Ладонь, протянутая от сердца (глава 3, Take It With Me)

"Hold On"

- Ну что ты места себе не найдёшь? Сказал же он тебе, что выезжает! Скоро будет, на такси быстро доедет. Гришутка, я...

- Мама! Я же просил! Гришутка! Ты меня так ещё при Илюхе назови! - я содрогаюсь от одной этой мысли! - Бр-р-р, "Гришутка".

Мама смеётся, хочет мне что-то сказать, но тут из кухни её зовёт Егорыч - во разорался! И мама, смеясь, уходит к нему. Ну, что, я доволен. Тем, что она смеётся, тем, что ей нравится Илюха, тем, что он нравится Егорке, - о себе я вообще молчу. Блин, но хоть я и молчу, мама отлично видит, что Илья мне... Нет - тьфу ты! то есть, да! - не просто нравится. Мама вот говорит, что я в него влюбился. Да ну. Я, понятное дело, пытаюсь ему подражать, да куда там! Он... неподражаемый. Хм, а что подражать? Егорка, вон, тоже хочет всё, как Илья. А тот хорош! Учит Егора всякому... словечкам там, пистолет ему на 23 Февраля подарил, газобаллонный - мол, игрушка. Ага! Игрушка, как же. Зато котяра в ум пришёл - это уже хорошо. Вчера брат мне металлическим шариком прямо по заднице - снайпер, блин. Больновато, кстати, да я молчу, а то мама заберёт пестик у Егора, и тогда мой брат откроет враждебные действия против меня. Не надо, было уже раз, случался прецедент, как Илюха говорит.

А мне Илья со Стасом подарили ноутбук. Ноутбук! Это вообще! Слов нет, как С.С. говорит. Ну, это старый Илюхин DELL. Блин, да какой же он старый, просто Илья купил себе "двухъядерный" - так он двухъядровый процессор называет, вот он мне DELL и подарил на 23 Февраля, и Интернет ещё. "Скайлинк", мобильный, без проводов - вообще, тема! Но вот что интересно: он мне ноутбук сунул, наскоро объяснил, что там и как, а дальше, типа, разбирайся сам, самурай, а с Егорычем Илюха часа три с пистолетом этим возился, четыре баллончика они расстреляли в старую коробку с пенопластом от телевизора, а уж шариков - не сосчитать!

Да нет, я не ревную - да ну. А кого к кому? Илюшку, что ли, к Егору, или наоборот? Нет, конечно, просто как-то не очень у меня получается Илье подражать, а он, по ходу, всё прекрасно обо мне понимает, и ему это по приколу! Весело ему, понимаешь. Иногда он, в натуре, такой гад! С.С. говорит, что он вредный, сил нет! Сто пудов. А интересно, вот почему Илье совсем по фигу, как к нему относятся? Нравится же он всем, а ему по фигу. Или не по фигу? Со мной же вот он... Да, почти три недели уже...

Звонок! Илья! Я, спотыкаясь об неведомо откуда появившегося кота, путаясь в ногах, бегу открывать - да, бегу, Илья ведь пришёл! И Малыш ещё тут, дрянь такая!

- Малый! Что ты под ноги?! Егорка, ты-то куда рванул? Илья!

- Да. Это я. Вот так вот я в фас, а вот так вот - в профиль! Ладно, дай зайти. Егорка, привет, bon giorno, Рыжик! Ciao, ciao, caro mio - эх, целоваться нельзя, у тебя же иммунитет ослабленный. Здорово, Грэг, держи пять. Тише ты, самурай, руку мне не оторви! Ну да, ну да, а всё-таки не оторви, а так-то я тоже рад, очень даже. Малыш... Хм, хвост щас отвалится! Да, у собаки хвост - это лишняя деталь, вот у нас Улан - пример для подражания. Где ваша мама, братцы сероглазые? Обед - это хорошо. Грегори, рюкзак мой возьми, тащи его на кухню... Да так, по мелочи. Блин, Гришка, да ничо особенного, и вообще, это я Егорке принёс, так что... Здрасьте, тёть Тань!

- Здравствуй, Илюша. Ты что такой - замёрз?

- В такси? Ответ отрицательный. А это я такой... возбуждённый я. Мы такую аварию щас видели! Тихо, Егор, авария была без жертв.

- Гололёд, - встреваю я, а сам улыбаюсь и с удовольствием смотрю на Илюху.

С удовольствием. Ещё бы - он такой сейчас! Да, поэтому я и стараюсь ему подражать, да только не особо у меня это выходит.

- Тёть Тань, там, в рюкзаке виноград и груши. Орехи ещё грецкие, Егорке для крови это полезно. И гранат тоже.

- Илья, да что же ты?! Неудобно же мне.

- Но мне-то ведь удобно! Очень... Гришка, достань, только виноград надо помыть, а орехи не надо. А гранат - не знаю.

- Илюша, pronto, а можно вот я так вот? Perfavore.

- Залазь, Рыжик.

- Здор-р-рово! Илюша, а как будет "Рыжик"? Ну, по-итальянски? Quo esto "Рыжик"?

- М-м, "Rossollino", наверное, но мне так не нравится чо-то как-то. Лучше всего Рыжик.

- Точ-чно! Ш-што-то как-то! "Рыж-жик" - луч-чш-ш-ше!

- Заш-шипел, ч-чёртик, - ворчу я.

А вот на Егора я смотрю с неудовольствием. Ну да, ласкучий он у нас - это к своим, а Илья уже свой, можно сказать, но всё же! Ещё ведь и подпрыгивает у Илюхи на коленках от восторга! А Илья доволен, по ходу: накручивает себе на пальцы у Егорки два его золотистых вихра на макушке, тянет их в стороны, так что получаются рожки, тот жмурится - ну да, от удовольствия - и совсем уж делается похожим на маленького чёртика. Я машу на них рукой и лезу в Илюхин рюкзак.

- Ого, Илья, тут же... Сколько, килограмма два? Мам, тут не только груши, но и яблоки ещё.

Мама подходит ко мне, задумчиво берёт огромное восково-красное яблоко, осторожно кладёт его на стол, поворачивается к Илье, а тот усиленно делает вид, что очень занят с Егоркой. Мама молча смотрит на них, Егорка затихает, Илья спускает его с колен, смотрит на маму, в глаза ей, и говорит:

- Татьяна Владимировна, я...

- Илья, мне неудобно, когда ты приносишь нам всё это.

Мне тоже делается очень неудобно, и ещё стыдно почему-то, а чего стыдно, я и сам не пойму. И Егорка тоже... не в своей тарелке. Он ведь всё чувствует, он у нас такой. Но, наверное, нужен этот разговор, правильно мама его начала, завалили ведь Илья со Стасом нас совсем: и фрукты, и подарки - неудобно же, в самом деле! Я поднимаю глаза на Илью - и теряюсь. Он сейчас выглядит по-настоящему взрослым, не играет во взрослого (этого Илью я уже научился узнавать), а является им. И ещё он сейчас по-настоящему зол, и такого я его вижу в первый раз, однако не похоже, что он злится на нас, тогда на что же он злится?

- Илья...

- Погоди, Гриша. Я всем вам должен кое-что сказать. Это хорошо, Татьяна Владимировна, что такой разговор у нас начался. Мне "всё это", как вы выразились, не в тягость. У меня до черта денег, я богат - очень. Да, богат, Гриша, рот закрой, пожалуйста. Богат, и не только по российским меркам - вообще, реально богат. Неважно, как это случилось - хотя, если вы будете настаивать, я расскажу, конечно, - но так случилось... Повторяю, мне это не в тягость, мне в радость, что Егор ест фрукты, что у Гриши теперь есть ноутбук и Интернет, а ещё мне бы было в радость, если бы и у вас, Татьяна Владимировна, было всё то, чего вам недостаёт, - я имею в виду то, чего вы не можете себе позволить по деньгам. Пусть и мелочь какую-нибудь, а не можете. Но я не мог вам этого даже и предложить, без такого разговора, да я и сейчас не думаю, что вы, Татьяна Владимировна, примете что-то для себя - с разговорами там или без. Гордость! Это и для меня не просто слово. Но это сейчас. А раньше...

Вы знаете, мне приходилось побираться. В прямом смысле этого слова - побираться, так как воровать у меня плохо получалось, били сильно. Жрать из бачков мне тоже приходилось. И похуже ещё чего со мной было, и настолько всё это было плохо и страшно, что я и рассказывать об этом не хочу, - но, опять же, если вы, Татьяна Владимировна, будете настаивать, я расскажу! Не при Грише, разумеется, хотя, когда вся эта жуть со мной творилась, - я смотрю на Илью, не мигаю, смотрю и вижу, как у него затуманиваются его ясные светло-зелёные глаза; это не слёзы, понимаю я, это воспоминания. - Как трудно с вами, с женщинами. Со Стасом всё было проще. Обматерил я его в три этажа, распсиховался, наорал на него, сказал, что уйду отсюда ко всем чертям... Я не хочу, чтобы вы стеснялись, я не хочу, чтобы вы даже удивлялись, Татьяна Владимировна, потому что я всё это делаю от души, от сердца. Один человек - однофамилец ваш и ваших сыновей, кстати, - сказал мне однажды, что если тебе протянули ладонь, от сердца протянули, то плевать в неё нельзя! Нельзя плевать в душу, ведь душа в сердце. А когда этого человека не стало, я решил, что только так я теперь и могу жить, и я так живу, стараюсь жить. Уж не знаю, как у меня это получается...

Я потрясённо смотрю на этого пацана, парня, мужчину, и понимаю, что сейчас Илья был с нами по-настоящему настоящим, таким, каким он, наверное, только со Стасом бывает! Да-а... Он смотрит в стол, потом поднимает глаза на Егорыча - а тот аж не дышит, смотрит на Илью, глазищи серые, как блюдца, и палец в рот сунул! Илья улыбается, убирает у Егорки ото рта руку, осторожно притягивает его к себе поближе и смотрит, наконец, на мою маму.

- Илюша, я... - голос у мамы чуть дрожит, я оборачиваюсь неё: ого! - Но всё же, Илья, ведь мне, и правда, неудобно.

- Ну, выкиньте, раз неудобно, - вдруг говорит Илья, и голос у него уже усталый. - Может, так будет удобней. Только кому?

Он опускает подбородок Егорке на макушку, потом тычется ему в волосы носом, трётся им, поднимает голову и снова устало говорит, а скорее даже спрашивает:

- В самом деле, уйти мне, наверное, надо. Никогда не будь навязчивым - it too such precept, заповедь, а я навязываюсь, Б., так получается.

У меня сердце обрывается! И плакать хочется. Да нет, я, конечно, не расплачусь... не сейчас... И я кусаю губы.

- Гриша, давай дуршлаг, я виноград помою, - тихо говорит мама, я смотрю на неё, она мне кивает, и я тороплюсь достать из ящика дуршлаг. - Илья, надеюсь, что ты голодный. Я приготовила тут, а меню Гриша составлял. Только вы уж без меня, сами давайте, милые, а то нам с Егором пора в поликлинику... Так, ты ещё в шортах, "телеграмма"?

- Я ещё в шортах, - с гордостью соглашается Егорка; вот же чудо, это он точно у Ильи научился. - И я не "телеграмма"! "Рыжик" я - да, Илюша?

Пауза - и мы все смеёмся.

"Filipino Box Spring Hog"

- Ну-у, хвалю, самурай. Да только... Нет, Гришка, это дурость. Почему кто-то должен умирать просто так? Уйти от смерти, когда умирать не за кого, не за что или незачем, - это нормально. И при чём здесь трусость?

- Илья, я же не про смерть говорил! Неужели ты не понял? Да ну, ведь не убили бы они меня! И не убили. Ну, дали в табло, ну, мобильник забрали, десятку ещё.

