрее.
Он качает головой.
- Я почти кончил.
- Ты касаешься меня, будто я чёртова фарфоровая кукла. Я не разобьюсь.
Его руки тянутся, хватают, пальцы обхватывают мои бёдра и резко переворачивают так, что моя спина оказывается прижатой к его груди. Простыни сминаются, когда Валера подтягивает нас к центру кровати, толкнув меня вперёд. Я наклоняюсь, впиваясь зубами в простыни, он раздвигает мои ноги так широко, что обнажённое твёрдое, трепещущее естество оказывается прямо перед ним. Дыхание у него рваное и быстрое, и, может быть, это он извивается сзади и надо мной, но жар, как победа, несётся по моим венам, словно ртуть. А он тем временем представляет собой лишь обломки контроля, трахая меня, подобно дикому зверю.
- Просто... чёрт, будь хоть раз податливее, - рычит он, скользя во мне.
- Не медли.
Он подчиняется, входя меня с силой, такой силой, что могло бы быть больно, но это приятно, и я хочу больше. Внезапно я соскальзываю в глубину, в темноту, в красный туман и знакомый лабиринт, который разворачивается, как смятое знамя. Нет здесь никакого монстра, крови или победы - ничего, кроме освобождения и воли. Вверх, вверх, вверх, пока я не достигаю поверхности такого далёкого солнца и, задыхаясь, кончаю. Звук этот неприятен и пронзителен.
А потом я падаю плашмя на живот, переводя дыхание, но Валера продолжает двигаться сзади в болезненном отчаянном ритме.
- Ты не разобьёшься, - говорит он снова и снова, и снова.
Пока он в это верит, пусть трахает меня, как дикарь.
Величавые корпуса университета укрыты снежным покровом, каждая крыша украшена зимним безмолвием. Десятилетиями растущие перед домом Сигма-Альфа-Эпсилон деревья иногда стонут и ломаются под накопившимся на своих ветках грузом. Однако элегантная красота этого дома не соответствует шумному действу, происходящему на его территории.
- Привет.
Я перевожу взгляд с пейзажа на мужчину, стоящего рядом со мной. В целом привлекательный, в чистой рубашке и с не сильно заплетающимся языком. Он не пьян, но скоро будет.
- Привет.
- Ты Денис Садов, верно?
- Да.
- Я Егоров Александр по кличке Патрик. Веселишься?
- Не особо.
Он хмурится.
- О. Извини?
- Не извиняйся. Я и не ждал от вечеринки многого.
- Где твой спутник?
- Я тут один.
Он оживляется.
- Могу я тебя угостить?
- Нет, спасибо.
- О, - снова произносит он.
"Делу - время, а потехе - час", - думаю я.
- Знаешь, твой отец - мой герой, - сообщает с улыбкой Патрик, находясь в счастливом неведении о моём к нему презрении.
- Правда?
- О да. Он тут большая шишка.
- Слышал об этом.
- Ты был вчера на открытии?
- Да.
- Что твой отец думает о портрете?
- Ему понравился, - холодно отвечаю я, вспоминая аплодисменты толпы, свет на небольшой сцене, самодовольный блеск в глазах моего отца, когда его бывшие друзья по братству Сигма, а ныне известные преподаватели факультета открыли огромный помпезный портрет Создателя королей.
Тот самый портрет, который теперь висит над камином за нашими спинами.
- Классно, - восторгается Патрик, хорошенько отпив из своего стакана.
"Да", - мрачно думаю я. Классно.
Большую часть вечера Патрик проводит рядом со мной, уходя лишь для того, чтобы наполнить стакан. Вернувшись, он снова принимается рассказывать о своих занятиях, родителях, надеждах и мечтах. Я киваю и время от времени хмыкаю. Вечеринка в самом разгаре, и я холодно улыбаюсь опьяневшим знакомым, размахивающим камерами на своих телефонах.
- Значит... ты не пьёшь? - через час заплетающимся языком спрашивает Патрик, хмуро глядя на свой опустевший стакан.
- Вообще-то нет.
- Ты верующий?
Я улыбаюсь, чувствуя, как впивается мне в шею застывший нарисованный взгляд Гордея Садова.
- Проводи меня домой.
Он таращит глаза.
- Что?
- Я устал. Хотел бы пойти домой и хотел бы, чтобы ты меня проводил.
И вот он, голодный щенок, улыбающийся и такой услужливый, когда предлагает сходить в гардероб за моим пальто.
Я быстро трахаю его на полу, поднимаясь на влажных от дождя сапогах, закрыв ему рот одной рукой, чтобы заглушить его стоны. Комната провоняла потом и носками, и влажностью зимы. Я слышу громкие беседы по ту сторону двери. Скомканная обёртка от презерватива зажата в моей ладони, а Патрик отчаянно и жалко пытается придерживать меня за бёдра, пока я тараню его своим членом.
- Отпусти, - рычу я, ударив его по рукам. - Я знаю, как тебя трахать.
Мои слова подводят его к пику. Беспорядочными движениями он содрогается подо мной, а потом с протяжным низким воем опустошается. Я чувствую волну триумфа в пику раздражению, когда он кончает - беспомощный и удовлетворённый, павший так низко, что пришёл в гардеробную ради быстрого перепихона.
Патрик так и лежит на полу, глупо улыбаясь, пока я, как всегда хладнокровный, оправляю джинсы и собираюсь уйти.
- Можно тебе позвонить? - переводя дыхание, спрашивает он.
Брюки от Brooks Brothers спущены до колен. Член комичным образом вяло прижимается к бедру, а содержимое использованного презерватива пролилось ему на кожу. Вот он - идеальный член братства, будущий капитан бизнеса, лидер завтрашнего дня.
- Безусловно нет, - спокойно отвечаю. - Спокойной ночи.
- Скажи, что это значит? - с улыбкой спрашиваю я, ведя указательным пальцем по груди Валеры.
У него даже дыхание перехватывает, когда я миную его пупок.
- Что значит что?
- Слова, которые ты выцарапал на своём рояле Бёзендорфер. Не будь идиотом.
Он закатывает глаза, перехватив мой палец прежде, чем тот успеет опуститься ниже.
- Может, я и есть идиот. Может, ты затрахал меня до умопомрачения.
- Но не затрахал тебя настолько, чтобы ты потерял память, - я переворачиваюсь, садясь на него верхом и прижимаясь грудью к его торсу, ртом выводя поэтические линии на ключице. - Скажи, - настаиваю я.
Он угрюмо смотрит на меня.
- Почему тебе интересно?
- Потому что, - отвечаю я, целуя его грудь и прижимаясь к полутвёрдому члену, - я любопытный.
- Тогда око за око. Расскажи что-нибудь и о себе.
- Разве я не рассказывал?
- Поведай что-нибудь ещё.
Он не видит моего сердитого взгляда - я прижимаюсь губами к его груди.
- Я первый спросил.
- А я не хочу об этом говорить.
Взбесившись, я резко выпрямляюсь.
- Сегодня с тобой очень сложно, - я приподнимаюсь, возвышаясь над его эрекцией.
Он дёргается и вздрагивает, когда я провожу ногтями по его члену, а потом беру его в свою руку и подношу к себе.
- Почему бы тебе просто не дать мне то, что я хочу?
- Может, я устал постоянно давать тебе то, что ты хочешь.
- Несомненно, нет, - вздыхаю я, приняв его в себя наполовину.
- Когда-нибудь, - хриплым голосом говорит он, смотря вниз - туда, где исчезает внутри моего тела, - я перестану быть таким любезным.
- О, рассказывай.
- Помяни моё слово. Ты постоянно настаиваешь... Господи...
Я сжимаю мышцы и скольжу ниже, вбирая его в себя дополна и улыбаясь тому, как крепко зажмуривает он веки.
- Не сегодня, - с издёвкой напеваю я.
- Не сегодня, - подтверждает он и опять сдаётся.
Я ещё зол на него, мышцы мои горят от усталости, когда наши бёдра в безумстве фрикций и азарта обрушиваются друг на друга. Его жадные пальцы впиваются в мою плоть, и я ухмыляюсь, трахая его медленно и неспешно, пока оба не забываем до сих пор витающее над нами обещание одного прекрасного дня.
Я бреду и смотрю на море, блаженствуя под резкими порывами ветра. За спиной раздаются пьяные песни моего французского товарища Лорана и его товарищей, но мысли мои поглощены иным мужчиной - тем, с заносчивым смехом, хитрой улыбкой и волосами цвета старого пенни.
- Денис!
Я поворачиваюсь, увидев, как босиком по холодному песку ко мне направляется размашистым шагом Лоран.
- О чём думаешь? - подойдя ко мне и встав лицом к морю, спрашивает он, задыхаясь.
- Слишком темно, ничего не видно.
- Тогда поверь мне, когда я скажу, как ты красив.
Я, ещё томный от бренди, киваю.
- Где Виньи?
- Оу, - Лоран неуверенно жмётся, смотря в пространство над океаном. - Я рад, что сегодня ты съездил с нами.
- Как же тебе тяжело пришлось в компании скитальца Илзе, - парирую я.
Он откидывает голову назад и смеётся, и мой взгляд падает на его худую загорелую шею.
- Котёнок, который не забывает о своих коготках.
- Никогда.
