Ах, какое лето было в 1991-м!
Господибожежмой, лето в черешневых садах, в буковых лесах, с плещущимся в быстром Днестре солнцем, с вечерними сполохами зарниц, после которых резко, по-южному, на небо высыпали звёзды с орех величиной, а потом, почти каждый день, небесный бог, небесный волк лязгал зубами, съедал орехи, и волной по саду пробегал ветер, и тётя Жанна всплёскивала руками:
- Бегите быстрее к себе, а то польёт!
И мы мчались через кукурузу к сторожке, и едва вбегали внутрь, как щёлкали рядом, грохотали клыки, и хляби разверзались, и ливень обрушивался на крышу, а Женька обрушивался на меня, хватая и сбрасывая с кровати на пол матрас, целуя в грудь и в губы, стягивая с меня дрожащими от нетерпения руками штаны, становился передо мной на колени, и я шептал, шептал, шептал:
- Ненадопогодияжекончущас! - и иногда действительно заливал Женьке спермой рот, не в силах удержаться, и он вытягивал из меня всё до капли, а потом терпеливо ждал, лаская себя и меня, шепча в ухо нежно и неразборчиво, шуршаще, как ёжик в листве, ждал, когда у меня снова встанет; когда я закину на плечи его ноги или нагну его головой на матрас, или согну его вдвое, гуттаперчевого парнишку, как березку, что во поле стояла, и вставлю, введу, проткну, заломаю, берёзку срублю.
И тогда Женька уже не шептал, а кричал, рычал, умолял - под раскаты грома, под ливень, потому что можно было в то лето в грозу кричать и орать от души, всё равно никто не услышит.
А утром над украинской щедрой землёй, исходящей паром, дымящейся, поднималось огромное солнце и высушивало, слизывало ночной потоп...
Мне это лето выпало потому, что я был не такой, как все пацаны. "Не такой, как все" вовсе не потому, что я ебался с Женькой. Женька, например, был как все. Не такой, потому что на том переломе взросления, когда у парнишек распускается куст в паху и в подмышках, когда они начинают подглядывать за девчонками сквозь на секунду приоткрывающуюся дверь раздевалки на физкультуре, когда ленинградские юноши из хороших семей с напускным равнодушием рассматривают голые статуи в Эрмитаже, а потом заводят разговоры об увиденном с другими юношами и когда в первый раз, теребя торчащий колом хуй, неожиданно для самих себя кончают, - так вот, я в этом возрасте стал умирать. В обычном, прямом смысле. С больницами и врачами.
Я умирал подряд два года.
Два года сначала педиатрических, а потом и взрослых отделений, переливаний крови, анализов, бесконечно предположительных и неточных диагнозов, лихорадок, температуры под 40, осмотров, недостаточной массы тела, индивидуальных учителей на дому, потому что из дома ты можешь выйти лишь в больницу, и очередное светило с наигранной весёлостью говорит:
- Нуте-с, молодой человек, что у нас болит?".
А у меня нигде конкретно не болело, просто из меня капля за каплей вытекала жизнь.
Два года моё тело не принадлежало мне. Я привык, что врачи в больнице без спроса откидывают одеяло, и слова "эрекция" и "поллюция" тоже услышал впервые в больнице, когда врач, окружённый студентками, на утреннем обходе откинул простыню, и никто не хмыкнул при словах о том, что наличие эрекции - обнадёживающий признак, и поллюции - тоже. Просто когда он это сказал, а я увидел влажное пятно на трусах, то подумал, что это означает "обмочиться во сне". И лишь потом, уже дома, прочёл в энциклопедии, что это значит.
А через два года довольно неожиданно оказалось, что я выжил.
Я выжил болезнь из своего дома, как выживают из ленинградской коммуналки соседа, принуждая к размену квартиры. Болезнь ушла, оставив после себя худющее тело, не знающее, что и как с собой делать, и знающее жизнь лишь по телевизорам и книгам. Мои одноклассники закончили школу. Мне экзамены были перенесены. Очередной доктор, откивав бильярдным шаром, развёл руками: анализы все в норме, но парень слаб, надо ему на юг. Но не на самый. Не в Крым. Куда-нибудь, знаете, в Воронеж. В Черноземье. Парное молоко пусть пьёт, восстанавливается.