- Мало? А если бы... Нет, ничего... Так, я со сметаной не хочу, не клади мне её. Значит, если бы ты удрал от них тогда, то это считалось бы трусостью?

- Да ну. Не знаю, наверное, хотя всё-таки нет. Да и что говорить, я и не успел бы удрать, уж больно всё получилось неожиданно. А так-то... Ха, Ил, но ведь ты бы не удрал? Ну, я имею в виду, не в тот раз, тогда-то у тебя всё под контролем было. А вот если бы ты так же, как я, попал, например? Ну, неожиданно, я имею в виду.

Илья смотрит на меня, руку до рта не донёс, смотрит задумчиво и как бы сквозь меня - умеет он так смотреть, - а потом пожимает плечами, дует на ложку с борщом и заявляет:

- А я не знаю! Как карта бы легла. Очень даже может быть, что и удрал бы.

"Да ну, - думаю я про себя, размешивая сметану в своей тарелке с борщом, - хрен бы ты удрал. Достоинство и Честь - ты же живёшь этим! Чтобы Илья - Ил-2! - удрал бы от каких-то гопников?! Да ну".

- Вкусно. Вот, Илюха, я же говорил, что суперный борщ у нас мама варит, правда ведь? Со свининкой.

- Правда ведь! Со свининкой! Да, Грэг, классный борщ, что правда, то правда.

- Это правда, а вот то, что ты бы удрал... - всё-таки решаю я продолжить этот очень важный для меня разговор, интересно ведь! - Гопники, подумаешь, ты бы таких сроду не испугался бы!

Очень мне не хочется, чтобы Илья сейчас меня разубеждал! Пусть это только просто разговор, а не дело, но не хочется. А борщ, на самом деле - супер, по теме.

- Гопники-разбойники... - ворчит Илья. - По-твоему, выходит, что их нечего бояться?! Перец у вас где? Есть чего. И именно бояться, а не опасаться. И именно, когда они толпой, - вот тогда их и надо бояться. Ну, этот страх у меня есть только до того, как всё начинается, а потом возникают другие чувства.

Я даже есть перестаю:

- А какие, Илья?

- Хм, разные. Ну, восторг, как это ни странно... Да, по большей части восторг, и не важно, чем всё закончится. Но это у меня, таким уж я уродился. Вот честно скажу тебе, самурай: нравится мне бой.

- Да ну, Илья, какой же это был бой? Ой, ты, пожалуйста, извини меня. Спасибо. Но всё-таки. Я про другие случаи у тебя не знаю, конечно, но тогда-то... Так ведь ты их...

Илья смотрит на меня... высокомерно, дожёвывает, потом вообще задирает вверх подбородок и говорит:

- Балда! Самурай, ты пойми: когда бой, а когда нет - решаешь только ты сам. Иногда простой урок химии может быть таким боем - Сталинград! - м-м... Но не будем о грустном.

Я хихикаю себе в тарелку. Знаю я о его "грустных" делах с химией! Алхимик-недоучка, Менделеев недоделанный - это тебе не об "изначальном превосходстве Утамаро над всеми импрессионистами, вместе взятыми" мне втирать... Ой!

- Ил! Ну чо ты?! А если бы я подавился?! Гад.

- Если бы да кабы! История, Грегори, не терпит сослагательного наклонения. Как наука... Да, вкусный борщец! Был. Реально вкусный. И кто это мне говорил, не помню, что идеальный мир имеет примат над материальным? Натурально, он такого реального материального борща не пробовал. Нереально. Натурально, идеально.

Я смеюсь - да-а, интеллектуал! - а сам про себя думаю: "Ты бы лучше с химией своей..."

- Добавки хочешь?

- М-м. Добавки не хочешь. Натурально, я реально отказываюсь, причём брутально.

- Илья-а, хорош, конча-ай, смешно. Погоди, а второе? Капуста же, тушённая, Илюша, с курицей, - вкрадчиво сообщаю я, так как очень мне хочется, чтобы Илюха пообедал у меня по-настоящему. - Реально, Илья, натуральная курица, не окорочка там, какие-нибудь... химические, нереальные, - не удержавшись, снова хихикаю я. - Да ну! Ой! Кончай, Илья! Я ж так... Ну, вот, ложку уронил. Ну, что? С курочкой. И знаешь, Илька, мама туда ещё такие приправы добавляет - ну, всякие. И помидоры.

- Искуситель! Да, умеешь ты искушать - хм, учесть надо. Не чеши в затылке, Ё! Что за наказание, Б., мало мне Стаса было! У вас что тут, в Магнитке, зараза такая ходит? Буду я капусту, тушённую с натуральной курочкой, помидорами и всякими приправами. Гришка, ты мне в эту же тарелку капусты наложи, мыть потом меньше придётся. Ё! Да не спорь ты! Так, продолжаем разговор, как говорил великий и прекрасный вертолёт системы "Карлсон" своему Малышу... Кстати, а Малышу капусты?

- Да ну, нельзя же ему, там ведь перец, нюх испортится и всё такое. Ничего смешного, между прочим! Ладно, немножко можно. А о чём продолжаем разговор, а, Ил?

- Если продолжаем, то о том, о чём говорили раньше. Итак, гопники.

А мне чего-то расхотелось говорить о гопниках. Я морщусь, хочу возразить, смотрю на Илью и вижу, что он улыбается мне одной из этих своих настоящих улыбок. Их у него три такие, настоящие: эта задумчивая, а ещё есть весёлая, и грустная тоже есть, но её я не очень, у меня от его грустной улыбки глаза чего-то щипет, а вот первые две мне очень даже нравятся, люблю я даже, можно сказать, когда Илюшка улыбается мне весело или вот так вот, задумчиво. Бывает, что Илья с такой улыбкой начинает мне что-то рассказывать, - не всегда, конечно, но бывает. А интересно...

- Ну, хорошо, Илья, гопники. Вот ты мне позавчера рассказывал, как Япония от разбойников задыхалась, было такое время. И ещё ты рассказал, как Помпей пиратов истребил. Вот если бы там гопоту эту боялись или опасались хотя бы, тогда бы всё так и продолжалось бы.

- Слушай, самурай, ты лучше меня, блядь, не заводи. Я когда заведённый, то... - Илюха пару раз щёлкает на меня своими белыми зубами.

- Что? - смеюсь я.

- Предметами разными тогда бросаюсь, костями куриными, например.

- Да ну, Илья?! Ну, ладно, если костями, то не буду заводить. Не хочешь отвечать, не надо.

Илья, склонив голову к плечу, спокойно смотрит на меня. Я улыбаюсь и стараюсь вложить в свою улыбку побольше всякого такого - "ирония" это называется. Потом он кладёт на стол куриную косточку, качает головой и, разумеется, отвечает:

- Ты, Гришка, уже сейчас хороший человек, а если всем нам повезёт, то вырастешь вообще настоящим. Да не красней ты, я же серьёзно так считаю. Вот, но что надо, а что не надо... Нет, не так. Вот, послушай. Чайник только сперва поставь. Япония до Ияэсу, разбойники - там же всё зашло дальше некуда! И с пиратами в Средиземном Море при Помпее тоже. Они же целые города на запчасти разбирали, как угнанную "тачку". Это вот сейчас тебе "хи-хи", а тогда... Да, гопоту всегда боялись, но не все. Можно перешагнуть через страх - легко! - когда есть куда шагать... или с кем. А если незачем и не с кем? Хм, ты же сейчас хочешь, чтобы я тебе пример привёл, так?

- Хочу, - сознаюсь я, как честный человек.

- Будет тебе пример, если ты мне чаю нальёшь.

Получив ожидаемый чай, Илья отпивает из чашки глоток, недолго молчит и начинает:

- Ну, вот, например, одна история. Только этот пример такой... Не знаю, как он тебе понравится, но это пример. Мы же с чего разговор начали? Надо ли тебе было удирать тогда от Комара или нет, и, главное, было бы это трусостью или нет? Я тебе уже про Минамото рассказывал, я эту семью больше всех уважаю, ты в курсе. Но тогда в Японии много было достойных. Вот противники Минамото, Тайра - был у них такой Садацуна, очень даже достойный персонаж. Ну да, он по рождению был уже в теме, но и собственной храбростью дослужился до командира Левого крыла стражи Внешнего Дворца - "Татэхаки", Носителя меча. Неважно, короче, это большое звание. Вот, так он в бой знаешь как ходил? У них там войнушка очередная случилась, так когда Вада Ёсимори, его начальник, войска в бой посылал, Садацуна впереди всех скакал. Ну, в этом ничего особенного нету. Но вот если бой был днём, тогда Садацуна сражался на чёрном коне, а хоро - это такая сумка для амуниции, её как накидку использовали для защиты от стрел - ярко-красная у него была, а если в темноте драться приходилось, тогда он был на белом коне и хоро тоже белоснежную надевал.

- Круто! Это же он для того, чтобы заметнее быть, да, Ил? Круто... Погоди, варенье же, Илья, вишнёвое!

- Не хочу. И сахару не надо. Так вот, он это делал не для того, чтобы повыёбываться, а чтобы самых отмороженных из врагов на себя оттянуть! И чем больше, тем лучше. Ну, вот как, храбрый был человек Тайра-но Садацуна? Да. А однажды он с девицей кувыркался... м-м, неважно, и к нему в спальню грабители залетели. Гопота. Но тогдашняя и тамошняя, с оружием и с желанием не только пограбить, а ещё и убить - это им в кайф было. И что? Садацуна мог их всех там положить - да на раз! я сто пудов уверен в этом, он же супер-профи, - но это был риск всё-таки. И именно как супер-профи он посчитал, что это пустой, ненужный риск. И тогда он ноги сделал - прикинь, Гришка, он драпанул! Отмахнулся тати от братвы, и пока те - вот как ты щас! - в затылке чесали от растерянности, он девицу под мышку и к соседу.

Я вылавливаю у себя из чая вишенки от варенья, ем их, косточки на блюдце ложечкой аккуратненько складываю. Ну, не знаю. Ну, да, не за что было тогда этому Сада... Садацуне погибать... вроде бы. Погоди-ка, а как же тогда...

- Погоди, Илья, но ведь Достоинство! Как же? И Честь. Это же всегда с тобой? Внутри, я имею в виду. И что с того, что риск, пусть и ненужный? Чо же это он, не по-мужски это как-то.

- Блядь! Блядь и блядь! Не мне и не тебе судить таких людей! Извини, Гришка. И ни при чём здесь это - "по-мужски", "по-женски"! Достоинство и Честь, но для чего или для кого? Внутри это, разумеется, это же основа, а где же ещё и быть основе, как не внутри! Основа, но ведь не только для себя, а и для... Наружу это всегда должно быть направлено, на других и для других. Знаешь, как Садацуна умер? Когда они ту войнушку просрали, он жив оказался, израненный, но живой, и он вызов сделал. Любому из победивших, без разницы. Тишина, на хуй! Никто не решился принять его вызов, и тогда он ушёл сам. Вот так-то, самурай, и рот закрой, пожалуйста.

Я не обижаюсь, не до того!

- Илюша. Как это - сам ушёл? Харакири, что ли, сделал?

- Что ли! Сделал, конечно, и безо всяких "что ли". Хм, кстати, первое харакири женщина совершила - не простая, правда, а богиня. Оми её звали, а иногда её ещё Харасаки называют - "разрывающая живот".

- Ну, не знаю.

- Потому и рассказал... Ладно, Гришка, кончен разговор. Думай теперь. Ты это умеешь, в отличие от некоторых, к химии неспособных, а если чего надумаешь толкового, то потом мы с тобой как-нибудь к этому разговору вернёмся, - и Илюха, поджав губы, встаёт из-за стола, вытирает руки, берёт свою и мою тарелки, чайные чашки, блюдца-ложки, складывает их в раковину и начинает мыть.