- Почему ты приехал к нам, Денис? Почему богатый россиянин приехал во Францию, чтобы пахать, как обычный работяга?
- Сложно объяснить.
- Могу я кое-что тебе сказать? - вдруг говорит он.
Я пожимаю плечами.
- Если хочешь.
- Ты бывал в Вайсензе?
- Что, прости?
- Разумеется, не бывал. Может, в Панкове тогда? Или Восточном Берлине?
- Я о них слышал, - настороженно отвечаю я.
- Русские любят вести беседы о Восточном Берлине и Рейгане. Показывать съёмки о падении Берлинской стены, празднующих людях, гудящих в клаксоны, машущих флагами и пляшущего в кожаной куртке Дэвида Хассельхоффа.
- И?
- Знал ли ты, сколько людей в ГДР вышло, чтобы за одну ночь построить Стену? Она проходила через центр города, прямо напротив дома моей бабушки на Бернар-Штрассе. Оми взяла с собой сестёр и мать и перебежала на другую сторону, пока стену не достроили, до того, как охрана на границе успела бы их задержать. Через два дня её мужа застрелили при пересечении границы.
- Этого я не знал.
- Спустя несколько лет она встретилась с моим дедом, вышла за него и переехала сюда с моей матерью. Конечно, об этом она рассказывать не любит.
- Почему тогда ты мне рассказываешь?
- Потому что мне казалось, что тебе не всё равно... Ты не единственный, кто испытал горе, Денис. Нужно жить дальше, а способов для этого уйма.
Горечь поднимается по горлу, наполнив рот кислотой и переливаясь, как отравленный ручей.
- Тогда заклинаю, скажи как, - резковатым тоном восклицаю я. - Раз уж ты в этом мастак.
- Не мастак, - поправляет он. - Всего лишь друг.
- Друг, - фыркаю я. - Мы не друзья.
- Конечно, мы друзья. Ты мне нравишься. Мне даже коготки твои нравятся, - он придвигается ко мне, встав так близко, что я чувствую рукой исходящий от него азарт. - Твоя красота, кстати, тоже этому способствует.
Его слова проникают в мой разум, смешиваясь с бренди, и по коже разливается тепло.
- Лоран...
- Маленький блудный котёнок, - шепчет он с улыбкой.
Своей крупной ладонью он обхватывает мой подбородок, притягивая к себе, и наклоняется. Его губы холодные, сухие, потрескавшиеся от солнца и ветра. Прошло всего несколько недель, но такое прикосновение кажется совсем незнакомым.
Боль в груди становится острее, и внезапно я свирепею от того, что она вообще до сих пор там таится.
Я поднимаю руки, обхватывая ими шею Лорана, чтобы притянуть к себе. Он издаёт стон одобрения, а когда раскрывает губы, я делаю то же самое.
Всё возвращается на круги своя: мои измученные болью мускулы вспоминают, каково это - тянуть, хватать, гладить и ласкать. Кожа покрывается мурашками, чувствуя касания его пальцев. Это я могу. С этим я справлюсь.
Мы медлительные и томные от выпивки и усталости. Лоран не противится, когда я толкаю его на песок и сажусь верхом.
Он снова обрушивается на меня с поцелуем, его тяжёлые руки медленно скользят по моим плечам вниз и обхватывают задницу. Я чувствую, как его член становится твёрже у меня между ног. Я в безумном темпе начинаю двигать бёдрами.
Издав рык, он переворачивается, спускаясь поцелуями по моей шее, и я с отчаянием дёргаю тазом, моля о соприкосновении, но он не поддаётся, не пристраивается ко мне бёдрами, и потому я раздражённо постанываю.
Его юркие пальцы спускаются вниз, расстёгивая мои джинсы, и скользят под пояс. Я впиваюсь пальцами ему в скальп, когда он начинает ласкать меня.
- Всё хорошо? - спрашивает он, и я киваю и запрещаю ему останавливаться.
Мужественные пальцы вырисовывают пентаграммы, и я больше не могу, не могу остановиться, иначе сердце разорвётся от боли.
А потом его пальцы опускаются ещё ниже, и я кусаю губы, чувствуя его внутри себя. Плотно зажмуриваюсь, ближе и ближе, и ближе придвигаясь к нему...
- Лоран! Qu`est-ce tu fais?
Чертыхнувшись, Лоран застывает, вытаскивает пальцы, когда смех Дани и Матье становится ближе.
- Va chier! - кричит он в ответ. - Уходите.
Они держатся на расстоянии в несколько ярдов, но находятся слишком близко, чтобы я увидел, какие жесты они делают, чтобы привлечь внимание Лорана.
- Мы можем вернуться в дом, - непринуждённо предлагает Лоран, рассмеявшись, когда Дани на какой-то коряге прикидывается, будто делает ему минет.
- Просто вели им уйти.
- Нет, так будет лучше. У меня с собой ничего нет.
Я падаю навзничь на песок, исторгнув стон отчаяния.
- Ты в порядке? - спрашивает он.
Я открываю глаза и смотрю на него. На его мужественном лице заинтересованное выражение, поза слишком расслаблена. Ничто его не тяготит, нет в нём никакой печали, боли и гнева. Если не брать в расчёт его возбуждение, он выглядит так, словно нас прервали посреди рукопожатия.
- Я хочу побыть один, - решительно говорю я.
Боковым зрение вижу, как он глядит на меня.
- Я сообщу тебе, когда мы будем уезжать, - через какое-то время произносит он, вставая на ноги.
Он поправляет одежду и бредёт по пляже к пронзительно выкрикивающим Дани и Матье.
Я смотрю, как он уходит, как его широкая спина исчезает в темноте.
В груди у меня отчаянно, зло и недовольно бурлит.
- Он как я, - когда-то объявил городской бродяга; его глаза блестели от сумасшествия. - Один из холодных. Другой. Страсть! Страсть! Ты погибнешь во имя страсти!
Я смотрел, как молодой мужчина берёт в садовом лабиринте какого-то парнишку, считал его первоклассным чудовищем, поверженным оземь, крепко держался за свой триумф ценой его гордости, ощипал ему оперение, чтобы украсить собственные крылья, морозил своим прикосновением даже тогда, когда стремился обжечь.
- Я любил тебя, - сказал мне Валера и ушёл, и понуро склонённые его плечи вопили о поражении.
Поражении, потому что это я поразил его.
"Я победил", - горько смеясь, говорю я себе.
Я победил.
Но рядом с незнакомым морем видение Валеры прогоняет тепло ласк другого мужчины.
Холодный. Самый неудачливый страстный счастливец.
Он по-прежнему неотступно преследует меня.
Резкий вопль разносится над водой и пляжем, кусая меня через пальто, и я вздрагиваю, дрожу и понимаю: больно или нет, но я всегда буду его желать.
И, трепеща, я сгораю.
Я помню легенды о Горе: мой юный слух ласкает голос отца, с другого конца палубы нашей яхты рассказывающего истории о египетском боге-соколе.
Гор - хищная птица, небесный бог с солнцем вместо правого глаза и луной - вместо левого. Всегда настойчивый, всегда в одном и том же облике парящий над миром, неизменном, как и его уверенный взгляд. Я слушал все эти истории, запоминал их, как священное писание. Прошло несколько лет, и я понял, что каждое слово, сказанное мне отцом, оказалось инструкцией к власти.
Пока остальные играли в машинки и слушали сказки о любви, мне рассказывали о великом Горе, пожирательнице Аммут и подобным им божествам.
А потом мы все выросли, они стали иными причудливыми созданиями с распустившейся задницей, страстными улыбками и заветным местечком между бёдер, что принуждало нас думать о любви и гармонии. А я тем временем ждал, пробуя новые грани и твёрдости своего тела так же, как воин испытывает незнакомый ему клинок.
Разве странно, что я стремился к праву на полную власть? Это всегда было игрой - погоней за захватом, горячим сексом и свободой.
Прежде всего свободой.
А потом я нашёл противника, играющего в эту игру лучше меня, мужчину с солнечными и лунными глазами, которые разглядели слишком многое.
Потому я улетел.
Воспарил над штормом, поднялся в небо, пока мир не уменьшился до неузнаваемости. Приземлился в тихом местечке, где никто не знал, насколько жестокими и жалящими могут быть дебри отчаяния. И даже сейчас и здесь мои пальцы по-прежнему жаждут развернуть паруса отцовской лодки. Я раб одного только ветра: невесомый, безнадёжный и абсолютно смертный.
Я прихожу в себя после лёгкого сна, чувствуя, как всё моё тело парит от лихорадочного жара, покусывающего за конечности так, что стучат зубы.
- Liebchen, - тихо говорит Илзе; его рука на моей щеке холодная и сухая. - Покушаешь?
Чувствуя, что сесть я не в силах, качаю головой.
- Нужно попить. Открой рот.
Чувствуя что-то прохладное у рта, я обхватываю губами соломинку и пью, чувствуя себя чуть легче оттого, что по горлу стекает холодная жидкость.
- Илзе, - шепчу я, снова падая на подушку и засыпая. - Спой мне что-нибудь.
Но слышу только его горестный вздох, а потом всё вокруг куда-то исчезает, сменившись миром, которого не в силах изменить ни лихорадка, ни время...