И тут вспомнили про дальнюю, троюродную, что ли, тётю Жанну и про её мужа Володю, старшего инженера в колхозе. Свой дом. Западная Украина.
- Там бандеровцы, - всплеснула руками соседка по коммуналке.
- Ерунда, Жанна с Володей абсолютно русские и прекрасно там живут.
Это было лето, когда развалился СССР, когда из магазинов всё исчезло, и сытая зажиточная Украина выглядела спасительницей. Спасителями выглядели Жанна с Володей.
- Что же вы молчали! Привозите парня немедленно! У нас козы! Корова! Куры! Гуси! Сало! Сад!
Много позже в Нью-Йорке, в дерьмовой студии в ап-таун Манхэттена, на границе Гарлема, единственным достоинством которой был свой выход на крышу, я валялся на этой крыше в чём мама родила на надувном матрасе, а рядом на полотенце, не решаясь снять трусы, валялся студент Колумбийского университета, скромный умный паренёк по имени Крис. Он был без пяти минут дипломированный магистр и биолог. Нам было хорошо, мы болтали о том и о сём, и я рассказал ему, как я два года неизвестно от чего подыхал, а затем неизвестно почему выздоровел.
И Крис, пуская дым из ноздрей на явочным порядком захваченной крыше, на которой разглядеть нас можно было лишь с вертолётов PanAm, сказал:
- Lethal gene. Летальный ген. Очень похоже, - и прочитал лекцию про теорию старения, связанную с включением (ну, или выключением) определённых генов в определённое время.
Как у некоторых компьютерных вирусов, типа. Но у моего гена случилась мутация, и он включился в неположенный срок. А когда срок истёк, а я не умер, ген отключился. Интересный случай, нужно мне будет сдать в их лабораторию генетический материал. Ноготь, волос, сперму...
Но сперму я сдал всё же не в лабораторию, а самому Крису, выебав его в тот же вечер на той же крыше под оранжевым заревом нью-йоркского ночного неба.
Lethal gene.
Первым украинским словом для меня стало "кохать", любить. Тётя Жанна и дядя Володя кохали друг друга, хотя потомства им и не дал господь.
Всё село говорило на мове, но ради меня переходило на русский. Меня кохали, как кохали ленинградских блокадных ребят в войну. Приехал живой труп, шки-ле-ти-на. У Жанны с Володей был дом с коврами, книгами, хрусталём и ванной, с огромным садом. Я пил молоко из-под коровы и из-под козы. Смотрел, как прямо под окнами наливается соком черешневый сад и спеет кукуруза. Я сам начинал наливаться соком.
А через неделю на каникулы из Донецка приехал такой же дальний, как и я, родственник - Женька, какой-то мой, стало быть, семиюродный брат и ровесник. Женька-москаль, потому что для Западной Украины те, кто жили в Донецке и не размовляли, были москали. Меня любили, а Женьку уважали. Я слышал про него каждый день и тоже уважал и любил его, уже заочно, как единственного кандидата на место друга, потому что в моей жизни были родители, родня и доктора, а друзей не было. На "Волге" дяди Володи мы поехали встречать Женьку в Ивано-Франковск. Женька учился в техникуме. В техникумах учились три года, Женьке оставался год...
Я не упал, поражённый громом, и не влюбился с первого взгляда.
Женька был обычный парень с короткой стрижкой (хотя в моде были патлы), сероглазый, умеющий бренчать на гитаре и делать обратное сальто. Занимался спортивной гимнастикой. Худой. Скорее молчаливый.
Позже в моей жизни были страсти, я узнал их игру, но между мной и Женькой не было даже тени того, что в любви парня к парню присутствует всегда: стремления стать таким же, как тот, в кого ты влюблён. Таким же начитанным или таким же накачанным - неважно. Знать и уметь всё то, что знает и умеет он.
Женька приезжал к тёте Жанне каждый год, в селе он всех знал, и все знали его. Безотказный, надёжный. Прополоть табак и кукурузу, постолярничать. Он умел, я робел.