Всё. Это значит, что разговор, и в самом деле, окончен. Я уже знаю, что если Ил так сказал, то лучше и не продолжать, как бы интересно мне ни было. Ну, может, конечно, Ил всё в шутку перевести, а может и по шее надавать. Было уже пару раз. Ну, не так чтобы... но всё ж таки по шее. Нет, не надо, сейчас у него как раз самое такое настроение, чтобы я по шее схлопотал. Ладно, буду думать, тем более что тут есть о чём мне подумать. Эх, покурить бы! Блин, вот тоже, как Илья, интересно, к этому отнесётся? Не знаю. Сам-то он не курит. А С.С. курит, и Ил не против, да, но я-то другое дело. А может... Интересно. Ох, ты ж! Мыслитель! Думатель, ё-моё!

- Ил! Да что ж ты с посудой! Бли-ин, помыл всё, - расстраиваюсь я. - Илюха, извини, пожалуйста, я опять задумался.

Илья замирает, потом кладёт на стол полотенце и тарелку, которую он вытирал - да, последняя, - подсаживается ко мне рядышком на наш кухонный угловой диванчик, сидит секунду, смотрит на меня, и я чувствую, что снова краснею (только вот теперь я уж сто пудов не пойму, чего краснею). Потом он гладит меня влажной от посуды ладонью по щеке, и у меня аж мурашки по коже - так необычно, приятно и хорошо! Илюшка проводит ладонью мне по щеке вниз, потом вверх, задерживает руку, гладит большим пальцем мне бровь, потом убирает свою ладонь, но не совсем, а кладёт мне её на плечо, и смотрит мне в глаза, в душу, и мне...

Блин, я, кажется, плавлюсь от этого его зелёного взгляда, в глубине которого, почти на самом дне, я вижу изумруды и нефрит древних Богов и героев, и тут уж я точно перестаю соображать. И только одно чувство - его глаза у меня в глазах, и его рука у меня на плече! И одно желание: чтобы он подольше не убирал с моего плеча свою лёгкую руку (я даже чуть пригибаюсь под её невесомой тяжестью), а ещё лучше, чтобы Илья снова своей узкой, крепкой, верной... да, твёрдой и мягкой, нежной и прохладной, и горячей ладонью, чтобы снова меня по щеке... И такая сладкая, невыносимо тяжкая и лёгкая, лёгкая до невесомости боль... где-то в груди, под ложечкой.

- Гриша!

И тут же телефон. Да пропади же он пропадом! Да ну, что ж такое-то!

- Это... наш телефон, Илья.

- Да, это ваш телефон.

Я испытываю... а, ладно. Но кто же это звонит-то?

- Кто бы это, интересно? Пацаны мне на мобильник обычно звонят.

Я иду в прихожую, а сам красный, как рак, и стараюсь держаться к Илюшке спиной, ведь у меня в плавках... встал, блин! Так это всё знакомо, как в лагере летом, с Дэном. И я с ужасом понимаю, что мне хочется, очень хочется, чтобы Илья заметил мой такой уже знакомо крепенький стоячок. Да ну, нет, конечно, ещё чего, не надо!

Я фальшиво откашливаюсь, беру трубку, Илья следом за мной проходит в нашу с Егоркой комнату. Проходя мимо, он зажимает себе нос двумя пальцами и гундит:

- Енто из дворца, барин, от самово осударя анпиратору, не иначе.

- Да ну, Илька, кончай! Да, слушаю. О, мам, ты откуда это? А-а... Да вот, только что поели. Ну-у, хорошо, скажу, конечно, да ты бы сама ему. Сейчас, погоди... Илья! Иди сюда, пожалуйста, тебя мама зовёт.

Илья выходит в прихожую, вопросительно поднимает на меня левую бровь.

- Она хочет, чтобы ты обязательно её дождался, - и я протягиваю ему трубку.

- Да, тёть Тань. Ага. Да нет, всё в порядке, я не спешу, дождусь, конечно. Да.

Илька вешает трубку, я вопросительно смотрю на него, он пожимает плечами, задумчиво смотрит на меня, а потом медленно подходит ко мне, и в глазах у него зелёные чёртики. Я заранее смеюсь, машу на него кулаками, безуспешно пытаюсь этих самых чёртиков разогнать, но он на это моё махание ноль эмоций, наклоняется, хватает меня поперёк туловища, замирает (я несильно луплю его по спине), напрягается - и я тут же оказываюсь у него на плече! Кайф! И не страшно, а прикольно до обалдения, тема! И в комнату. Ну, сейчас у нас бой будет...

"Black Market Baby"

- Ну, а если... Ты чего подскакиваешь?

- Погоди, Илья! Мам, ну а что такого, я же большой уже! Да и не всё же время ты в больнице у Егорыча будешь. Ты же будешь домой приходить, да? Ну и всё, а на обследование надо ложиться, это тут и обсуждать нечего, не подлежит это обсуждению.

Я вдруг ловлю себя на том, что говорю совсем как Илья, и не только слова, но и интонации у меня сейчас его, и мне это очень нравится, и я ещё стараюсь добавить солидности в голос:

- Во-от, я справлюсь. Да и что тут справляться, с Малышом погулять я, что ли, не справлюсь? Борща ты мне наваришь, пельменей купишь.

- Я пельме-ни не-на-вижу! - сообщает Егорка Илье, тот вздыхает, ловит Егоркину руку и забирает у него огрызок груши.

- Егор, умываться!

- Perche это ещё, мам?

- Давай, давай. И водой в ванной не плещи на стены.

Егорка чешет умываться, Малыша с собой, ясное дело, зовёт, и мы остаёмся втроём, молчим, думаем - кто о чём, а я доволен! Это же... Да нет, конечно, и Егорку пора обследовать по-настоящему, хоть он и почти выздоровел, это само собой, но ведь какие передо мной открываются перспективы! Не знаю я, какие именно, но открываются! Разнообразные, и все... да, заманчивые. А интересно...

- Ну, вот, мам, а мы с тобой ещё Илью попросим, чтобы он мне помог, - я стараюсь изо всех сил не смотреть на Илюху, и глаза у меня сейчас очень честные - ну, я надеюсь, что честные, - и Станислава Сергеевича тоже, чтобы они за мной присматривали, ну, там, на всякий такой случай. Всё-таки, Илья взрослый уже практически.

Я сейчас кажусь самому себе таким рассудительным, взрослым и серьёзным - тема, в натуре! Надо не забыть это состояние, и тогда я, может, и научусь тоже, ну, вон как Илья, например. А сам Илья вдруг смеётся, отвешивает мне лёгкий подзатыльник (да ну! чего?) и говорит моей маме:

- Тёть Тань, он у вас не самураем растёт! Ошибочка. Ты не самурай, ты же ниндзя! Сто пудов, тёть Тань.

- Это почему это ещё я ниндзя? - удивляюсь я.

Да ну, привык я уже к тому, что я самурай, а тут почему-то я теперь ниндзя, хотя, конечно, это тоже ничего.

- А кто ты? Ниндзя и есть прирождённый. Мастер перевоплощения и скрадывания, ё-моё, и именно прирождённый, а потому и неудивительно, что я этого раньше не просёк! Во, покраснел. Тёть Тань, я даже не знаю, кто из ваших сыновей лучше!

Я собираюсь было тут же предаться тяжким раздумьям о том, как мне понимать эти Илькины слова, да подошедший из ванной Егорыч тут же орёт:

- Да я, конечно! Гр-риша, иди на мою кровать, к маме, а я тут вон, с Ил-люш-ш-ш...

Смеюсь и не знаю, на кого мне сейчас приятней смотреть, - ну, кроме мамы, ясное дело, - на Егорыча или на Илюху. Но ведь Егорку я люблю! Что же, получается, что я и Илью... тоже? Двух мнений быть не может...

- Тёть Таня, конечно же, мы со Стасом... Ёлки, да мы даже рады будем вам помочь! Правда. Эх, а ещё бы лучше было (Ё., вот это бы было лучше всего!), если бы я смог вместе с Рыжиком в больничке поваляться! Отдохнул бы - как никогда в жизни!

Я удивляюсь, кручу пальцем у виска, мол, ты совсем, что ли, Ил? Илья лишь поджимает губы - похоже, что он это серьёзно сказал. Я смотрю на маму, ищу у неё поддержки, блин, а она как раз, по ходу, поддерживает Илью:

- Да, Илюша, я тебя понимаю, но для меня эта больница совсем не будет отдыхом. Что ж, в общем, всё решено. Я и разговор-то этот затеяла, чтобы попросить тебя, Илья, о помощи, ну, и Стаса, конечно же. Спасибо тебе.

- Да ну, - смеётся, гад зеленоглазый, и на меня смотрит.

- Я... я вот щас уйду, будете знать!

- Куда? - спокойно спрашивает меня мама.

- Да ну, - немного растерявшись, отвечаю я. - Ну-у, пойду почитаю, например.

Бл-ль! Это я зря.

- А что ты читаешь, самурай? - тут же вскидывается Ил; этого я и опасался! - А ну-ка, давай-ка, покажи-ка!

- Щас! Я, Гр-риш-ш, я покаж-жу, можно? Где "Доз-зор" твой?

- Да успокойся ты, "телеграмма", Илья такое не читает, он фантастику и фэнтези не любит. Мам, представляешь?

- Да? - удивляется мама. - Почему, Илья?

- Не моё. Типа, как бы не цепляет. За редкими исключениями. Толкиен, конечно, интересен, а так...

- Не цепляет его! - злюсь я. - Всех цепляет.

- А я "Незнайку" читаю. Твоего, Илюш-ш, которого ты мне принёс. Там такие... коротыш-шки! Молчу, Гриш-ш, молчу.

Я перевожу тяжёлый взгляд - надеюсь, что он у меня тяжёлый, - с Егорыча на Илью.

- Но ты же смотрел кино? "Дозор"? Сам же говорил, что смотрел! - вот же чёрт, это я опять зря, не сдержался, ну, сейчас будет лекция.

- Смотрел, - Илюха изящно пошевеливает пальцами, - в ознакомительных целях, чтобы составить мнение. И оно составилось. Окончательное.

Вот и промолчать бы мне щас, да я уже злюсь совсем по-настоящему! Мнение у него составилось, понимаешь, окончательное! И я сердито говорю:

- Это значит, мама, что ему, то есть Илье, не понравилось! Так я понимаю. Всем нравится, вообще всем, и в классе у нас тоже, понимаешь, а Илье не нравится, его, видите ли, "не цепляет". Ещё и смеялся ты, Илья, над кино - вот сто пудов я в этом уверен.

Блин, а вот это я уже совсем зря ляпнул, и я остываю, но Илья... Да ну, вроде не злится.

- Да нет, смеяться там не над чем, грустно там всё. Винегрет ошибок - что же тут может быть смешного?

- Вот как? - с интересом спрашивает мама Илью. - Объясни, пожалуйста, Илюша. Мне вот тоже понравилось.

- Что именно, книга или фильм? Ну, фильм может быть - я имею в виду то, как он снят: на добротном среднемировом уровне. А книга... Ну, я Лукьяненко не читал, но, как я понимаю, фильмы сняты точно по книгам? Чуть ли не иллюстрация?

- В общем, да.

- Угу.

Ил задумывается, я смотрю на него и перестаю жалеть, что начал этот разговор. Илья сидит на моей кровати, Егорыч, как обычно, у него под боком пристроился, мы с мамой напротив, на кровати Егорки. А Илья... Короче, я на него смотрю и не жалею - вообще ни о чём. Ни о начавшемся разговоре, ни о том, что зря я его начал, ни о том даже, что Егорыч к Илье липнет! Илья ведь сейчас такой. Я бы и сам с радостью вместо Егорки к нему под бочок! Задумался он, поджал свои губы - да, очень красивые, - зелёные глаза потемнели. И снова Егорке носом в макушку, и вздыхает всей грудью! По ходу, это теперь у Ильи такая привычка нарисовалась. А Егорка хихикает! Надо будет и мне так же попробовать, что ли...