Потный и довольный Димон притягивает меня к своей обнажённой груди, не обращая внимания на мою скованность. Он нежно целует мои похолодевшие губы, вплетаясь пальцами в спутанные волосы, и шепчет слова, будто духовник, целующий свои чётки.
- Вряд ли когда-нибудь мне это надоест, - шепчет он, переплетая наши руки, и я поворачиваю голову, затаив дыхание и смотря на блестящую поверхность его обручального кольца - холодной священной вещицы.
Я прежде него знаю, что он лжёт, и покидаю отель с его запахом на своём теле, вспоминая, сколь сильно презираю священные вещи, их сверкающие грани висят слишком высоко, слишком ярко, непорочно и целомудренно. Гораздо безопаснее спрятать эти предметы поклонения в земле, сжечь алтарь, выменять прах.
Позднее Димон увидит меня настоящего и узнает, чего я его лишил. Он возненавидит меня и растопчет это воспоминание. А потом я увижу, как он уходит; моя весёлая улыбка спрятана под маской священной сажи, когда я несу своё пламя в храм другого мужчины.
Холодным когда-то назвала меня мать, и впервые я чувствую это: острые кинжалы боли пробивают лёд, постоянно нанося болезненные удары.
А сейчас в Санкт-Петербурге мы впервые разговариваем, и Валерка пьян.
- Ты напоминаешь мне парнишку, с которым я был знаком дома, - нечленораздельно произносит он, улыбаясь и наклонившись ко мне.
Я улыбаюсь в ответ.
- Правда?
И он кивает, говоря мне, что я красив, и зовёт меня с собой.
- Куда? - спрашиваю я, и без того зная ответ.
- Куда хочешь. В туалет. В мою машину. Куда угодно.
Я задумчиво хмыкаю, делая вид, что раздумываю над его предложением.
- И что мы будем там делать?
- Я бы... мы бы... я бы тебя трахнул, Дэн.
- Правда?
- М-м-м, - бормочет он мне в шею.
- Я тебя не слышу, - говорю я, чувствуя на своей коже его губы.
Он отстраняется, повторив.
- Я бы тебя съел, - произносит он.
Так и будет. И какой же я слабый, что позволю ему сделать это.
Но теперь его лицо тает на бледном зимнем небе, и я застываю, возвышаясь на пьедестале между молчаливыми фигурами Аммут и Артемиды. Время медленно течёт, порастая мхом и принимая резкие ветра, пока я жду мужчину с суровым лицом и копной волос цвета пенни.
Свобода, свобода, но ведь я не что иное, как неподвижное божество, подчиняющееся неумолимым законам своего собственного мира и природы?
"Так и должно быть", - молвит Артемида на языке холода.
"Забудь его", - с презрением вторит Аммут.
Но что-то во мне ропщет против них: они предали меня, подтолкнули к освобождению и привели сюда, на это рабское место, где я продолжаю искать свободу, завершающую своё начало в безжизненном камне.
И потому я холодно замираю на пьедестале посреди голых заснеженных деревьев, растущих на покатых холмах и заканчивающихся у бездонного моря. Я, холодный и ужасный, выделяюсь на этом фоне.
А под землёй по саду устало тащится дровосек, держа в руке топор. Он останавливается рядом со мной, и в воздухе проносится вспышка зноя, когда он проводит рукой по моей гранитной ноге, его губы насвистывают знакомую мелодию, и вот он замахивается топором в мою сторону.
Padam... padam... padam... Il arrive en courant derriеre moi Padam... padam... padam...
Он наносит удары, на снегу появляются капли крови, и боль - лихорадка, охватившая моё тело - проникает в каждую мёртвую и пассивную клетку, сжимает моё сердце подобно губке. Я корчусь внутри немой тюрьмы, в черепе раздаётся эхо моих криков.
Удар, ещё один - и я снесён.
Холодная земля принимает меня в свои объятия, как любовница, снег тает на моей пылающей плоти. Беззащитный, я ничком лежу на земле, а на лицо мне падает с распустившихся деревьев снег - как слёзы, капля за каплей.
Валера с окровавленным топором стоит над моим телом. Его волосы цвета пенни взлохмачены.
- Ты плачешь, - подмечает он. - Но это всего лишь оттепель, ты глуп, если будешь бороться с ней.
И вдруг я теряюсь в глуши слепой страсти: здесь темно и туманно, я бегу сквозь мглу, прорываясь через пустоши преисподней, как молчаливое животное, ртом ловя ветер, а зубами пытаясь нагнать жертву.
Сердце стучит в обыденном ритме: одолей, одолей, одолей! - и ртуть громко, высокомерно и уверенно несётся по освободившимся от цепей ногам. Я - божество с неутолимым голодом, столь же древним, как и песня в моих костях.
Но вдруг что-то меняется: следы, вырубки. И рычание, раздающееся за моей спиной.
Погоня заканчивается, и влажная мышца в груди стучит ещё сильнее, крича о спасении. Я бегу, чувствуя спиной горячее дыхание, его пальцы хватают мою плоть, а незнакомые лапы ловят меня; я извиваюсь, обнажая нежную белую шею. Но укуса не чувствую: нет добычи, нет и хищника. Есть только одержимость, власть, требующая подчинения и терзающая меня всего. "Беги", - кричит мне разум.
Но не выходит.
Подвешенный на нити сознания, я продолжаю сражаться. И когда всё же падаю на алтарь рук моего преследователя, то делаю это с измождённым почтением пленённого раба.
"Сжала руки под тёмной вуалью... "Отчего ты сегодня бледна?"" - писала Ахматова, и сейчас её слова нацарапаны на стенах моего сознания.
"Оттого, что я терпкой печалью Напоила его допьяна. Как забуду? Он вышел, шатаясь, Искривился мучительно рот... Я сбежала, перил не касаясь, Я бежала за ним до ворот. Задыхаясь, я крикнула: "Шутка Всё, что было. Уйдёшь, я умру". Улыбнулся спокойно и жутко И сказал мне: "Не стой на ветру"."
Когда я открываю глаза, то снова один в кровати в Столице Гламура.
На тумбочке у кровати стоит стакан с водой и лежат книги.
А на потолке призраки пританцовывают под "Padam, Padam".
Я смеюсь над ними, кожа на пересохших губах трескается, и я проваливаюсь в темноту.
Не тайны и не печали, Не мудрой воли судьбы - Эти встречи всегда оставляли Впечатление борьбы. Я, с утра угадав минуту, Когда ты ко мне войдёшь, Ощущала в руках согнутых Слабо колющую дрожь. И сухими пальцами мяла Пёструю скатерть стола... Я тогда уже понимала, Как эта земля мала.
Анна Ахматова
Любая горячка стихает, как выгорают и страсти.
Когда день наступает, в моём сознании пенится и бурлит гнев. Солнечные лучи, залившие горизонт, режут глаза, когда я пытаюсь их открыть.
Я устал, я слаб и болен, и что-то ломается во мне.
Что-то изменилось.
"Беги", - немедленно шепчет это что-то. Но ноги и руки слишком тяжёлые, дыхание слишком поверхностное.
Здесь, сосредоточившись на работе, выпивке и чтении, я остаюсь заложником воспоминаний о мужчине, которого оставил в прошлом.
Валера Русик пытается меня закадрить. На мгновение плейбой отложил охоту под звуки "Non Credere", разносящиеся по танцполу в "Локанда".
Он считает, что бесчувственная вещь в его объятиях может не только затрахать его до смерти, и потому решает открыть душу. Я нежно провожу пальцами по его шее и слушаю.
- Основное моё имя - Валерий, - говорит он, плавная гармония его слов почти теряется в музыке. - Меня назвали в честь моего дедушки. Мой день рождения второго сентября. Мне тридцать два года, и за всю историю инвестиционной фирмы, принадлежащей моей семье, я самый молодой вице- президент, осуществляющий контроль за слияниями и поглощениями.
Я слушаю, смотря через его плечо, молча покачиваясь под музыку, пока он продолжает.
- На последнем курсе колледжа я решил поступить в Пенн, а магистратуру заканчивал в университете Колумбии. Мою мать звали Лариса, она была одной из первых пятисот женщин-президентов. Она умерла, когда мне было восемнадцать, и я до сих пор сердит на неё по несметному количеству причин, о которых упоминать не стану. Моя младшая сестра, с которой ты познакомился, является реинкарнацией моей матери за исключением рабочей этики. Она пытается распланировать каждую грёбаную секунду моей жизни. Мой отец - Иван Русик. Да, тот самый Иван Русик, уверен, ты слышал о нём, как о самом беспардонном земельном застройщике во всём западном полушарии... Меня никогда не брали под стражу, я никогда не влюблялся, но на двадцать первый день рождения я прыгнул с парашютом, и это стало одним из редких моментов, когда я почувствовал себя живым. Моя любимая книга - "Забытый солдат" Ги Зайера, и мне насрать, научная это литература или нет, потому что, клянусь Богом, это первая история, которую я действительно понял.
Позже я вижу, как он теряет дар речи, когда я трусь о него бёдрами, вжимая в матрац, и улыбаюсь, видя восхищение на его лице. Позже я впиваюсь ногтями в его кожу и шепчу, что оставил на нём свою отметку. Позже на пороге моего дома появляется отец и сообщает, что моей матери не стало.