Он был мой Вергилий по местному миру и вообще по миру. Я рассказывал ему всё, что узнал из книг за время моей болезни: про устройство Вселенной, географические открытия. Он учил меня кататься на велосипеде, играть в футбол и в том месте, где непослушный Днестр образовывал тихую запрудку, нырять и плавать.
Гос-по-ди-бо-же-мой, что за лето тогда было! Какое сочное, ягодное, яблочное, черешневое, живое! Как я наполнялся силой! И было ещё одно обстоятельство, о котором я порывался, но не решался поговорить с Женькой: вместе с выздоровлением на меня обрушилась гиперсексуальность. Хуй стоял всегда и безо всякого повода. Я парился в облегающих синтетических плавках под шортами - не то чтобы стеснялся, но просто не видел, чтобы другие пацаны свою эрекцию публично демонстрировали.
Разрешилось всё само собой.
Мы пошли купаться на Днестр.
- Раздевайся! - сказал Женька и сбросил с себя всё; я увидел его голым. - Здесь в это время никого не бывает!
- Ты научишь меня плавать? - спросил я, послушно раздеваясь догола.
- Вот это у тебя стояк! - присвистнул Женька, глядя на мой налитой, задранный к небу хуй.
- А у тебя не бывает так?
- Да каждое утро. Здесь ведь девчонку себе не заведёшь - тут если кто женихается, то потом женится. Да и девчонки сами не дадут: а вдруг залетит, а ты уедешь? Но у тебя ничего себе торчит! Давно не разряжался?
- А ты уже... ты спал с девушками? В каком смысле "разряжался"?
Женька кивнул.
- Да я в Донецке с одной почти уже год... Бля... у меня, глядя на тебя, тоже встаёт от зависти! Пойдём в воду - опустится!
Но у меня так и не опустился. И когда Женька поддерживал меня в воде, касаясь руками моего тела, я сам собой от сладкого, избыточного, истомного возбуждения кончил, вскрикнув и сразу заметив в воде что-то мутное, белое.
- Женька! Отойди! Из меня что-то выстрелило! Может, какой-то гной, может, заразное!
Женька изумлённо уставился на меня, потом в воду передо мной и расхохотался:
- Да ты просто кончил! Это малафья! Ты что, вообще ещё никогда не кончал?! Эх ты, чудо! Учись! - и, чмокнув меня в щёку и приобняв, Женька стал дрочить себе под водой.
Я стоял, стыдно-счастливый, и смотрел, как он стонет, ускоряет темп, как разряжается в воде молочным клубящимся облачком. Вот как, значит, происходит эякуляция, про которую я читал в медицинской энциклопедии... Семяизвержение... Вот, значит, как... То, чем занимается Женька, называется онанизмом, мастурбацией, рукоблудием. Это порок, присущий капиталистическому обществу, но какой же Женька капиталист?
У меня было много вопросов. Вопросов к Женьке. Знает ли он, что это порок? Он давно этим занимается? Как у него было первый раз с девушкой, сколько длится половой акт и как сделать, чтобы девушка не забеременела?
Но я решил выждать. Слишком много вопросов. Глупых, я понимал. Но больше спросить не у кого. Вот такой учитель тебе дан по жизни. Обычный парнишка, который показывает тебе, как он занимается мастурбацией, потому что ты даже этого не умеешь... Может, спрошу в следующий раз...
Но ответы я получил в тот же день.
Тётя Жанна, обожавшая нас с Женькой, не переносила одного: Женькиной игры на гитаре. Играл он и правда скверно, но я восхищался и этим, а потому сам мучительно и фальшиво изображал игру посредством трёх аккордов, и бедная Жанна этого выдержать не смогла.
- Ребята! - провозгласила она, когда мы вернулись и Женька взял гитару. - Вы переселяетесь жить в огород! Володя вам перетащил туда кровати и бельё! А у нас - без гитары! Там свежий воздух, там и играйте, сколько душе угодно!
Так мы с Женькой оказались вдвоём под одной крышей вдали от всех глаз и ушей.
Вечером, когда отсверкали зарницы, отсияли звёзды, когда рванул ветер и Жанна сказала:
- Вперёд, ребята! К себе в огород! А то сейчас ливанёт! И можете там на своей балалайке бренчать хоть до утра!
(Ох, тётя-тётя, какое двусмысленное пророчество!)