- Ну, что, Рыжик, придётся мне отвечать. Ошибки - я сказал? Это слово тут не подходит, потому что у Лукьяненко Мир представлен не наш. Дело не в магах, вампирах, "иных" и прочей галиматье, он вообще не наш. Борьба тёмных и светлых сил - это не наша Вселенная, и уж не моя - это точно. Ну да, многие так считают, что Мир разделён на светлую и тёмную стороны, и Толкиен тоже, но в силу своей гениальности - вот уж чего у Лукьяненко и в помине нету - эти многие опровергают сами себя - да, и Толкиен! Что, Арагорн - "светлый"? Уж куда там! И правильно, что Гэндальф - Серый, даже и после того, как он становится как бы "светлым" как бы Белым. Нет никакой борьбы, всё смешано и перемешано при закладке, борьба идёт между силами добрыми или злыми условно, для противников. А такие, как Лукьяненко, не разобравшись, начинают проводить черту. Ну, да, так яснее, человек так мыслит: да - нет, чёрное - белое, и отсюда ошибки. А иногда так хочется какого-нибудь "светлого"... вместе с "тёмным" - обоих на пару!

Та изначальная Сила, которая всё создала, даже саму себя, и которая есть в каждой точке времени и пространства - эту Силу обычно называют Абсолютом, - эта Сила, по ходу, и есть единение тёмного и светлого, а пропорции меняются по причинам, нам неведомым. Мотивы изначальной Силы - это такая штука... Да и как ни меняются пропорции, равновесие остаётся. А Боги - все, и живые, и те, что уже ушли, - все они не добрые и не злые. Эти категории - Добро и Зло - к Богам вообще не относятся, они сами и есть эти категории, и они тоже меняются, ведь Боги капризны. То убей Исаака, то таки уже Исаака не убивай! То возлюбите всех подряд, как себя самого, а то: "Я не мир принёс, но меч".

У языческих Богов и того хлеще, но там хотя бы всё по-честному: и у греков, и у германцев, и у японцев. Ну, а христианство - это вообще! Вот уж точно - не моё! Покаяние - это же для тех, кто трусит! Есть такие, неуверенные в содеянном, но если ты что-то делаешь, как же можно быть в этом неуверенным? Не понимаю. Царствие небесное, тоже вот - а для кого? Для "нищих духом" - дословная цитата! Нет, спасибо, это без меня, я привык любить людей, полных духом, я с ними. И конец ещё! Куда не попади по христианству, конец (хоть ты в Раю, хоть в Аду) - всё один чёрт, отсюда ужас вечного конца! Это правда, есть и Рай, и Ад, но это для тех, кто в это верит, а я верю в то, что знаю. Знаю. Я знаю, что люди не уходят с концом, есть цепь, череда жизней, и мы встречаемся в них, и это... Это так... Каждый ведь раз по-новому! Кайф. Но это ладно.

А "Дозор"... Светлый маг Городецкий - бе-е, он же даже теми правилами, что Лукьяненко ему прописал, он даже внутри этих правил чего-то всю дорогу... Хотя, может быть, дело именно в этих правилах. Сомнения, сопли с сахаром, нищета духа - по таким "царствие небесное" плачет, самое ему там и место. Всё. Я сказал, что думал, но я очень вас прошу - и вас, тёть Таня, и тебя, Гришка, - не спорьте! Не надо обсуждений, споров, возражений! Это моё, а на то, что ваше, я не... не посягаю.

Знаешь, самурай, что мне в тебе нравится? Что ты думаешь. Это Амида Будда всем советовал. Медитация - это важно. Ну, техника медитации тоже важна, но сам процесс важнее. И даже если ты придёшь к выводам, которые не по Будде, - это и будут самые правильные выводы - для тебя! Удобно? Не очень, ведь если ты встал на этот путь, если ты узнал и принял его сердцем, то надо ещё и про Карму помнить, а это не только Судьба и Выбор, это ведь ещё и Перерождение, и Возмездие с Воздаянием. А вот теперь всё.

У-уф-ф. Вот это да! Вау! Первый раз Илья так вот... И как же это: "не спорьте"? Столько же всего! И сказать мне есть чего! Но... Нет, конечно, так вот просто, если сейчас же отвечать мне, так я же такого наплету! Да и Илья ведь не хочет спорить. По ходу, на самом деле - его спросили, он ответил. И ведь как ответил! Да. Не будем спорить, не сейчас. Да, интересно. Ну, теперь я знаю, как мне Илюху раскручивать на серьёзные разговоры, если меня припрёт такая тема...

А как на него смотреть при этом было здорово - по теме, вообще! Покраснел, две волнистые пепельные пряди по бокам ото лба свисают, светло-зелёные глаза то разгораются, то темнеют, иногда чуть ли не до черна. Эх, как же мне повезло-то! Ха, Егорыч тоже так считает. Он сначала смотрел на Ильку влюблённо, потом - не понимает же ни шиша, мелкий же - завалился Илье своей золотистой башкой на коленки (дремлет, по ходу, щас). Илюха задумчиво перебирает его золотистые вихры - это я знаю, это и мне приятно, когда у меня вот так вот волосы перебирают. А курить-то охота! Ладно, когда пойду Илюху провожать, то на обратном пути и покурю - не забыть бы жвачкой зажевать... А вообще-то я при Илье покурю! Хватит мне от него прятаться! Пусть даже и по шее схлопочу... Да ну, не схлопочу.

- Да-а, Илюша, мне и сказать нечего. Я слышала, что самые большие философы в мире - это юноши твоего возраста, а теперь и я так же думаю... Илья, а можно один вопрос? Личный?

- Можно вопрос. Личный. Только, тёть Тань, если вопрос будет уж очень личный, то я ответ на него вам не гарантирую!

- И всё-таки я спрошу, мне это очень интересно. Скажи, Илюша, как ты с девочками обходишься? Ведь отбою у тебя от них нет - в этом я уверена. Что там, будь я твоей ровесницей...

- Мам! Так же нельзя, неправильно это спрашивать! - да ну, что за вопросы такие, в натуре, мне это не нравится, и как бы Илья сейчас не ответил, мне это тоже не понравится. - Ил, не отвечай!

- А я и не знаю, что тут ответить, - вздыхает Илья.

Я вижу, что он сейчас ненастоящий, просто он не хочет быть невежливым с моей мамой, вот он и говорит:

- Ну, есть у нас компания: нас, пацанов, четверо, и две девчонки. Но это... Мы друзья. А так-то... Насчёт "отбоя" - это проблема... Поначалу это для меня было проблемой, ну, когда я только ещё в гимназию пришёл. И записки были, и слёзы... Бр-р, вспоминать не хочу! Щас как-то всё утряслось... Гришка! Не красней, вот же...

Я, сердито глянув на Илью, а ещё сердитей на маму, иду к своему столу и начинаю рыться там в рисунках. А эти двое у меня за спиной продолжают разговаривать.

- Извини, Илюша, что я спросила про это. Прав Гриша: это неправильно - такие вопросы задавать. А вот тебе - спасибо: за Гришу, за то, что ты с ним теперь, за то, что он на тебя старается походить...

- Ма-ама-а! Блин, мне что, правда, уйти, что ли?!

- Гришка, цыц! Тёть Тань, я... - и голос у Ильи сейчас какой-то такой, что даже Егорка очнулся и смотрит на него снизу вверх удивлённо. - Тихо, Рыжик, всё тип-топ, всё в порядке. Вы же толком меня и не знаете, что со мной было в жизни. Всякое...

- И знать не хочу. Что бы там у тебя ни было, а вот тем, что ты сейчас с нами, этим я очень довольна. И что Егорка к тебе тянется - но он ещё маленький, а вот то, что Гриша... Очень я этому рада, и он сам тоже. Это правда, а если ты мне не веришь, спроси у него. Нет, у него и спрашивать-то нечего, просто посмотри на Гришу, сам всё и увидишь.

Тьфу ты! Ёб! Пиздец какой-то... И не захочешь, а сматеришься! Уйду, к чёрту.

Я, сунув в карманы руки, подняв плечи, независимо глядя в потолок (блин, опять покраснев!), гудя мелодию, на которую я запал, из любимого Илюхиного Тома Вэйтса - "Russian Dance" из "Black Raider", фальшиво (sorry, uncle Tom), цепляясь тапочками за палас, чешу в большую комнату. Да ну, воще!

"Cold Water"

- Это вот ещё почему, Стас? Не-ет, ты от ответа не уходи!

- Да я не ухожу, Ил, - С.С. не сердится, а я бы сейчас с Илюхой сцепился бы, на его месте. - И не надо спорить, всё ведь яснее ясного, Гриша ...

- Яснее ясного, но это не повод... А потому это не довод. Он взрослый. Самурай, ты взрослый?

Ну, вот. Ну как тут спорить? Хоть на чьём месте, Б! Я чешу в затылке, открываю было рот, но Илюха не даёт мне ответить, он смеётся (фу-ух, спора не будет, банзай!) и говорит Стасу:

- Видал? Взрослый, и привычки у него взрослые, затылок вот, например, чешет - совсем как у тебя привычка, а ты же взрослый. Выходит, это признак подобия... Да! Курит же у нас самурай! Стас, да закрой же ты рот! Гришка, скажи ему сам, а то он мне не верит, что ты у нас совсем взрослый, хоть и через курение.

Я чувствую, что я сейчас не просто красный, я сейчас бордово-пунцово-багровый, а от ушей у меня хоть прикуривай. И тогда я молча убираю у себя с колен голову Улана, а тот и ухом не ведёт, молча встаю с ковра, молча иду в прихожую, - ах, да! - молча возвращаюсь в комнату и, сдерживая слёзы жестокой обиды на Илью, говорю Стасу:

- Д-до свидания, Станислав С-сергеевич, - а голос дрожит, гадство.

И я иду обуваться-одеваться... Гад зеленоглазый! Скотина! Кончилось моё терпение, достал! Во, тоже в прихожую выперся, гад.

- Грэг, ну ты что, обиделся? Зря, самурай.

Я продолжаю шнуровать ботинки, на гада не смотрю, шмыгаю носом - вот же чёрт, только бы С.С. не вышёл.

- Гри-иш...

Я поднимаюсь с корточек, тянусь к вешалке за своей курткой. Молча. Главное, мне сейчас на него не смотреть, а то разревусь. А сам жду, что он меня просто-напросто затащит в комнату, там я дальше обижаться буду, а он прощения у меня запрос...

- Ну, и вали! Но учти, это насовсем! Вали! Эх...

Илья резко разворачивается и в одно движение исчезает, но не в комнату - ну да, там же Стас! - в ванную спрятался, гад. Я стою, куртку к груди прижал, растерянно, сквозь первые слезинки смотрю в дверь, за которой спрятался Илья. И тут Стас ко мне вышел.

- Гриша, не надо.

- А чо он... такой га-ад, - шепчу я, и слёзы уже льются вовсю.

С.С. подходит ко мне совсем близко, медлит, и тогда я сам тычусь носом ему в грудь, в его колючий свитер. Стас снова медлит, я всхлипываю, и он наконец-то осторожно обнимает меня. Я прижимаюсь к свитеру лицом сильнее, я плачу.

- Илья! - громко говорит С.С.

Я слышу его голос не ушами, их у меня заложило - от обиды, что ли, я слышу этот окрик, идущий из груди Стаса, из его свитера, всем своим лицом, и этот окрик тоже, как и свитер, колючий.

- Выйди! Ил, сейчас же выйди!

Пауза. Я затаился у С.С. на груди... Вышел, гад. Это мне и слышать не надо, я зеленоглазого уже научился просто чувствовать, всем телом.