Но сейчас он рассказывает мне секреты, и я велю своим рукам ослабить хватку и впитываю его слова в священные пустоты, где они будут обитать.
Где они по-прежнему хранятся.
Страницы "Забытого солдата" потрёпаны, помяты, где-то загнуты, но я читаю главы, а моё тело неустанно изгоняет слабость, вызванную лихорадкой и усталостью.
"Я вспоминаю его смех, - писал Зайер, - в нём не было ничего ненормального; это был смех человека, ставшего жертвой розыгрыша: он было поверил в него, но понял, что его обвели вокруг пальца".
- Почему я? - той ночью спросил Валерка в коридоре, слова камнем сорвались с его белых губ.
"Я хотел тебя", - сказал тогда я.
Через несколько часов книга лежит брошенной на покрывале. Мои свободные пальцы переплетены, чувствуют сухожилия и кости своих собратьев, теребя кожу, которая преследует их, как гончая на охоте.
Температура спала, но клянусь, воздух пропитан ароматом Валеры. Я много думаю. "Лгун", - шепчет мне сознание, подталкивая к очередному воспоминанию.
Лгун.
Я лгун. Я ему солгал.
Я не его хотел. Не этого я добивался.
"Я любил тебя", - сказал Валера, но это не любовь. Это не великодушное тепло, не утешающие объятия безопасного дома. Это огонь, это лёд. Это нож в моём животе, крюк в моём сердце. Это необходимость терзать когтями, ловить, сердить его, таять под его яростью и сливаться с его жаром, сливаться с ним костями, когда он протестует, и красть каждый кусочек его, пока он во мне.
Мне нужно обладать им, злить его, обижать и удерживать, чтобы он остался.
Я с давних пор испытывал муки этой болезни - желание иметь его подле себя. Быть его хозяином. Смотреть, с каким отчаянием, напоминающим агонию, он хочет меня.
Это не любовь, но имеет право так называться.
Через секунду Валера уйдёт.
Он смотрит на меня, держа в руке мой дневник. Все мои страхи и фантазии теперь в его голове. Он знает правду, он пришёл за своим долгом.
"Я тебя не боюсь", - говорит он мне.
Через секунду я разрешаю ему взять меня на полу. Через секунду я вижу, как он уходит.
Но пока мой взгляд опущен вниз.
Я пью за разорённый дом, За злую жизнь мою, За одиночество вдвоём, И за тебя я пью...
"Последний тост", Анна Ахматова
- Любви недостаточно, - говорит мне отец, чей одинокий скелет ограничен амбициями и выхолощенным красноречием на недостатках плоти и крови.
Его слова эхом проносятся у меня в голове.
"Любовь деятельная есть дело жестокое и устрашающее", - писал Достоевский.
- Что ты знаешь о любви? - однажды спросил Валера, но я лишь рассмеялся, как сумасшедший, притянул его к себе, чтобы ощутить, как мой пульс учащается от вспышки языческого пламени, когда он брал, брал и брал то, что было зажато между пальцами обнажённой кости.
Мне восемнадцать лет, и в галерее эхом разносится шёпот моих однокашников.
Передо мной - скульптура, изображающая любовников, цепляющихся друг за друга в эротическом танце. Их фигуры слиты воедино, ведомые не столько страстью, сколько верёвкой, крепко обвивающей их застывшие формы. Пленённые и пленяющие.
- "Поцелуй" Родена, дополненный, - объясняет хранитель музея. - В музее выставлен как доработка Корнелии Паркер. Художница обернула скульптуру Родена верёвкой длиной с милю, дабы показать "клаустрофобию отношений". Посмотрите на контраст этих двух материалов: высокой мраморной скульптуры и низкого качества верёвки.
Ну а теперь память выкручивает черты лица и линии так, что из-под камня на меня смотрит моё собственное лицо.
- Каково это - потерять рассудок? - однажды в колледже спросил меня друг, а он шутил.
- По крайней мере, это так же легко, как и удерживать его, - ответил я, подразумевая каждое слово.
Я был утёнком.
Я был угловатым пареньком - тем, который смотрит и ждёт исполнения своего желания.
Я был непленительным пленником, скованным и убитым тем хроническим принуждением, мелкой потребностью принадлежать, принадлежать, принадлежать.
Я был добычей, умоляющей о выходе из лабиринтов своего собственного сознания.
Слабый, странный. Беспомощный, безнадёжно порабощённый охотником.
Но я охотился, взмывал в небо, как Афина вспышкой из звёзд и стрел, прикладывая все усилия в игре забавы ради. Я был хищником, беспощадным и быстрым, отбирая умы и кости тех, кто считал себя выше меня.
Завлекая мужчин холодной улыбкой и влажным поцелуем, теплом рук и дыханием, я пожирал их, пока они не начинали стонать, кричать и проклинать меня.
Я обхожу дом, обнаружив перед собой террасу из бледного камня, а за ней и плавные линии садового лабиринта. Странно, но они кажутся меньше.
Пульс гудит, я нахожу знакомую мне дорогу - кухонная дверь оставлена приоткрытой, чтобы в комнате стало прохладнее. Когда я направляюсь к чёрной лестнице, только некоторые члены из обслуживающего персонала отрываются от своей работы, чтобы окинуть меня взглядом.
Третий этаж отремонтировали, панели из серого ореха и тёмные ковры изменили общий тон, приблизив его к нейтральному, как будто в моё отсутствие время осветило этот дом. Новый пол не скрипит, когда я бреду туда, где имел обыкновение прятаться, юными пальцами сжимая перила и смотря, как взрослые пируют в обществе друг друга.
Я держусь подальше: любой, кто заметит меня, решит, что я всего лишь очередной гость, решивший сделать перерыв и побродить по дому, чтобы изучить окружающую меня среду. В комнате внизу люди беседуют, беспорядочно кружа и передвигаясь по залу, целуют друг друга в знак приветствия и вежливо смеются над банальными шутками, попивая шампанское.
Вот Иван, такой же холёный. Его ранее золотистые волосы теперь кажутся седыми на фоне чёрного смокинга.
И его новая супруга рядом с ним, со вкусом завёрнутая в струящееся серое платье и попивающая из бокала маленькими глотками.
Я даже замечаю отца, стоящего на другом конце - он бледный, исхудавший, постаревший и увядший, ведёт с виду смертельно серьёзную беседу с незнакомым мне мужчиной.
Дом полнится музыкой, звоном серебра и стекла и отсутствием одного конкретного мужчины. Ещё раз я пробегаю взглядом по залу, но не вижу ни ажиотажа юных мужчин, ни зарева волос цвета меди.
Пальцы опять обхватывают перила, я жду.
- Почему такой красивый юноша сидит здесь совсем один? - однажды спросил Валера, вынырнув из-за моей спины, пока я наблюдал за взрослыми со своего насеста.
- Хочу посмотреть на вечеринку, - тихо отвечаю я, струсив от внезапного появления этого юноши в наглаженном смокинге, всем своим видом демонстрирующего чувство собственного превосходства.
А потом он шутит, говорит мне свою фамилию, а я ему - свою.
- Садов, - сообщаю я.
- Пока нет, - смеётся он, снова возобновляя спуск по лестнице. - Возможно, когда-нибудь.
Затем смотрю, как он ведёт свою игру, улыбаясь, касаясь, разговаривая, и завлекает свою жертву в садовый лабиринт из зелёных стен.
И, как всегда, я следую за ним.
Коктейльный перерыв подходит к концу, но нигде не видно Валеру Русика.
Я трепещу от нетерпения, побеги которого с каждым моим вздохом оскверняют воздух.
Я гневаюсь, раздумывая, что наверняка всегда ошибался, когда дело касалось его.
"Где ты?" - хочется вскричать. Я хочу, чтобы каждый перевёл пару остекленевших глаз на балкон третьего этажа, хочу потребовать объяснений.
В сухожилиях моих пальцев, обхвативших перила, чувствуется отчаяние. Как низко я пал? Жду подобно не пользующейся успехом даме на балу. Леденящая скрытность и оглушительный пульс ждут всего лишь мимолётное его появление. Я хочу вцепиться в него и терзать когтями, окупить свои расшатанные нервы кровоточащей плотью. Наказать его за то, что принудил явиться сюда, заставил следить...
А после...
В углу напротив входа со своего наблюдательного пункта замечаю компанию из трёх молодых женщин. Сегодня вечером они напропалую строят глазки богатым разведённым мужчинам и юным официантам.
В чертах их лиц скрывается скука, изящные плечи гордо расправлены, а наманикюренные руки исподволь поправляют элегантные причёски, разглаживают шёлк на костлявых бёдрах. Они надувают губы, приосаниваются, забыв о своей беседе, и со знакомыми мне улыбками глазеют на дверь. Их безраздельное внимание обращено на то, чем они желают завладеть.
Мне не видны их взгляды - пришлось бы наклониться вперёд, но мне и не нужно. Течную сучку я со спины узнаю. Воздух вокруг меня начинает потрескивать от предвкушения, пространство сжимается...
Спину обжигает знакомая лихорадка. Пальцы сгибаются в ожидании.
- Я тебя не боюсь, - однажды сказал Валерка сердитым и тихим тоном.