И вот, когда мы прибежали в сторожку, и хлынул дождь, и я приготовился выпалить Женьке все свои дурацкие вопросы, потому что опять мучил стояк, Женька хитро спросил:
- Ты самогон когда-нибудь пил? - и вытащил бутылку, классически заткнутую бумажной пробкой.
Отлил, стало быть, из бутылищи дяди Володи.
Самогон обжёг пищевод. Женька прихватил и домашнюю колбасу. Через пару минут мир стал празднично лёгок.
- Тсс, тебе для первого раза хватит! - Женька отобрал бутылку, хотя я выпил всего глоток. - Ого, у тебя снова стояк!
- А у тебя? - спросил я, робея.
- Теперь уже да, - ответил Женька и даже не спросил, а сказал утвердительно: - А хочешь попробовать кайф? Крутейший кайф? Хочешь? Девчонок ведь нет и долго ещё не будет? Хочешь?
И, не дожидаясь ответа, он выключил свет и начал расстёгивать на мне рубашку, целовать грудь. Его рука, как змея, вползла мне в низ живота, обхватила хуй, залупила его, а потом Женька поцеловал меня просто в рот, и я понял, что надо как-то убрать зубы. А потом я уже ничего не понимал, потому что Женька просто мной овладевал - бешено, страстно, обмацывая каждый миллиметр тела, бесстыдно шаря по соскам, яичкам, груди, ногам, между пальцами ног, между ягодиц. Он брал меня, овладевал добычей, а я плыл от того, что мною овладевают.
Мы валялись на скрипящей панцирной сетке, и Женька догадался сбросить на пол матрас, просто для удобства. Мы легли на пол, гремел гром, молнии летали по стеклу, и когда ко мне уже подкатывал изнутри главный, удушающий удар, Женька прошептал-пролизал мне жарко в ухо:
- А хочешь небывалый кайф? А потом ты мне? - и сполз по мне языком от уха через щёку, шею, грудь, живот вниз.
Я сначала не понял, что он делает, но осознание того, что он делает - Женя! Сосёт! Мне! Хуй! - перечеркнулось, утонуло в волне, подмявшей меня под себя...
- Ну ты и орал! - сказал между раскатами грома Женька.
Мы молча пролежали уже минут пять. Я начинал приходить в себя.
- Я тебе затыкал рот.
- Я тебе тоже.
Женька засмеялся.
- Ни хуя себе, из меня самого такой фонтан вылился!
Он приподнялся и спокойно слизал с моего живота собственную сперму. Слизал, как слизывают остатки варенья с блюдечка. Обычный простой парнишка... Значит, обычный простой парнишка, если он не спит с девочкой, может спать с другим парнем. Сосать ему хуй, например. Пить его сперму. Вылизывать свою сперму. Целовать его. И это кайф...
Я читал о гомосексуализме в книжках, но воспринимал это как книжную химеру, такую же далёкую от моей жизни, как, например, гарем. Ну вот есть такие люди, их легко отличить от обычных. Они кривляются, красят глаза, говорят тонкими голосками.
- Женя, я глупость говорю, но то, что мы сделали - это извращение? Это очень плохо? Это из-за того, что мы пьяные?
- Тебе разве было плохо?
- Мне - хорошо. А почему пишут, что это плохо?
- Да потому, что это как мой батя говорит: советская власть - это когда у тебя отнимают все удовольствия ради коммунизма.
- Женьк, а у тебя с парнями этой первый раз?
- С тобой - да. Давай ещё самогончика глотанём?
Нам в ту ночь было хорошо ещё трижды. Точнее, мне - трижды, а Женьке дважды. Это оказалось тоже новым знанием: оказывается, у всех по-разному. Я знакомился с Женькиным телом как со своим. С его хуем - оказывается, он чуть изогнут вбок и короче моего, хотя такой же по толщине. С Женькиным запахом. А с его задницей я познакомился в следующую ночь и в следующую грозу, когда Женька молча выложил передо мной тюбик крема. Я понял, что начинается новый урок.
Женьке нравилось, что я его ебу.
- Кайф... ещё... давай... на полную... еби... кайф...
Ещё через пару ночей он распечатал и меня, но мне это не понравилось, и мы откатились назад, к прежним ролям.