- Извинись, Илья, - теперь уже негромко говорит Стас, негромко, но с угрозой, и я совсем затихаю, даже всхлипывать боюсь, ведь что-то очень серьёзное сейчас у нас троих происходит. - Извинись, и по-настоящему, без шуточек. Сам, что ли, не видишь, идиот? Ну?

Да, только так! Я отнимаю заплаканное лицо от груди Стаса:

- Да! Извинись! Ты что, совсем, что ли, охренел, что ли, совсем? Я же просил тебя, а ты обещал, что никому... Как же так, зачем ты так со мной? Нельзя же. Я же к тебе... по-настоящему, а ты... как гад ты со мной... - я снова прячу лицо в свитере у Стаса и глухо, накалывая губы, говорю в этот колючий свитер. - И ты по-настоящему извинись, только так.

Да, научился я его чувствовать. Вот он сейчас подходит, поднимает руку, сейчас он мне её... да, кладёт её мне на плечо, гладит его, гад зеленоглазый... опускает свою ладонь мне на лопатки... Гад... Я дёргаю плечом, всхлипываю. Мне хорошо! Какая сладкая боль в груди! А Илюха руку не убирает, и я чувствую, что она у него ласковая, и это хорошо.

- Э-хе-хе! Пусти его, Стаська. Гришка, иди ко мне.

С.С. меня отпускает, я, ни на кого не глядя, поворачиваюсь к гаду и уже ему, гаду зеленоглазому, тычусь носом в гитарный изгиб его плеча и шеи, выпустив куртку на пол, упираюсь ему, гаду, своей правой ладонью в грудь, в его крепкую, рельефную - нравится мне она - грудь, чувствую под ладонью его камуфлированную "под город", серую в тёмных разводах футболку, чувствую, как подрагивает от ударов его верного сердца эмблема с золотой звездой и земным шаром, с выпуклыми золотыми буквами I.P.S.C. - эмблемой Международной Конфедерации практической стрельбы, и... блядь, как же я его всё-таки, гада зеленоглазого, люблю! Гадского зеленоглазого гада...

- Боги! Что же мне за испытания такие всю жизнь? Почему мне всегда настоящие люди попадаются, а так бы послал бы... Гришка, прости ты меня! Самурай, я скотина, но ты меня прости. Я не знаю, почему я так себя повёл, но ты прости меня, Гриша... Тихонов.

Да простил я тебя! Обидно же мне просто!

- Илюшка, я тебя... но ведь обидно же! Знаешь, как обидно! Зачем ты так?

- Ой, да не знаю я, зачем я так! Если бы я знал... Прости. Я же тебя... Я тебя люблю, Гриш, наверное, поэтому. Стась, я люблю его. Если он меня не простит, то я не знаю что. Гриш...

- Простил он тебя, скотину! А зря. Гриша, дай-ка я куртку твою повешу.

Да, хорош, чего это я. Перед С.С. неудобно же, как плакса я, но ведь этот, гад, достал меня! Умыться, что ли, надо пойти...

- Иди умойся, самурай. Ух, ты, всю футболку мне заревел! М-м, Стась, а нам обедать не пора?

- Кому что!

Я, умывшись, осторожненько захожу на кухню, осторожненько усаживаюсь на своё место - давно уже определилось у меня своё место на этой кухне, стараюсь смотреть исключительно на Улана - тот на своём месте, у мойки, караулит подходы сразу и к холодильнику, и к своей миске, и мне стыдно. Стыдно, что разревелся, стыдно, что обиделся, - ну, а что на гада обижаться? - и стыдно не перед Илюхой... Да ну, стыдно перед С.С.

- Гриш, тебе сегодня в изостудию не надо ведь?

- Н-н... - я потихоньку прокашливаюсь и потихоньку отвечаю. - Нет, Станислав Сергеич, сегодня не надо.

С.С. смотрит на меня, я это чувствую, Илья смотрит на меня - это мне и напрягаться не надо, чтобы почувствовать, а сам я смотрю на то, как Улан задумчиво обнюхивает свою миску, - ну да, рано ему ещё есть, у Улана всё по графику.

- Так. А уроки вы сделали, Илька?

- А уроки мы сделали, Стаська! Ты чего? Спросить больше нечего?

- Эх, Ил.

- Это... Вода у Улана кончилась, - встреваю я, встаю, беру Уланову поилку, наливаю в неё воду, потом решаюсь, поворачиваюсь к Стасу и смотрю ему прямо в его тёмно-синие глаза. - Станислав Сергеевич, вы меня извините, ну, за то, что я разревелся, что психанул так, и вообще, что я, как дурак, себя повёл. Извините, пожалуйста.

Стас хочет было почесать в затылке... нет, хочет было мне что-то ответить... нет, он просто мне кивает и говорит зеленоглазому:

- И всё-таки, Илья, ты скотина! Иногда ты такая скотина, что слов нет. Как так можно-то?

- Возраст, Стас, у меня такой, - уныло отвечает "скотина".

Во, расстроился! По-настоящему расстроился, не притворяется - ну, и хорошо, полезно. И жалко мне Илюху, но я решаю проявить твёрдость:

- Да! Возраст! А у меня, что, не возраст, что ли? Ни за что, ни про что, понимаешь! Я же просил тебя: не говори никому... ну, что я там курю... иногда. С.С., я так просто, балуюсь, честное слово! А ты, гад, просто так, в шутку - так нельзя! Вот.

Я решаю, что этого хватит, просто подхожу к Илье (он всё так же уныло отщипывает крошки от куска хлеба и уныло их поедает) и щипаю его под рёбрами - сильно, с вывертом щипаю. Получилось! Тема! Первый раз я его подловил! Он орёт от боли и подпрыгивает на табурете, на столе подпрыгивают тарелки, я ору от восторга - и отпрыгиваю подальше от Ила! Кажись, мир - хвала всем Богам...

- Нет. Я хочу так: сначала сладкое, а потом голубцы, - Илюха капризно надувает губы, и так они у него ещё красивее делаются.

- Ил, это, блин, изврат какой-то застольный!

- Стас! Я бы попросил! В нашем доме! Чтобы в нашем доме ты такие выражения не использовал - "изврат". Ещё и при Грише Тихонове, да и меня в краску вгоняешь.

"Чо-то не наблюдаю я, чтобы ты в краску... это, вогнался", - думаю я, а Илюха, притянув к себе профитроли, продолжает:

- "В моём доме", "попросил бы" - блин, знакомое что-то. А, да, это же "Собачье сердце"! Во-от, а начинать обед с самого вкусного - какой же в этом изврат? Был же разговор уже. Кстати, в Японии тоже так принято: со сладкого начинать обед, ну, традиционный обед. И вообще, заглядывать в чужие тарелки - это... неэтично. М-м, поехали на весенние каникулы в Японию? Я соскучился. Поедем, Ста-ась!

- Илюшка, ты же сам всё знаешь, тоже был уже разговор на эту тему! Летом поедем.

Илья жуёт профитроль - и как только он его разом, целиком умудрился в рот засунуть? - смотрит поверх моей головы куда-то в пространство, наконец, прожёвывается, слизывает с пальцев крем и заявляет:

- Мы едем в Нихон! Умэ и сакуры цвет! Забудется снег.

Это моя самая первая хокку, неплохо для тех лет... Летом? Deal! Что ж, сакура и умэ цветут из века в век, а мы летом в Секи! Да и то... А если мне Барсук-сан рекомендацию даст?! Он ведь обещал. Воще! Посмотреть бы в Секи Токэн их коллекцию! Там у них Ватанабэ до хрена есть, подлинного - последний из великих! Да и других тоже. Да, песня! И в Токио... храм Ясукуни. Тоже, я скажу, коллекция! Интересно, у них своя такара сохранилась? Ни разу плавильню не видел. Кузню видел, а вот плавильню... А что, очень даже запросто. Я же Барсуку тогда с Тишей... М-м, ладно.

С.С. задумчиво - даже вилку отложил! - наблюдает за тем, как Илья вперемешку сметает с тарелок всё, что оказывается в пределах его досягаемости: сыр-сулугуни, шоколадные пряники, голубцы, профитроли, ветчину, копчёные брюшки форели, и всё это запивается фантой! Стас, вздохнув, спрашивает меня:

- Гриша, ты бы хотел в Японию съездить?

Хотел бы! Мало ли, чего бы я хотел!

- Да ну, Станислав Сергеич, мало ли, чего я хотел бы...

- А Илья вот утверждает, что "хотеть - значит мочь"! Ил, я ничего не путаю?

Илья смотрит на Стаса, и в его зелёных глазах столько... столько всего! Потом он переводит взгляд на меня и тихо говорит:

- Хотеть - значит мочь, самурай! Я это утверждаю, и Стас ничего не путает. Я хочу, чтобы ты летом поехал с нами в Японию. Я хочу, Стас хочет - поедем?

- Ты... вы серьёзно, что ли?! Бли-ин! А как? Ведь... А как, С.С? И мама же, и Егорыч... Ну, мама ладно, это ничего, она бы рада была, она бы отпустила, но как? Нет, Станислав Сергеич, не получится, наверное. И вообще, дорого ведь!

- Дорого ведь! Вот я один такой магазин на Харуми-дори в Гинзе знаю, лавку, точнее, там старые гравюры продают - вот это, в натуре, дорого! А репродукции ничего, не очень дорогие. Хотя тоже, смотря какие. Довоенные, например... Бр-рядь! Деньги правят миром! Так, надо будет тебе, Стаська... Нет, я сам позвоню. Пусть дядь Боря приедет - документы, то-сё. У Гришки день рождения 9-го июня, надо будет всё форсировать, чтобы и российский паспорт, и иностранный сразу получить.

- Да ну, Илья! Погоди! Ты что, не шутишь?

- Он не шутит, Гриша. Илья, я удивлён, почему ты сам ему это не предложил? Странно.

- А зачема, брядь? Карма, Стаська-сан. Со дэс ка? Пришла пора, пришёл разговор, это случилось предложить тебе, ведь у тебя же не только большое сердце, ты ещё и умный, а я дурак и покемон! Но не безнадёжный. И я не скотина! И всё у нас будет... Всё, я наелся! А давайте так, давайте "морской закон": кто последний, тот и посуду моет! Или за борт можно. А что, "море, море, мир бездонный"...

Песенки всё ему!

- Илюх, ну хорош! С песенками со своими. Ведь я же серьёзно тебя спрашиваю! Ты не шутишь? А деньги?

- Я не шутишь! А деньги? Деньги, как я уже отметил, правят миром, а значит, мы короли! Есть деньги, Гришка. Это мне приятно будет - ты даже и не представляешь как! И даже не вздумай! Не хочу даже ничего слушать! Я про деньги. А хочу я слушать весёлые, радостные и жизнеутверждающие песенки.

Sing, sing, sing a song! For the sun a rising! For the sun a shining! For a love and happiness, for a joy and tenderness! - в такой, приблизительно, тональности. Не Вэйтс, конечно, но тембровая индивидуальность в голосе присутствует. Блин, а кто именно это поёт, не помню, разумеется.

Последнее своё замечание Илья сообщает нам - С.С., мне и Улану - уже из коридора. Пошёл выяснять, кто автор той песенки, что он сейчас нам тут исполнил, не иначе! А посуда? Что ж, "морской закон" в действии: мыть посуду нам со Стасом. Вот только доедим мы - спокойно, вдумчиво, вдвоём - и всё помоем... Да-а, Япония - это же я и мечтать не мог! Магазин гравюр? Интересно...

"House Where Nobody Lives"

- Да, блядь, да сколько это может продолжаться?! Стас!

- Ну что ты орёшь? Видал, Гриша - орёт и орёт! Илья, это же работа, что ж я теперь...