"Подчини или разорви", - кричит мой разум в следующие минуты. Нагни эту гордую выдержку частной школы.
Внизу не прекращается гул разговоров, мужчины поверхностно оценивают меня и здороваются, а женщины замирают, смотря сквозь склеившиеся ресницы. Я задерживаю дыхание.
"Спокойствие", - выдыхаю я.
Спокойствие.
...и снова дышу.
Взгляд ловит тёмную медь его волос сразу же, как он появляется в поле моего зрения. Его мускулистая прямая спина удаляется к отцу на другой конец зала.
Он совсем не сутулится, и я проглатываю желание ухватиться за него. Острая боль не унимается от воспоминаний и жажды плоти. Желание разливается по и под кожей, накрывая согнувшиеся кости, языки развращённого пламени заполняют камеры моего слабого и жуткого сердца.
Я мечтал о нём, мечтал обладать им, мечтал растянуться туманом по его телу только для того, чтобы ощутить тяжесть и тепло его дыхания на своей шее, в волосах - всюду. Поглотить его, поглотившего меня, поглотить его, как древний бог проглатывает солнце.
Иван, стоя среди друзей, улыбается подошедшему сыну, но улыбка его всего лишь обнажение сияющих, как лезвие, зубов. Он пожимает Валере руку, наклоняется, чтобы что-то прошептать на ухо, отчего гордая выправка молодого мужчины выпрямляется ещё сильнее. Люди вокруг улыбаются, смеются и смотрят.
Иван возобновляет беседу с рядом стоящими мужчинами. Валера поворачивается, чтобы ответить, и я резко втягиваю в лёгкие воздух при виде его профиля, любуясь мужественными и резкими чертами лица. Сколько раз в прошлом вот так сверху я наблюдал, как он перемещается сквозь толпу с безразличием заносчивого аристократа? Балованный, хищный.
Ещё с ранних лет я следил за ним, зачарованный зверством столь прекрасной охоты, блеском в его глазах, губами, изогнутыми в насмешливой улыбке, превосходной улыбке, не изменяющей своему безжалостному обжигающему холоду.
Теперь он старше, черты его лица хранят невиданную раньше суровость.
"Ты создан для меня", - шёпотом проносятся в уме слова.
Мой рот беззвучно двигается вокруг одной вибрирующей, как основательный бой барабана, мысли: "Мой".
Слово почти вырывается наружу, когда он вдруг поворачивается, метнув взгляд в мою сторону, словно я приказал ему. Я застываю.
Иван над чем-то смеётся, схватив сына за руку. Валера не сводит с меня взгляда.
Теперь в любой момент его отец может заинтересоваться, почему сын игнорирует его, смотря на лестничную площадку, и меня заметят. Я отхожу назад, исчезая в тени коридора, стена становится барьером между нашими глазами.
Невесомые мои руки трясутся, когда я поправляю джинсы и сбегаю по чёрной лестнице. Каждый мой дюйм поёт от удовольствия и бурной радости.
Он меня заметил, он придёт.
Я лечу, лечу, лечу: через кухню, чёрный выход. Я так взволнован, что не чувствую леденящего холода зимнего воздуха, так бодр, что не могу прервать бег. Мои шаги слишком громко разносятся по террасе, напоминая звуки погребальной песни. А потом виден дёрн, и шаги стихают.
Впереди вырисовывается изгородь, где ждут силуэты снов и воспоминаний.
"Заходи", - призывно шепчут они на ветру. Приди и утверди свои права.
Спустя мгновение с террасы громко выкликивают меня по имени в порыве ярости и неверия.
"Поймай меня", - хочу кричать я, но получается только глумливый смех, я продолжаю идти.
"Свобода!" - напевает ночь. Свобода, свобода, свобода...
И когда я проламываю дожидающиеся меня стены садового лабиринта, раздаётся ликующий вопль.
- Кем для тебя является Валера Русик? - однажды спросил отец, но я отказался дать ответ, хотя знал его.
Он моя добыча и моя молитва, мой пленник, мой военный трофей, мой завоёванный город и огонь по своим. Он вор моей кожи, мой монстр из лабиринта, мой поверженный бог солнца. Он мой.
Миновало много лет, но мои ноги знают путь этой тропы, изведанной в снах очень часто. Несколько поворотов налево, ещё раз налево, быстро вправо, и я на месте...
Время и зима обрушились со всей своей мощью на сердце лабиринта. Трава под ногами потемнела от холода, а сквозь редкую листву кустарников проглядывают ветви.
Но каменная скамья стоит на том же месте, незыблемая, как алтарь.
Перед глазами мелькает воспоминание: Валера трахает безымянного парнишку на каменной скамье, его насмешка во время их свидания - столь же равнодушная, как и рукопожатие...
- Денис.
Он здесь.
И мир снова заиграл красками.
Я делаю очередной глубокий вдох холодного воздуха и поворачиваюсь к нему.
Высокий, подтянутый, красивый - он выпил достаточно виски, чтобы зажмуриться, когда я встречаюсь с ним взглядом.
- Валера, - произношу я, презирая дрожь в своём голосе.
- Денис, - безучастно вторит он.
- Рад нашей встрече.
"Дотронься", - требуют мои пальцы. Дотронься, схвати, сожми, удержи.
Чёрный смокинг, чёрный галстук.
Дыхание его поверхностно, он скользит взглядом по моему телу вниз и вверх, впиваясь в лицо. Пока я от него слышу только своё имя, но теперь тишина поглощает нас, окружив на поляне, как туман. Я не могу отвести от него глаз. Опьянённый близостью, изучаю его лицо, густые брови над беспокойным взглядом, сильный прямой нос и опущенные уголки губ.
А когда он говорит, слова камнем падают на ещё живую грудь:
- Ты должен уйти.
Всё как раньше: в окна столовой Бьётся мелкий метельный снег, И сама я не стала новой, А ко мне приходил человек. Я спросила: "Чего ты хочешь?" Он сказал: "Быть с тобой в аду". Я смеялась: "Ах, напророчишь Нам обоим, пожалуй, беду". Но, поднявши руку сухую, Он слегка потрогал цветы: "Расскажи, как тебя целуют, Расскажи, как целуешь ты". И глаза, глядевшие тускло, Не сводил с моего кольца. Ни один не двинулся мускул Просветлённо-злого лица. О, я знаю: его отрада - Напряжённо и страстно знать, Что ему ничего не надо, Что мне не в чем ему отказать.
"Гость", Анна Ахматова
Как неумолим этот огонь.
Неделями изводивший меня алчный и изворотливый жар подбирается ближе, слой за слоем растапливает морозную корку, сбрасывает лёд, как старую кожу.
- Я не уйду, - говорю Валере.
Острые, как лезвие, челюсти клацают.
- Я не стану повторять дважды, - едко отвечает он, слова повисают в морозном воздухе одним яростным выдохом.
Валера такой же бесчувственный, суровый, как зимняя пурга, каким и был всегда.
Афина взбудоражена, переметнув алчный взгляд на его неповинующиеся губы.
- Ты пожалеешь, сказав и единожды.
- Это угроза? - спрашивает он, эти точёные изящные черты лица столь же смертоносны и обманчивы, как капюшон разъярённой кобры.
Я подмечаю его оборонительную позу и думаю: да.
Но нет.
Я рассмеялся над ним тогда в Санкт-Петербурге, когда он склонил голову, когда обыграл его в его же игре, когда захватил его плоть своей плотью. Тогда он был всего лишь балованным принцем: надменным, легкомысленным и распущенным. Моей некогда далёкой мечтой, моим самым желанным трофеем.
Но потом вуаль оказалась сорванной - и обнажилось его лицо, когда он заглянул в мою святая святых, пронеслось глухое эхо его шагов - и он ушёл, приведя меня в бешенство, вынуждая сгорать от боли по нему и из-за него. Эти бесплодные ночи во Франции... его резкость смягчилась воспоминаниями и моим ненавистным желанием.
И вот он здесь, являя собой всё, что я хочу, ненавижу, прошу и чего страшусь.
Посреди лихорадочной мечты возникает заметка - слова Илзе: "Ты слишком рано испытал на себе давление этого мира и стал относиться к жизни, как к кровавому спорту, а к людям - как к угрозам. Или как к игрушкам".
Дыши, жди, и снова дыши.
Я мечтал о том, как снова его увижу, а также об ином:
Как изучу каждую его грань, каждый угол, контур и плоскость.
Как уверенно обхвачу его лицо своими умелыми ладошками, прижавшись ртом к приоткрытым губам и обнажённым зубам, розовому языку и горячему дыханию. Мы будем пробовать друг друга и брать, брать, брать.
Как сдамся, сползая вдоль его возвышающегося, как столб, тела. Его дыхание станет быстрее, когда я приму его в свой рот и стонами вперемешку с мурлыканьем стану удерживать в своём плену.
Как заявлю на него права, обхватив его крепкие бёдра бледной плотью своих ягодиц, предлагая себя как храм и вбирая его жаркими, потаёнными движениями там, где хочу сильнее всего.
Как стану повторять это снова, снова и снова, шёпотом изрекая священные и чувственные слова, а его широко раскрытые глаза, как два незадымлённых огонька, будут исследовать меня во время наших движений.