Мы засыпали на полу голыми, в объятиях друг друга, но ставили будильник на пять утра, чтобы перенести матрасы на кровати, где нас и находила поутру тётя Жанна. И Женька иногда не удерживался и сонно отсасывал в утренних сумерках мне ещё разок.
Какое-то время я искал на его лице тайный след порока и на своём тоже, но ничего не находил, и когда мы играли в футбол или сидели за столом, или бежали на речку, или болтали с другими ребятами, я не находил в Женьке ничего, что бы отличало его от людей вне нашей тайны. А однажды, когда я сказал про возможный отпечаток ему, он пожал плечами:
- А как по виду скажешь? Те пидоры, которые красятся, так делают, чтобы сразу сказать о себе всем, кто возьмёт. А ты что думаешь, из местных хлопцев здесь никто этим не балуется?
- А что, есть? Я думаю - никто.
- Много ты знаешь...
Я и правда мало знал.
У запруды на Днестре мы соорудили шалаш, и после купания - я начинал плавать всё лучше и лучше - я ебал Женьку в шалаше, запоминая, как меняется его лицо в момент наслаждения, и сам от этого наслаждался. Я не представлял никаких сексуальных сцен с другими парнями или девчонками - мне хватало Женьки.
При этом я креп, обрастал мышцами и мясом.
- Ты уже не шкилетина блокадная, - как заметила однажды тётя Жанна.
Молоко. Куры. Овощи. Купания. Игры. Солнце, дожди, свежий воздух. Регулярная ебля...
В августе в селе играли свадьбу. Свадьба была со столами во дворе, музыкой, танцами и горилкой рекой. Когда уже начинали расходиться, а молодые отправились в хату, сильно захмелевший Женька вдруг сказал:
- А прошлым летом жених сосал мне. Ну, угадай, с кем я ещё без тебя?
- Женя, ты пьян. Замолчи. Это наше и больше ничьё.
- А хочешь прямо щас втроём?
- Женя, прекрати пить! Пошли, тебе хватит!
Я схватил его за руку, но он дёрнулся и исчез.
- Женька!
То была ночь со сполохами, но без дождя и грозы.
Я вернулся в сторожку один. Жени не было. Я не мог уснуть. Я пил самогон по глоточку и плакал. Мне казалась, что это только наша тайна.
Женька пришёл только под утро и совсем пьяный, и эта была единственная ночь, когда мы засыпали раздельно. И это же нас спасло, потому что совсем рано к нам без стука зашёл дядя Володя и сказал, что в стране переворот, что Горбачёв арестован, в Москве танки, и хрен знает, что теперь будет. В тот же день Женьке пришла телеграмма, чтобы он срочно возвращался в Донецк, так как отца переводят в Москву. Он, оказывается, работал у него в КГБ, просто Женьке запрещалось об этом говорить.
Дядя Володя усадил его в "Волгу" и повёз в Ивано-Франковск. А я не поехал - не мог избыть ночную обиду. Мне и самому оставалась последняя неделя каникул.
Женька обнял меня, пожал руку, сказал:
- Прости!
Мой хуй при объятии привычно вскочил.
Женька, прижавшись, почувствовал это и незаметно погладил его бедром.
- Удачи тебе, Женька. Москве привет. Напиши!
- Конечно.
"Волга" уехала.
Но Женька так и не написал, а потом развалился Союз, а потом началась свобода, а потом мои родители развелись, мама вышла за американца, и мы переехали жить в Америку, и началась другая жизнь...
Я абсолютно здоров
Однажды в штате Монтана - быстрая река, холмы, кукуруза, в общем, не дать ни взять Приднестровье - я, поддавшись сентиментальному чувству, написал письмо дяде Володе и тёте Жанне, но оно вернулось за выбытием адресата. Ни в "Фейсбуке", ни в "Вконтакте", ни даже в "Одноклассниках" я Женьку не нашёл. Впрочем, уже четвёртый год я живу с одним и тем же бойфрендом.
Но каждый раз, когда я слышу про годовщину форосского заключения Горби, про развал СССР или даже просто про проблемы Украины, я вспоминаю одно и то же лето...
Ах, какое это лето было! Ах, какое!