- Что ж ты теперь?! Меняй ты её, нахуй, теперь! Заебала меня твоя работа! У-у, Гришка, уши заткни! Блядь, блядь и снова блядь! Это же на всю ночь! Гришка, хочешь, поспорим, что на всю ночь обормот учешет? Не надо спорить, проспоришь. Блядь, Стаська!

- Илюшка.

- Стас, ну почему обязательно ты? Пусть Юрич твой работает. Вы же партнёры, у вас же равноправие! Блядь и блядь.

- Так вот именно! Равноправие и справедливость! Сергей в прошлое воскресенье весь день корячился.

- Он весь день, а ты всю ночь. У-у!

Я сижу тише мышки, думаю. А что? Очень даже может быть... Это бы такая тема была бы!

- С.С., а вы что, и правда, на всю ночь?

- Да, Гриша, наверное, на всю.

- Наверное. У-у!

- Илюшка...

- Илюха, погодь! Станислав Сергеич, Илья, а может... Нет, ничего, извините.

- Этот ещё! Говори! Раз начал, то говори.

- Да ну, я так.

- Он так! И этот так! А я как? Стас, у нас дом, блядь, или я не знаю что? Половину всех выходных тебя дома не бывает! Блядь, пора McMillan мне...

- Илюшка.

- Слушай, самурай, ты мне щас лучше нервы не трепли, ты лучше говори, чего ты хотел!

И я решаюсь! Да-а, это бы!

- Илюш, а давай так, давай ты сегодня у меня... ну, в смысле, переночуешь - я это имею в виду. Маме позвоним в больницу, она разрешит. А у Станислава Сергеича сейчас спросим. А так бы мы с Уланом вечером погуляли, и ко мне. Ну, я так вот подумал.

А Илья сейчас совсем растерялся. Вау! Первый раз я его такого вижу. Ха, только что по комнате смерчем носился, орал, а тут...

- Ты, Гриш... Блядь, да как же это?

- А что? - удивляюсь я.

- Стас?

- А я не знаю, Илья. Решай сам. Нет, погоди, пока ты что-нибудь... Так, Ил, я не против. Понимаешь? Сердце ведь такая штука - сам знаешь. Мы... Вот, а так я не против. Только вот Гришина мама...

Я ничего не понимаю из того, что сейчас С.С. говорит Илюхе. То есть я понимаю, что он не против, - и только. И ещё я понимаю, что между С.С. и Ильёй сейчас идёт какой-то отдельный разговор, и не словами. Я не хочу в него вмешиваться, но всё-таки встреваю:

- А что мама? Да ну, С.С! Она же у меня... И Илья ей нравится, можно даже сказать, что любит мама Илью.

- В том-то и дело! Но... Что ж, Стас, сегодня я переночую у Гришки - это решено. И...

- И всё, - говорит Стас с каким-то даже облегчением. - Завтра утром я после шабашки этой гадской домой заеду, Улана выведу, потом за вами, и в больницу, к Егорке. Гриша, у меня есть одно условие.

Да хоть сто! Тема! У меня внутри будто поёт кто-то. И-лю-ха! Всю ночь! Со мной! Ха, условие! А какое, интересно?

- Конечно, С.С! А какое? То есть, конечно-конечно!

- Стаська, потребуй у него хоть луну с неба, он на всё сейчас...

- Ты заглохнешь, наконец?!

- Бу-бу-бу, ор-бор-гор.

- Боги! Так, Гриша, чтобы мне завтра не пришлось вас будить полдня! Чтобы спать легли не позже... Ну-у, чтобы не очень поздно. И не давай этому... чтобы камикадзе тебя не мучил. Илья, это я во всех смыслах! Всё.

- Нет. Ещё кое-что. Самурай, ты извини, но я хочу этому обормоту пару слов сказать - наедине. М-м, ладно, Гриш? Без обид?

- Да ну, Илья! Сдурел?! Какие ещё... Только ты, пожалуйста, на С.С. не ори, хватит. Он же не сам на всю ночь уходит, это же работа, что уж тут. Он же зарабатывает!

Стас потрясённо смотрит на меня, рот открыл, я тоже в ответ это делаю. Илюха смотрит на меня, а потом тоже рот открывает. Эпидемия!

- Так, Илья, - медленно говорит С.С., - не надо пары слов. Вообще слов не надо. Гриша, ты лучший! А ты, Илья, когда ты родился, Боги улыбались! Надо же, такие люди к тебе тянутся! Гриша вот и Тиша...

- И ты. И для всех в моём сердце есть место. А слов не надо, ты прав. Слова, слова... Но всё-таки:

Сливу не ем. Сочность её берегу. Зря - увядает.

Это я после Тиши сочинил. Объяснить? Объясняю: если не оценишь, не дашь себе труда оценить что-то или кого-то, то неоценённое может пропасть. Навсегда. Это неправильно. Во всех Мирах. Слова, слова... Гришка, если ты рот не закроешь! У-у...

- Да. Пойду покурю, что ли. Так, Гриша, компанию мне составить тебе не предлагаю, сам понимаешь!

- Ил, гад! Видал? Всё из-за тебя, из-за гада! С.С., я же так просто, балуюсь.

- Стаська, да не надо в коридор, иди на кухню, а мы с тобой посидим. Я решил становиться пассивным... Курильщиком, блядь! Курильщиком! Фи-и, противные-е...

Шуточки ему всё! Ладно, пойдём на кухню, так я дымом хоть подышу...

- Вот так. Может быть, я поэтому и имею право обидеть кого-нибудь... без причины. Ну, хотя бы иногда.

- Око за око? - грустно спрашивает С.С. Илью, а я молчу, думаю.

Нет, что-то он здесь не то гонит сейчас!

- Ну-у, пусть даже так. Око за око.

И всё-таки - нет.

- Нет! - я чувствую, что нашёл, что сказать зеленоглазому. - Нет, Илюха, не выходит! Ну, ладно, вот ты меня там, например, или даже С.С. - бывает, я видел уже... Но вот Егорка наш, например, "Рыжик" твой, как ты его зовёшь, - и его, что ли, можно? Обидеть, я имею в виду. По-твоему выходит, что иногда тебе можно и его обидеть, ты же имеешь на это право! Вообще, блин. Вот, Илья, вот я тебе честно скажу, вот если ты Егорыча просто так... Я не знаю, что тогда.

А вот теперь Илья чешет в затылке! Да, эпидемия.

- Отвечай, Ил! - требует Стас. - Оставь свой затылок в покое и отвечай!

- Да пошли вы! Самурай, ты не передёргивай! Рыжик... Да я за Рыжика! Блядь, да я за вас за всех! У-у... И вообще, я уже извинился. А что это значит, когда я - я! - извиняюсь? Это значит... Ясно, короче, да? Гришка, но ты... Молодец, самурай, хвалю! Так, Стаська, дай ему сигарету, он заслужил. Тихо, тихо, просто дай, и всё. А мы с тобой в комнату пойдём, чтобы не видеть, как он курит, а то я могу ведь тогда и не просто так обидеть! Ну, Ста-ась, ну, не видишь, что ли, курить хочет самурай, чуть только не пищит.

- Гад. Не пищу я. Спасибо, С.С! О-о, "Парламент"! Спасибо. Да только я не курю, Станислав Сергеич, я так просто.

- Ты так просто, балуешься - это мы уже слышали, Гриша. Только вот если твоя мама узнает, что я тебе курить разрешаю или так просто, баловаться (это без разницы), то тогда хана мне.

- Я могила, С.С! Не дурак же! Тайна это у нас будет, да я и не курю, я так... Тьфу ты!

- Ну да, ну да. Пошли, Илюха.

Стас выходит из кухни, Ил идёт следом за ним, но на пороге он останавливается, оборачивается и хмуро мне говорит:

- А за Рыжика ты от меня по шее получишь. За то, что такое подумать мог.

- Так, Илья, я ж не подумал, я просто спросил! Я спросил, ты ответил - это же... А сильно? Ну, я имею в виду, получу сильно? По шее, я имею в виду, сильно получу?

Илюха, совсем как Стас, качает головой, смеётся и уходит из кухни. Да, похожи они, хоть и разные. Вот бы тема, если бы и я тоже потом, да, хотя бы потом стал на них похожим... Блин, С.С. зажигалку забыл оставить. Ладно, от газа подкурю... Похожи они со Стасом, хоть и не родные, и не то чтобы внешне похожи. А интересно, как это - быть похожим и оставаться другим? Я хочу быть похожим! На них, я имею в виду. Хорошо бы!

А "Парламент" этот - так себе, только что дорогой. Да-а... Вот летом в лагере меня Денис "Собранием" угощал - это тема. Только я тогда совсем ещё салага был, совсем не курил. Блин, куда бы сплюнуть? В раковину, куда ж ещё! И вообще я был салага, а Дэн... Да-а, он не только курить меня научил, а вообще... Блин, если бы Ил узнал! Фу-ух, аж холодный пот прошиб! Ну-у... мы же в лагере так просто - игрались-баловались. Просто, не просто, а мне нравилось. Да, понравилось. И жалел я, что Денис не из Магнитки, что мы больше не увидимся, я имею в виду... Да нет, ничо так сигареты, в тему. Да-а, Дэн...

А что Илья? Он и не такое видел, вон как его жизнь... А откуда я знаю, спрашивается, что он видел? Видел, разумеется, а что и как... И если бы он узнал про наши - про мои, я имею в виду... Не знаю. А Илья очень красивый. Он говорит, что я тоже, говорит, что я, как художник, должен понимать красоту, и свою в том числе. Ну, я не знаю. Что я - пацан как пацан, а Ил... Да, интересно.

Вот он сегодня у меня ночует. Это тема, об этом я и не мечтал! О чём я не мечтал? Ну-у, ну да, хочется мне на Илюшку на раздетого посмотреть! Очень, если честно, хочется. Я даже думал так: скорее бы лето, на Урале посмотрю, в аквапарк же Илья не хочет идти, не нравится ему аквапарк... Блин, мы же спать будем вместе! Бли-ин! Ну да, вместе. А где же ему спать? Не на Егоркиной же кровати! Да-а, что-то я об этом не подумал, мыслитель. А что, это хорошо, и очень даже - ну, что мы вместе спать будем, я имею в виду. Хм...

Да и то, они же со Стасом... А интересно. Да ну, на хуй! А собственно... Любят же они друг друга, и ещё как. Так что может и... Блин, но тогда зачем я Илюшке нужен? Стас ведь и взрослый, и умный, и добрый, и так ничего себе - внешне, я имею в виду. Вот же чёрт, привязалось: "имею в виду". Хм, что имею, то и введу! Дурак! Это я дурак, это вот мне "ввести" надо, чтобы не думал такое про Илью.

Но я ведь нравлюсь Илье, я в этом уверен! Иногда он ТАК на меня смотрит! И трогает он меня... Нравится ему тискать меня, бороться со мной и всё такое. Конечно, это может ничего и не значить, а может значить очень многое. У нас с Дэном тоже с этого всё и началось: мы трогали друг друга, тискались, боролись... Илья. Да нет, даже если и... Хм, я бы не против, да только нахрена я ему такой!

Ну, нравится Илюхе, как я рисую. А что нравится - я как с ним познакомился, так и рисовать начал по-другому! Даже в изостудии говорят, что лучше всё стало у меня: и рисунок, и линия смелее стала, и чувство пришло, интонации появились - сроду у меня этого не было. Да ну, какое чувство? Это я раньше думал так: кубики, пирамидки, стаканчики-вазочки - какие тут могут быть чувства? А Илья мне рисунок поставил: требует постоянно, чтобы я забыл про руку и про линию. Думай, говорит, только о том, что видишь, а о поверхности листа, на который переносишь увиденное, думай не как о плоскости, а, например, как об открытом окне...