Как он кончит, когда я буду трепетать вокруг него, стеная, как школьник, не знавший лучшего партнёра.
Как рухну, будто умело умерщвлённый зверь.
Как позволю ему стать победителем.
- Я хотел увидеть тебя, - говорю я.
Ни один мускул на его лице не дёргается.
- Увидел.
- Не язви.
- Игра окончена. Я вышел. Ты победил. А теперь уходи.
- Это не игра.
- Ничем иным оно и не было.
Я слышу свой пульс - ровный монотонный предвестник приближающегося шторма, но мне плевать. Я взываю к воде, как морская ведьма, тянусь к раскатам грома, как небесный бог, вздыхаю, когда он сметает меня с лица земли.
- Теперь всё иначе.
Он приподнимает бровь.
- Неужели?
- Считаешь, я лгу?
- У меня нет иных вариантов. В прошлом ты уже манипулировал мной. Держал меня в неведении.
- Теперь ты всё знаешь.
- Не соглашусь. Ты исчез на несколько месяцев, а потом заявился в дом моих родителей без приглашения, и я понятия не имею, для чего ты сюда пришёл.
Правда резва, слова обжигают мне губы:
- Я хочу тебя.
- Ты врёшь.
- Я никогда тебе не врал.
Он делает ещё один шаг ко мне; меня окружает его аромат, и невольно раздуваются крылья моего носа.
- Давай на минуту представим, что это правда. Что я тебе верю, - слова капают с его языка, как яд. - Зачем?
- Тебе важно это знать?
- Похоже, это важно для тебя, раз ты без приглашения ворвался в дом моих родителей... Итак, - настаивает он, равнодушно улыбаясь. - Скажи, почему ты меня хочешь, - он делает ещё один шаг, выдыхая в лунном свете серебристый пар холода; его язвительная улыбка становится напряжённой, это видно в беспощадной гримасе его рта. - Ты в меня влюблён?
"Любви недостаточно", - однажды сказал мой отец.
Давление внутри меня растёт, обжигает и волнуется, лава в бурном темпе прорывается через пульсирующую расплавленную вулканическую воронку, разливаясь в моём теле, пока не остаются лишь одни кости, уничтожая страх, жертвенность и гордость. Моё дыхание обращается в пепел, а кожа растворяется.
Потому что это не может называться любовью. Я не хочу поэм или добрых пожеланий, я не стану приносить жертв ради его счастья, я не хочу ничего подобного, если это значит, что он уйдёт.
- Нет, - резко отвечаю я.
Его лицо трансформируется в безжизненную маску.
- Приятно узнать, что кое-что осталось неизменным.
Теперь нас разделяет всего лишь какой-то фут, наполненный дыханием, тихим рокотом клокочущей крови, поющей под моей кожей. Моя рука сама по себе тянется вверх - ползёт, ползёт, и, наконец, пальцы касаются гладкого камня его лица. Они давно его не ощущали.
Он дёргается подальше от моих рук.
- Не трогай меня.
Я всё равно его касаюсь.
- Ты сердишься, потому что не хотел услышать правду. Но это всё, что у меня есть, - говорю ему, чувствуя пальцами, как он играет желваками. - Теперь ты всё знаешь.
- Этого недостаточно. Это даже не похоже на извинение.
- Этого хватит. И тебе не нужны извинения.
- Ты оскорбил меня.
- Знаю.
Он тяжело вздыхает.
Если бы я прислушивался, то услышал бы раздающийся из комнат в доме перезвон бокалов, праздные разговоры гостей: холёных, возведённых на свои пьедесталы миллионом маловажных правил, рабством в заботе о своей репутации, о традициях.
"Сумасшедший, сумасшедший", - шепчут облака, и я одним взглядом заставляю их умолкнуть.
- Мы не должны притворяться ими, - говорю ему я. - Они хотят гарантий. Иллюзию власти. Они годы тратят на пустой смех, флирт и беспорядочный секс. Связями, деньгами и наследством родителей пытаются забраться на вершину. Они скучные. Они лжецы. Они слабы. И ты хочешь совсем иного.
Он настороженно глядит на меня.
- Ты понятия не имеешь, чего я хочу.
Но я уверен, что знаю. Потому что всем нужна власть, но немногие понимают, что дело не в титулах, умении говорить и деньгах, - это шёпот в темноте, поцелуй в углу, нечто аморфное, кроющееся в тени. Это хищная улыбка молодого мужчины, соблазняющего свою жертву на прохладной каменной скамье в садовом лабиринте. Это прикосновение парня, уводящего своего любовника с вечеринки, подчиняющего его рассеянной глупой болтовнёй.
- Я тебя вижу, - говорю, повторяя слова, что сказал он мне давным-давно. - Я тебя знаю.
- Ты знал, как трахать меня, - решительно возражает он. - Ты никогда не знал меня.
Но он ошибается.
- Ты проводишь время в ловушке роскошного кабинета, потворствуя помощникам, целующим тебя в задницу. Знакомые женщины не стоят и минуты твоего времени, все они одинаковые: красивые, податливые, влажные. Они банальны до скуки. Я знаю, потому что эти слова ты вырезал на своём рояле, - я прижимаюсь к нему, подметив скорый пульс, едва заметный под кожей, залитой жемчужным светом луны. - Игра продолжается, но игрокам невесело. Тебе даже пальцем шевелить не нужно, потому что ты и без того владеешь желанной для всех властью, и тебя это гнетёт. Ты от этого тупеешь. Ты перетрахал и уволил половину мужчин Питера только для того, чтобы что-то почувствовать.
- Ты безумен, - обвиняет он меня.
Глупый мужчина, он не так равнодушен к моим словам, как хочет показать.
- Вполне возможно, - допускаю я, впиваясь пальцами в него, чтобы почувствовать твёрдость его костей, резкие очертания его тела.
Моя кровь поёт и пляшет, желание рождается, как мрак бури, как застывший негатив воспоминаний.
Он единственный, кто заставляет меня покориться ощущению падения, падения, падения. Больше он не будет разрывать камеры моего слабого и обозлённого сердца.
Меня недостаточно, но скоро он об этом забудет.
- Я знаю тебя, - повторяю я, уверенность - остов каждого слова. - И ты хочешь этого.
"И каменное слово упало", - писала Ахматова.
Против желания мелькает в его глазах какой-то огонёк, вырываясь из его непроницаемого взгляда, чтобы вонзить мне в грудь требовательные когти.
Надежда, выползающая из-под руин павших идолов, пробирается по развалинам священных мест, мною же и уничтоженных. Из-под груды отвергнутых храмов я тянусь к нему холодной плотью к холодным пальцам. И мои же слова становятся гранитом, горящим в моей ещё живой груди, но я бросаю эти камни к его ногам в качестве искупления.
- И я хочу того же.
Бриз волнуется, поднимается, нарастает,
Приподнимает сброшенные лепестки увядающего цветка,
объединяется с буйством шторма,
обрушивая всё, всё, всё,
пока не остаётся лишь клеймо и шрам,
красный, саднящий и обнажённый на холоде.
Валера смотрит на меня. Подбородок его напряжён, когда он произносит:
- Докажи.
Я борюсь с желанием оказать ему сопротивление или начать спасаться бегством, из зияющей раны между моими лёгкими выплёскивается огонь и пепел. Это вызов тореадора, взмах красного плаща.
- Сядь, - приказывает он решительными словами и суровым взглядом.
Я колеблюсь, борясь с дрожью порочного предвкушения, пробегающей по моим ногам.
"Как до такого дошло?" - рычит Аммут, крылья распадаются в паутине и пламени. Глупый, глупый...
Но потом дышу, снова дышу, и следую за нитью, за медным мотком, спутанным за верхушкой моих лёгких и скреплённым вокруг пульсовой волны в его горле.
Я сажусь.
"Я тебя не боюсь", - однажды мне сказал Валера, и вот оно, доказательство, бесцеремонно смотрящее на то, как я борюсь с привычным неповиновением, трудностями с контролем.
"Он тебя победит, обманет тебя", - шипит Артемида, кромка её охотничьей одежды горит ярким пламенем.
Я утихомириваю её, в ожидании смотря на него.
Через несколько долгих мгновений он придвигается. Прохладные руки обхватывают мой подбородок, у него еле заметно перехватывает дыхание, когда одна рука медленно ползёт вверх. Изящные пальцы тянутся, чтобы коснуться маленькой ямки между острыми углами моих ключиц, а потом поднимаются выше и выше, схватив меня за горло. Сильные пальцы вжимаются в шею, почти болезненно сдавливают хрупкие кости. Его аромат - мыла и чего-то дорогого - вьётся вокруг меня.
Я смело смотрю ему в глаза, мои плечи несгибаемы перед лицом возбуждённых вихрей в его глазах, чей свет вспыхивает и гаснет.
- Скажи, как всё закончится, - требует он. - Ты уйдёшь?
"Не могу", - хочется сказать, но не выходит. Я качаю головой.
- Я думал об этом, - глухим голосом признаётся он, судя по всему, зачарованный видом руки на моей шее. - Я всегда об этом думал.
Эти отлично сложенные пальцы судорожно сгибаются; у него не получается их контролировать.
- Но я могу покончить с этим сейчас же, - грубо бормочет он себе под нос. - Сколько раз ты заставлял меня молить... желать...
Я льну к его руке, желая большего и негодуя на то, что мой голос не может сформировать слова, что могли бы усмирить неистовство в его взгляде. Я вспоминаю утёсы Нормандии, сгорбленные обрывы над бушующим морем.
- Ты меня хочешь? - спрашивает он.
Я киваю. Его пальцы снова сжимаются.
- Спроси, чего хочу я, Денис.
"Падай, и мы подхватим тебя", - кричат горы над водой.
- Чего ты хочешь? - шепчу я.
- Я хочу, - тихо заводит он, на секунду отводя взгляд, а потом переметнув его вниз на мои колени. - Хочу знать, что у тебя под джинсами.
У меня в голове скапливаются отголоски тех ночей, что я провёл, алчно желая его. Грозовые облака вот-вот прогремят, а кровь в моих венах шумит раскатом грома за своей позолоченной клеткой.
Глупый, глупый.
- Покажи, - приказывает он: дерзни отказать.
Его глаза зорко наблюдают за тем, как я опускаю холодные руки вдоль ремня, потянув облегающий краешек вниз, вниз, вниз, оголяя вершину бедра, выставляя напоказ свою беззащитность. Под убийственным взглядом Валеры я собираю ткань у колен, и ночной прохладный воздух хлыстом бьёт по моей коже.
Смотря на обнажённую плоть, Валера ведёт рукой по моей ключице, вниз, вниз, вниз, скользнув под рубашку, обхватывая вершину груди, нежно сжав её, словно дразня. Я не свожу взгляда с его лица.
Гравитация тянет за пульс, пригвождает меня к земле. По всей поверхности моей кожи потоком разливается свет. Я - требующий луну с неба, и получаю её, широко разводя руки, чтобы уловить загадку её вибрации и прижать её свет к своей хилой груди; я выдыхаю его имя...
Как вдруг, прерывисто чертыхнувшись, он отходит, и там, где лежала его рука, проносится холодный воздух.
Я дрожу, хмуро смотря на этот фантом напротив меня.
Теперь, замерев в каких-то футах, он смотрит на меня, и грудная его клетка вздымается так, словно он нёс что-то безраздельно тяжёлое, а потом уронил у моих ног.
В воздухе между нами повисает аморфный и оставшийся без ответа вопрос.
Всё по-настоящему?
Поднимаются волны, ударяясь об эти белые осыпающиеся утёсы, ловят их, когда те падают в неистовый прибой, ветер раздувает пламя до пожара, нитка натягивается, и моё молчаливое согласие летит свободно, хотя мышцы в горле пытаются успеть его перехватить.
Потом он снова приближается. И мы, как ненасытные звери в конце зимней охоты, врезаемся друг в друга.
Нереализуемое проникает под старые шрамы, просыпается, чтобы подставить выжидающий лик теплу.
Вся природа рычит, просыпается, стряхивает белоснежный зимний плащ, чтобы обновиться, измениться и адаптироваться. Выжить.
Пальцы Валеры неустанно тянутся и странствуют вдоль изгибов и впадинок моего тела. Я льну к нему, дрожа, дёргая за галстук и цепляясь за воротник, чтобы ищущим губам удалось оголить как можно больше плоти.
Я посасываю, кусаю и целую его кожу, вдыхая ртом солёный аромат, заполняющий одинокие пространства в моей груди и между бёдер. Он толкает меня назад, опускает вниз, и я ложусь на холодный каменный алтарь - как слабая и горящая жертва мстительному богу.
Он жесток в своем пыле, обращается с моей кожей с бездумной жестокостью - так мужчина обращается к своей шлюхе. Будто нетерпеливый, он рвёт шёлк моей рубашки и сдирает с неё пуговицы. Чертыхается, терзает, давит, пока студёный ночной воздух не ранит мою оголённую кожу, и на этом холоде внутри меня распаляется пламя негодования. Обнажённая под луной грудь остаётся такой всего лишь на короткое мгновение, потому что он моментально накрывает её своим ртом.
Я охаю и вскрикиваю, когда моя плоть согревается его губами, силой касаний и царапанья зубов. Он плотно зажмуривается, но руками я сердито обхватываю его лицо, пальцами повелевая смотреть, смотреть вверх, и он подчиняется, смотря на меня широкими и дикими глазами. Я больше не могу дышать, я сгораю, сгораю, сгораю.
Ликующе и беззастенчиво пальцами тяну его за волосы, и горячий шёлк его рта касается моего живота. Он падает коленями на землю и тащит меня вперёд, поднимая руками мои ноги и обхватывая ладонями таз, подталкивает к себе. Его дыхание горячим жаром касается внутренней поверхности бедра.
Пальцы находят жар и сочность, раскрывают меня, как спелый персик. Он замирает. После долгих минут его бездействия я смотрю вниз и вижу, что его глаза закрыты, а рот беззвучно двигается с запалом молящегося мужчины.
Из уст вырывается еле слышный вопрошающий звук. Валера в ответ издаёт рык.
А потом оказывается против меня, сердитые губы, язык и зубы впиваются в меня один раз, пять, десять. Из моего горла вырываются звуки боли и удовольствия, он дёргает бёдрами в пустоту и прижимается ко мне лицом. Это ярость и красота, полёт и потопление. Я со стонами брыкаюсь, мышцы сокращаются почти в агонии.
- Чёрт, - шепчет он снова и снова, снова накрывая меня.
Жадные руки обхватывают мои рёбра, перешагивают через лестницу из косточек, легонько сдавив член, накрывая его голодным ртом, как манну небесную, и чувствуя на моей коже едкое желание.
- Скажи, как всё закончится, - просит он, но у меня не хватает слов.
Мы неповоротливые, бесстыдные, грубые: целуемся, ласкаемся, кусаемся.
Его пальцы сжимают и тянут. Опуская одну руку к поясу брюк, он снимает их, и я чувствую его возбуждение рядом со своей ногой. Как давно это было.
Ближе, ближе, ближе...
Ртом нахожу пульс на его шее, впиваясь в плоть зубами, он грубо ныряет рукой за мою спину, наклонив её, и я чувствую яростное тепло его члена. Мы оба выкрикиваем. Рука ползёт по моей ноге вверх, вокруг, и я трусь об него, как умоляющая самка, стонами показывая удовольствие, когда он подаётся вперёд бёдрами.
Мы исступлённо и неистово стонем, Валера подстраивается и вталкивает в меня горячую головку члена. Задыхаясь, я сжимаю вокруг него мышцы. Шёлк его чёрного галстука касается моей груди.
- Господи, - грохочет он, лицо искажается чем-то, похожим на гнев.
Валера не может остановиться, не может быть нежным, и я снова напрягаюсь.
Он застывает, закрыв глаза, когда я кончаю. Его руки свиваются в кулаки по обе стороны от меня. Мы на минуту замираем, пока моё тело отдыхает, лаская его член, а потом я снова побуждаю начать движения.
Снова, снова и снова, вперёд и назад, плоть против плоти, против камня. Я корчусь, как языки пламени, наше дыхание сливается в священную и богохульную литанию.
Вскоре он близок к удовольствию. Я вижу это в его глазах, в приоткрытых губах, с которых не срывается ни звука, и потому притягиваю его к себе. Огонь, пот и дрожь вокруг его члена и очередной вскрик.
Я выдыхаю его имя, и оно проклятием срывается с моих губ.
Валера застывает, его взгляд источает эмоции, которые мне не дано понять.
- Повтори, - требует он, его голос - гравий и ржавчина, свист и скрежет старейшей во вселенной машины.
"Глупый", - доносится до меня слабеющий голос Аммут.
- Валера, - разносится мой голос.
Он вжимается в меня всем своим телом, вплетая волосы в руки, царапая зубами шею, бёдра его клеймят меня рваными и ожесточёнными движениями. Он давит, давит и изливает в меня своё семя, исторгнув отчаянный рык.
Учащённое дыхание, лихорадочная дрожь.
И мы замираем.
Он закончил, я закончил, и оба мы дышим рваными вдохами преследуемых животных, смертельными хрипами жертв, возложенных на каменный холодный алтарь.
Хищник, жертва - какое это имеет значение, когда каждый окружает противника, как змея из лезвия и пламени?
Клинок и пламя. Поверженный бог солнца. И последние останки меня тают, ускользая, как ледяные глыбы в бушующем море.
Под бледной кожей кровь возобновляет свой путь, разливаясь в животном ритме пульса, наполняя онемевшие и безжизненные части тела.
Мы две сплетённых в темноте статуи, возмутительная сатира на "Поцелуй" Родена. Прохладная кожа потускнела в тени камней среди обломков отвергнутых богов и злых слов.
Я удивлённо поднимаю руку, чтобы при полной луне изучить этот силуэт, сгибая худые пальцы и восхищаясь каждому незаметному совершенству их движения, их силе. Эти хрупкие косточки, которыми всего лишь несколько минут назад я прижимал его к себе. Моя плоть разрисована набросками каждого стона, поцелуя, укуса. Бёдра горят от его яростных движений.
Рано или поздно Валера отстраняется и покидает моё тело, осев на землю спиной ко мне. Лунный свет заливает мои обнажённые подрагивающие ноги. Меня пронизывает холод от морозной каменной скамьи, но я не обращаю на него внимания, упиваясь лёгкостью и горячностью - этим восхитительным неугомонным теплом. Этой чуждой мне надеждой.