А интересно, почему Ил сам не рисует? Да, не рисует, но критик он - мама, роди меня обратно! Попробую его сегодня уломать, чтобы он мне попозировал, может, и согласится, наконец. Нравится же ему, как я Егорыча... Или лучше выпросить фотку у Ильи? Ту, где он в раздевалке перед турниром. Ну, пусть не саму фотку, пусть хоть отсканит её мне, с неё можно попробовать нарисовать. Так даже лучше будет: Илюха ведь на месте не усидит, он хуже Егорыча вертеться будет, сто пудов! И комментировать ещё всё будет - какое уж тогда тут рисование! А фотка суперная, там такой Илюха... И освещение, и стоит он классно. Плавки такие. Супер, вообще...

Блин, у меня встаёт, что ли? На Илью встаёт, точно, и ведь не впервой. Что там, "не впервой", я когда... это самое, то про Илюху и думаю. Вот же... Ни хрена себе, будто каменный! Да, три дня я не дрочил... нет, два.

- Ты что здесь, никотином отравился, что ли? Во! Сидит и думает. Мда, Логинов, это тебе не "перестрелка" на рубеже "аэродром"! Это процесс, Логинов, тебе недоступный - я про мышление... Грэг, ты чего?

- Я? Ничего.

Я продолжаю сидеть на табурете, Илья подсаживается рядом со мной, брезгливо отодвигает пепельницу подальше от себя, потом притягивает меня к себе за грудки, обнюхивает.

- Фи, самурай!

- Да ну, пусти! Это, Илюш, а можно, я тебя сегодня порисую? Ты только не бухти, я же сколько уже тебя прошу! Ну, пожалуйста.

- Видно будет. Пошли в комнату, Гришка. Чего ты тут застрял, не накурился ещё?

- Ну, пошли.

Я встаю - замедленно, пригибаясь к кухонному столу, - стараюсь незаметно, без помощи рук, одними лишь движениями бёдер поправить свой всё не проходящий, не опадающий стоячок в плавках - ладно хоть, что пока всё это у меня ещё не очень заметно. У Илюхи-то, наверное, побольше будет... Интересно.

"What’s He Building?"

- Это как это, купил? Илья, ты...

- Ты что, думаешь, я шучу? Говорю, купил, значит, купил. Я продавался, меня можно было купить. На время - так дороже выходило, если по часам, а можно было купить меня на ночь, блядь, да хоть на неделю! Но Мятый Бубен любил, когда по часам. Говорю же, так он больше на мне зарабатывал... Сука! Рот закрой, Гришка. Сука - котяра твой. Смотри, до крови.

- Зелёнка там, - я говорю про зелёнку только для того, чтобы хоть что-то сказать.

- Там - где? В аптечке вашей? Сиди, я сам. Так, ватка. С-с-с, жжётся. Блин, не кот у вас, а берберийский лев! Гришка, это пластырь? Я возьму. Главное дело, ни с того, ни с сего. Я ж его просто погладить хотел. Слушай, давно спросить хотел, как его зовут, а то всё "кот" да "кот".

- Да ну. Никак его не зовут. То есть когда я его подобрал, то вроде Стёпкой назвали, да только... Илюша, да ну его к чёрту, скажи, а что дальше-то было? Нет, погоди, не надо. И вообще, извини меня, пожалуйста, зря я тебя расспрашивать начал, это всё любопытство моё гадское! Лезу, вечно, понимаешь. Извини. А лучше дал бы ты мне по шее, что ли, чтобы я нос свой не совал, куда не надо!

- Хм, смотри, Гришка, теперь этот ваш... Стёпа, он теперь меня пасёт, в натуре! Кис-кис-кис. Блядь, рычит! Грэг, в натуре, рычит! Ни хрена себе! Подвинься. Видал, весь зелёнкой перемазался - болят мои раны... Гриша, если бы ты меня не спросил, я бы должен был тебе сам всё рассказать. Должен, понимаешь? Пришла пора. Ну, ладно, дальше... Тихон меня купил - ну, это я тогда подумал, что купил, - а так-то, на самом деле, он меня выкупил - чувствуешь разницу? Я почувствовал её сразу. Меня ведь покупали для чего, как думаешь?

- Я... я не знаю, Илюш, - шепчу я, а сам знаю, всё я прекрасно знаю, зачем кому-то надо было покупать Илью, да вот только боюсь я этого знания!

А Илья смотрит на меня, спокойно улыбается - совсем по-новому, ну да, грустно, но как ни разу до этого грустно не смотрел, и от этого у меня сразу схватывает сердце, и в глазах щиплет. Он говорит:

- Правильно. Для этого. Для удовольствия, хотя какие тут на хуй удовольствия... Хм, именно "на хуй". Удовольствие - это когда хорошо обоим, и это тоже заповедь! - святая, а там... Да нет, эти-то суки удовольствие получали по полной программе. Ещё бы! Да не доставь я им полного удовольствия, меня бы Мятый Бубен... как других, что были до меня... Так что, Гриша Тихонов, я старался. Изо всех сил. Мда. И пришлось мне научиться доставлять удовольствие по полной - жить-то хотелось, вот сам не понимаю почему, но тогда мне очень хотелось жить, хотя, вроде, и незачем было. Вокруг меня были не люди, а... Что они делали со мной и с другими! Удовольствия... ТАКИМИ удовольствия быть не могут! Во-от, а Тиша... Ну, короче он меня выкупил. Хм, а я и не знаю, зачем! Ну, жалко, наверно, ему меня стало, но не в этом всё-таки дело, не это главное, а главное в том, что нужен я ему был. Да, вот это главное: нужен, и очень. Сначала он, по ходу, и сам он этого не осознавал, просто так выкупил - жалко ведь пацана, пропадёт, мол, пацан...

Илья замолкает, смотрит сквозь меня. Я молчу, смотрю на Илью, и мне не хочется плакать, мне хочется убить всех тех, кто делал это. Я толком и не знаю, что они там делали с Ильёй, но ясно, что страшное что-то, и мне хочется их всех убить. Убить так, чтобы никогда, ни с кем, такого больше не было. И убить как можно страшнее! Самому убить. И какое это странное чувство - и новое! Ненависть это, наверное. И приятное какое чувство, сильное. Точно. Хм, и почти такое же сильное, как Любовь. Это же Ненависть к тем, кто мучил Илью! А Илью я... Да. Люблю! Но...

- Хватит, Илья! Не надо, хватит. Мучаешь себя. Кончилось ведь всё. Кончилось ведь? Их же больше нет? Этого, как его, Мятого? А если они ещё... то ведь их убить надо! Ил! Такие нельзя чтобы жили!

- Пусти. Гриша, пусти, говорю, больно мне! Хм, дежавю. Стаська тоже вот - и вцепился тогда, и убить грозился... Да, Гришка, вы оба настоящие, и вы оба правы -и Стас тогда, и ты сейчас: таких, как Мятый Бубен, надо убивать. И Тихон... Он ведь был тоже. Самый настоящий! Он так сделал, чтобы и я. Блин, да ничего он не делал! Он просто был со мной, он любил меня, а я был с ним и очень любил его. И он был настоящим, и я захотел стать только таким, как он, и никаким другим. Не знаю... А там всё кончилось, самурай. Этих тварей больше нет, Тихон посчитал, что в одном Мире с всем этим он существовать не может. А если Тиша чего решал, то так и оно и становилось, он же... А Мятого Бубна Тихон мне отдал, я сам его... Рот! Щас же рот закрыл. Да? То-то. Я сам его убил, Гришка, и ещё там одного, его Влад звали. Этот жирный Влад был хуже почти всех.

- К... ка-ак... это?

- Ну, задышал! Сам же только что... Так вот, убил. Владу две пули в глотку посадил, а третью в глаз - control and monitoring, а Мятого Бубна - я его ножом, Гришка. Тихон из Чечни привёз, на память, "Катран" называется, его там на войсковых испытаниях опробовали. Хороший нож. Теперь он у меня, и он тоже - память. Я никогда не забуду всего этого, и... Гриша, и Тихона мне... сука! Прости. Давно не плакал, сука. Прости, Гришка, как-то сами слёзы. Во-от. Чо молчишь-то?

- Я. Илюшенька, я... а что сказать? Я тоже сейчас заплачу!

- Не надо, всё ведь теперь хорошо, самурай. А вот ты знаешь, я ведь чуть не умер. Сам. Когда Тишу убили, когда я потом... Ладно, это я не знаю, надо ли об этом рассказывать. Одно скажу про Тишу: я его любил так, как, думал, никогда и никого не полюблю. А его не стало, вот я чуть и не... Потом чо-то, как-то. Думаю... Нет, не так, не думал я, я ведь с Тишей разговаривал. Понимаешь? С ушедшим Тихоном. Ну, я не знаю, это, наверное, что-то нервное у меня было, а может быть, и нет. Я ведь... Блин, я даже слышал, как он иногда смеялся, сверху откуда-то, что ли. Нет, конечно, это он, его слова, его смех внутри у меня звучали, это у меня в душе до сих пор живёт и не уйдёт уже от меня! Это Любовь, Гришка, понимаешь! Вот Тихон и не ушёл тогда до конца, он всё время со мной, и сейчас, и навсегда - но внутри меня. А вот тогда, сразу после смерти, он сто пудов рядом со мной был. Говорю же, сверху как-то так, снаружи. Ведь не мог же он до конца уйти, пока не убедился, что со мной всё тип-топ. Он очень хотел, чтобы у меня всё было тип-топ. Он и все эти бабки, с ними всё замутил, чтобы у меня по жизни всё тип-топ было... стало. А сам... Он не был уверен, что мне с ним будет хорошо. А мне было хорошо. Блядь, "хорошо" - это не то слово, у нас была Любовь, именно Любовь. Он же не хотел, чтобы у нас продолжалось всё вот так, как было. Вот он и решил. Если получилось бы всё так, как он планировал, то мы бы вдвоём были уже в порядке, и никаких больше, на хуй... Ну, а уж если... - ну, он так думал, - то чтобы у меня, хоть и без него уже, но чтобы всё было в порядке.

- Илюша.

- Так, ты лучше меня щас не перебивай! Гришка, очень всё это непросто, пойми: и решиться рассказать про всё это, и рассказать - непросто. Так что не перебивай меня, я тебя прошу.

Илья убирает со своей груди мою руку. Оказывается, я положил ему на грудь руку, и сам не заметил когда, оказывается, так мне лучше всё это слушать, голос Ильи я слушаю ушами и всем своим лицом. А сердце Ильи, его верное огромное сердце, оказывается, его тоже можно слышать - вот так, ладонью, и я его слышу, оказывается.

Но вот Илья убирает мою ладонь со своей груди - жаль, у меня в ладони сразу становится как-то пусто, встаёт с дивана, быстро проходится по кругу маминой комнаты, на ходу успевает - на бегу почти! - треснуть котяру по шее и погладить Малыша, который тоже лежит на диване, у меня в ногах. Потом Илья - мой Ил-2! мой! - снова падает на диван рядом со мной - мой, сука! Жалко, что меня с ним не было! Мало этому... Бубну этому! Мало. И я тесно-тесно прижимаюсь к Илье, ведь я - блядь, блядь и блядь - я его люблю! Нет, не так - что значит "люблю"? - я Илью ЛЮБЛЮ. Вот так. ЛЮБЛЮ! Слова, слова...

- Хорошо, Ил, как скажешь, не буду я тебя перебивать.

- Ух, ты! Надо же, как меня все слушаются! Пойти, в "Наших" записаться, что ли. А что? Очень даже. Учитывая мою психофизическую составляющую, в специальной литературе именуемую "харизмой", лет так через... Г-н Президент.

- Да ну! Илья!