Валера как вкопанный сидит на земле, молча смотря на стены лабиринта. Я тянусь, касаясь дрожащей рукой густой зарослей его волос.
Он поворачивает голову. Полная луна бросает на его профиль серебристо-белую тень, подчёркивая каждый изгиб надменного лица.
- Ты замёрз, - рассеянно кидает он.
Я вздыхаю в ночи, смакуя туман моего дыхания.
- Возможно.
- Ты без пальто?
Мои губы складываются в улыбке.
- У меня есть машина.
От него не ускользает смысл сказанных слов. Он смотрит на меня, и в его глазах я замечаю равнодушие.
- Денис.
Я застываю.
- Нет, - говорю я.
- Это была ошибка, - тихо подытоживает он.
Вокруг нас сплошная тишина, мир откладывает все свои дела на потом. Мы дышим.
- Я вернулся за тобой, - зло выпаливаю я.
- Не стоило.
Алтарь сгорает, но я не отступаю.
- Почему ты так говоришь?
С мгновение глядит на меня, а потом качает головой, его лоб испещрён измученными полосами дважды покорённого мужчины.
- Ты, должно быть, шутишь.
- Отвечай.
- Это... - он жестом указывает на окружающую нас обстановку. - Вот почему. Ты отравляешь всё вокруг себя, Денис. Рядом с тобой я не могу даже здраво мыслить.
- Мы это обсуждали, - шиплю я. - Мы не обязаны быть теми людьми...
- Мы и есть они, - резко перебивает он меня.
- Ну и что? - спрашиваю я, возмущённо морщась.
Мои слова сочатся унижением и безнадёжностью, когда он встаёт.
- А как, по-твоему, всё должно кончиться? - спрашивает он. - Ты решил, что, приехав сюда, можешь перечеркнуть прошлое?
Внезапно между лёгкими я чувствую болезненный укол.
- Нет никакого решения, - выдавливаю я из себя. - Ничего подобного.
Он отводит взгляд.
- Я не дам тебе уничтожить меня.
Сталь на стали, удар двери и затвор замка.
С осознанием растёт и ярость: каким жалким я, должно быть, выгляжу, смотря на него с надеждой и предвкушением глупого животного, не понимающего ценности тайны своего местонахождения.
Вот он, мой бог солнца спустя столько лет, монстр из лабиринта, чей похотливый силуэт показал мне мои собственные желания: владеть и быть свободным.
А теперь ничего не осталось. Всё, что осталось у меня от него, излилось в моё тело несколько минут назад. Он не мой, я никогда не стану свободным.
Он выиграл, а я позволил ему одержать победу. Размышляя над этим, я чёрство улыбаюсь. Я встаю, и озеро из огня накрывает слой льда.
Валера вздыхает, выражение его лица мне неведомо.
- Игра до сих пор продолжается, - шепчет он, проводя рукой по своим волосам.
Я открываю было рот, чтобы возразить.
Но не могу издать ни звука.
Существовал ли в прошлом мужчина, последовавший за шелка в море?
Разумеется, нет.
Глупый, глупый...
Ногами я оставляю давно затёртые следы, лечу мимо бреши в изгороди, света в доме, не обращая внимания на дрожь, скручивающую моё тело, когда парковщик возвращает машину. Холодным называла меня мать, но я не чувствовал этого. Помечен, - провозгласил бездомный. Самый неудачливый страстный счастливец.
Взгляните на это одеяние, на стать моей спины. Взгляните на почтение, с которым обращается ко мне слуга Русиков. И поглядите на эти обнажённые руки, слишком тонкие для холода - как они трясутся! Дрожат, хотя в венах бушует огонь. Их одолела лихорадка пустоты, боль отказа.
Через несколько часов я один из многих, точка в потоке людей, спешащих к своим целям. Пулково никогда ещё не был таким забитым.
"Глупый, глупый", - шепчет Аммут. И это правда.
Я глупый. Глупый, раз вызвал у отца пустячное возмущение и гнев, а у призрака матери - карательный шёпот. Глупый, раз отказался от прежних богов, раз пожелал неприкосновенное: свободу и незнакомое тепло Валеры. Глупый, раз прыгнул, упал и думал, что смогу выжить.
Как неумолим этот огонь.
Тепло - сила столь же неумолимая, как время, погружающая в хаос, лепестки кровью лежат на снегу, пейзаж растаял и превратился в ничто, а слова из старого сна эхом разносятся по ледяным останкам. Это оттепель, и только глупец осмелится сражаться с ней.
Его пальцы не отпускают мою руку; я рассеянно думаю, долго ли синяки будут покрывать мою кожу и где окажется Валера, когда они, наконец, исчезнут.
- Когда я увидел тебя впервые, - рассказываю я, - я даже не знал твоего имени. Но мечтал о тебе.
- Так всё начиналось, - хрипло отвечает Валера. - Скажи, как всё закончится.
Расскажи мне всё.
"Глупый парнишка", - думаю я. Глупый одураченный парнишка.
Мои лёгкие испускают вздох, и это последний обряд, вымученный гимн: каким он был в начале, сейчас, и когда-нибудь будет. На веки вечные, Аминь.
Мы змеи, хочу сказать я. Мы клинок и кости.
Мы вечная погоня охоты, вечные поиски хищника, вечное логово жертвы. Мы схожие преисподние. Мы ядерная зима. Но притом мы - это мы.
"Падай, и мы подхватим тебя", - кричат острые скалы. И я падаю, произнося слова и смотря, как они, две хищные птицы, срываются с моих губ:
- Не закончится.
Языки пламени облизывают свет в его глазах, и эти безупречные остатки, их пыл истончает нить, сжимает устье моего пульса, который начинает ускоряться, ускоряться, ускоряться, ударяясь о мои рёбра, как бой кельтского бубна.
- Обещай, - выдыхает он.
Но я не могу.
И потому мой ответ быстрый, тихий:
- Поцелуй меня.
Он хмурится, желая слышать ещё. Его взгляд обжигает меня, когда я закрываю глаза, запрокидываю голову - белый королевский цветок, тянущийся к солнцу.
Через несколько напряжённых секунд он наклоняется, легонько касаясь моих губ.
Это самый ласковый поцелуй, который он мне дарил. Всюду, где мы касаемся друг друга - тепло, но когда он с нежностью касается моих губ, я начинаю трепетать и взлетаю, падаю, разбиваюсь. Теперь я, безжизненный, лежу рядом со своим возлюбленным на холодных и залитых кровью камнях.
"Аммут, Афина, вы посмешище, - думаю я. - Вы никогда его не коснётесь. Вы никогда им не завладеете".
Но моё сердце окружено его пальцами, изящными и бледными скобками.
Это погибель - так сильно нуждаться в ком-то. Это безумие.
Сумасшедший, сумасшедший, сумасшедший.
Самый неудачливый страстный счастливец.
И эта мысль становится моим похоронным звоном, звоном приближающейся свободы.
Четыре стены. Заколочены двери.
Одно лишь окно - в холодящую бездну. И мне не уйти от безумного зверя, Что рвётся наружу сквозь кожу и вены. Не видят глаза, бесконтрольно дыханье, И жалобный скрежет стекла под ногтями. Я - больше не я: из глубин подсознанья Хрипящая тварь сверкает клыками. Последний рывок, я на грани отчаянья, Но всё ещё в силах молить о спасении: "Услышь же меня, светлый ангел печали! Приди же за мной, предрекая отмщенье! Возьми мою душу из плоти проклятой, Истерзанной мукой, разодранной в клочья, Спаси от пылающих адских объятий, Не дай поглотить её жаждущей ночи!" Мгновенье спустя, ярким вихрем сорвался С лазурных небес светлоликий посланник. Предстал предо мной, но рукой не касался. "Я вечно с тобой", - мне ответил мой ангел. Но взгляд его полон тревоги о чём-то. О том ли, что нет мне от мрака спасенья? И в шелесте крыльев звучит обречённость: Уже не вернуть то, что стало лишь тенью. Мне трудно дышать. Я в окно порываюсь, Меня не страшит больше чёрная пропасть, Но тянется цепь за моими ногами - Я падаю на пол в бессилии злости. Слепящие слёзы. Кровавые пятна. Запутан мой след: ни конца, ни начала. И ангел в испуге шагает обратно, Шепча мне проклятья и крылья срывая. "Ты предал? Отрёкся?! Куда же ты, ангел?! Иль сдался тому, кто меня поглощает? Ты даже последней надежды не дал мне!.. Ну что же молчишь ты?.." - "Прости, - отвечает. - Я видел твой взгляд - в нём пылает безумье; Ты всё уничтожишь, к чему прикоснёшься. Вы слишком похожи - тебя не спасу я. Твой Зверь стал тобой, ты назад не вернёшься". И ангел уходит - поникший, безмолвный, Но я ему вслед не гляжу безнадёжно. Я скалюсь во тьму, в исступлении воя, Следы от когтей оставляя на коже. Мой зверь ненавидит во мне человека. Он душит меня. Я бороться не в силах. Смирюсь - пусть не будет для слабости места. Мой зверь - это я. Мы едины отныне.