- Молчать, сказал, электорат самурайский! Хотя... мда, ты прав, самурай. Ведь прошлое - оно у меня... Что ж, дальше про моё прошлое. Это, видишь ли, была середина моей истории, Гришка. Про Тихона, про деньги, немного про Мятого Бубна я тебе уже рассказал - это, про Мятого Бубна мне было очень тяжело рассказывать, а ведь говорю же, что это я тебе совсем немного ещё рассказал и уж, конечно, не всё. Но самое трудное - это начало.

Илья, помолчав немного, подумав, проследив взглядом передвижения кота, продолжил:

- Ну, про интернат ты знаешь и про то, что я с него сорвался, тоже знаешь. А почему? Потому что меня там ебали. Все. Ну, это ясно. Наверное, и я бы тоже, в своё время... Не знаю. Хм, а чем я лучше других? Но всё так обернулось, плохо очень - для одного моего друга. Лёшка такой там у меня был, умер он. Чо-то раз они увлеклись, перепили, что ли - и Лёшка Петляков умер. А я... Я посмел, попытался сказать... И мне пообещали, что я буду следующим. Ну, я и подорвал. Всё. То есть, всё с интернатом. Потом-то дохуя ещё чего было: улица, побирался я, воровать пытался, бригада таких же, как я, у Трёх Вокзалов - это в Москве. Вот, а потом Мятый Бубен...

Илья вдруг смеётся! Что? Я вскидываюсь. Уж очень как-то, смех у Ильи очень весёлый, добродушный даже, вот я и вскидываюсь, а ведь так мне хорошо сейчас с ним лежать было! Я уже даже не под боком у него (ведь мы вдвоём лежим на мамином неразложенном диване, и нам тесно), я головой у него на груди лежу, рукой обнял его за талию, а другой рукой, всем кулаком мну его суперную мастерку с эмблемой "practical shooters" на плече, но я вскидываюсь, смотрю Илюшке в лицо - близко-близко: что такое?

- Ну, что, Илюшка? Я что-то опять, да? Ты надо мной опять смеёшься? Гад ты тогда. Гад зеленоглазый.

- Да ну, мнительный ты, самурай! Не, глянь! Стёпа ваш, берберийский... Блядь! То есть, Б. То есть, to fuck my bald skull! - или "горе моей кудрявой голове" - это в совсем уж вольном переводе... Пасёт, хищник, меня.

- Брысь! Вот же! Хищник, куда там! Вот Егорыч из больницы вернётся...

- И что? Это... ты ложись, как лежал. Мне хорошо было, Гришка.

- Да? Супер, мне тоже в тему. Вот, так хорошо. А Егорыч его мухой в стойло поставит, если ты ему новый баллончик в "Prokiller" поставишь.

- Блядь, он что, в кота вашего стрелял?

- А ты чо, против? Я нет. Тот хоть пистолета бояться стал. Как в руки его возьмёшь... Ха, и название ведь какое! "Прокиллер" - тема.

- Гришка, я его не из-за названия купил, - хмуро отзывается Илья. - Просто... Ну, я не знаю, какого хрена японцы его так назвали! Это же просто клон Кольта M1911. И чо они его так? Он почти копия такого пистолета, Ле Байер - это американская фирма, Кольты под "практику" выпускают, и для ещё там... Фирма редкая и известная у "практиков", они суперспорты делают - в натуре супер! Качество - песня! Я этого "японца" потому и купил, что тоже качество супер, и это почти копия Ultimate Master Ле Байера.

- А где купил, у нас? Дорого?

- В Москве, четыре с половиной сотни. М-м.

- Ну-у, четыреста пятьдесят рублей - ну, нормально.

Илюха смеётся, поворачивается ко мне лицом, отчего моя правая ладонь с его талии перемещается на спину Илье, он своей левой рукой обхватывает меня за шею, и так получается, что я упираюсь ему лицом в изгиб шеи. Я кручу носом, ввинчиваюсь им так... Мягкий воротник мастерки сдвигается, и мне хорошо упираться носом, губами, лицом - короче, мне хорошо и удобно упираться в изгиб Илюхиного плеча и шеи, хорошо и удобно, но главнее, что хорошо.

- Ну да, - шепчет Илья мне снизу в ухо, - четыреста пятьдесят... рублей. Хм, нормально.

- А чо? - тоже шёпотом спрашиваю я в Илюшкин изгиб плеча и шеи.

Кожа его под моими губами такая... Хорошо!

- Гриша, я только что признался тебе в том, что убил двоих человек. Это как? И тут же мы с тобой про пистолет, ёб.

- Ха, "людей" нашёл, - я опять шепчу, опять Илюшкина кожа под моими губами, и жилка вот теперь бьётся - это вообще кайф такой!

Но надо... Эх, зашибись мне вот так вот, губами и носом в гитарный изгиб этого уже широченного плеча и ещё нежной шеи, да надо... И я неохотно откидываюсь, смотрю Илье в его закрытые глаза и всё равно, даже сквозь его закрытые веки вижу в Илюхиных глазах нефрит и изумруды древних Богов и героев. И я, млея от того, что эти сокровища находятся так близко от моих губ, что они совсем рядом со мной, на нашем диване, у меня дома, они мои - почти что, я тихо, но всё же в голос, внятно говорю Илье в его закрытые, чуть подрагивающие от моего дыхания веки:

- Знаешь что, Илья? Мне только одного жалко: что меня с тобой тогда не было. Я, когда ты про этого... эту суку рассказал, я Ненависть почувствовал - ну, я так думаю, что это у меня Ненависть была. Вот. Жалко мне, что и я их не помог тебе, что меня с тобой не было. И Тихона твоего - очень мне жалко, что я его не знал и не узнаю, но ты мне о нём расскажешь, да? И я узнаю. И тоже его помнить стану... буду. И любить тоже. Если ты мне это разрешишь. А то, что ты их убил - это... так и надо было. И ещё: я тебе поверил - сразу! И тому поверил, что ты их убил, и тому, что только так и надо было. Вот что я тебе хотел сказать.

Илья не открывает глаза, он даже ещё крепче их зажмуривает, чуть улыбается и делается вдруг очень похожим на Егорку, когда, например, тому вставать в садик надо, а он прикидывается, что спит, например. Нежность. Но теперь я знаю, что Любовь - это не только Нежность, это иногда ещё и Ненависть к тем, кто мучил того, кого ты любишь, но главное всё же - это Нежность и сладкая, давящая в груди боль, сладкая, на грани выносимости. И эта боль ведь оттого, что у меня из груди, из души растут крылья. Они пока ещё... Нормально. Этих моих, маленьких пока ещё крыльев хватит для того, чтобы поднять меня, нас обоих в самое небо, если зеленоглазый этого захочет - со мной если, и мои крылья хоть и совсем ещё неопытные, но они для того и появились у меня: для полёта - вдвоём! А то, что его там, в интернате...

- А про интернат твой... - но тут я замолкаю.

А что я могу сказать? Что и у меня было кое-что... такое? В лагере, с Денисом? И равнять ведь это нельзя, да к тому же у меня это было добровольно, мне это нравилось. Но что-то надо сказать, раз уж начал. А раз начал, раз решился, то и говорить надо самое главное! И я говорю:

- Илья, открой, пожалуйста, глаза. Вот. Ил, я тебя люблю! Я не знаю, можно ли такое говорить - ну, мы же пацаны. А я вот говорю. Что хочешь, можешь обо мне теперь думать! Люблю. И не так там как-нибудь... Ну, и так, как друга. Ты же друг? Друг. Вот и говорю: люблю. И больше люблю, чем... Совсем люблю, по-настоящему.

Зачем я попросил Илью глаза открыть? Ведь я сам же сейчас лицо спрятал на его груди. И говорю я ему всё это в его мастерку, а сам и не слышу, что говорю, только слышу стук Илюхиного сердца мне в лицо и гром моего сердца у меня в ушах. Ладно. Глаза в глаза. Бл-ль. Я умру сейчас, кажется! Какие они у него всё-таки...

- Да! Люблю! Понял? И что хочешь там, то и думай. Люблю, - и я тут же снова прячу лицо от его глаз у него на груди и всхлипываю, и шепчу:

- А если прогонишь меня, то... не надо, а? Я так, если ты... если скажешь, что нельзя, что тебе это противно, ведь ты такое пережил, то я тогда... Как скажешь, так и буде-ет. Илья-а, только не гони меня-а пож-ж-ж...

- Интересно, - шепчет Илья мне в макушку, - а может ли любовь быть проклятьем? Нет. Если это Любовь, то нет, не может. Да, Гришка? А вот я когда-то думал (ну, после того, как Тишу), что любовь - это и есть проклятие. А тут Стас, а тут ты... Это самое-самое из всех чувств! Постой, хватит реветь, что мы сегодня с тобой... Ну, да. Такой разговор, что поневоле заревёшь, но хватит. Чего же плакать, если всё уже сказано, и всё хорошо? Не надо, перестань. Перестал? Хвалю, самурай.

- Илья, не всё сказано! Не всё. Ну, я так думаю, я же мыслитель! Я вот сказал, что я тебя люблю. А ты? Нет, я не требую! Права я не имею у тебя что-нибудь требовать, но ты уж скажи, пожалуйста, ты не против - ну, чтобы я... ну, хоть так, издали... Сам же говоришь, что любовь - это самое-самое на свете!

- Нахрена издали-то? Мыслитель, ты дурак! Издали. Это что же, и мне тебя - издали? Я так не умею, я тебя рядышком хочу любить! И я тебя люблю, Гришка Тихонов, с первого дня, и тоже - по-настоящему.

- И ты что, всё это время... Ничего себе! Это вот ты дурак! Мучился ведь, наверное. И я дурак, но я-то... А-а-а, ты поэтому и молчал! Да, ясно. Бли-ин, Илька, как же так? И как теперь всё будет? Ух! Здоровски, наверное, всё будет! Только Стас ведь, твой Станислав Сергеевич... Он меня как, не... Ну-у..

- Не ну? Да ну, да ну.

- Гад ты. Самый зеленоглазый, самый-самый на свете гад. Люблю.

- Ну и всё.

Bonus track: "Russian Dance" from "The Black Raider" album ’93.

Два паренька на диване - обычная, обыденная даже картина. Ну да, всё в порядке вещей: два друга, и они вдвоём - одни в квартире, и они только что говорили о чём-то своём, очень важном, и что-то решили для себя - что-то очень и очень важное, а сейчас они просто лежат вместе. Что ж тут особенного?

Нет, конечно, не просто лежат, они лежат в обнимку, но и в этом, в общем-то, ничего такого, уж совсем необычного нет. А вот насколько необычно то, что они любят друг друга?

Лежат. Ну, да, здорово. Им сейчас очень хорошо лежать вдвоём - просто лежать, или не просто, это уж как вам угодно, лежать вот так вот, прижавшись, замерев в объятиях друг у друга. Да, это объятия, и осознанные чувства, и чувственность уже вполне поняты этими двумя юнцами, лежащими сейчас на диване, оттого и хорошо им сейчас...

И ещё ведь кое-что. Да, это другое тоже осознаётся ими: и Ильёй, и Гришей, - что будет, что придёт к ним и большее. Даже, может быть, прямо сейчас! Сегодня. А что, пришла пора, слова сказаны, не все, конечно, но для множества других слов, без которых не бывает Любви, ещё придёт своя пора, и тогда Илья и Гриша будут говорить друг другу множество этих, таких необходимых и таких иногда лишних слов: и ласковых, и сердитых, и нежных, и обидных даже, и, может быть, даже и злых, и снова нежных - огромное множество самых важных в жизни слов скажут эти двое друг другу, и каждое из этих слов будет чистым и ясным, до изумрудной ясности ясным!

А сейчас сказано самое главное - то, что было необходимо сказать им в самом начале, и они лежат, тесно прижавшись друг к другу, вжимаясь друг в друга всё сильней и сильней, ведь оба они чувствуют - и хотят, и знают, - что вот сейчас вот ОНО и произойдёт, случится, начнётся и останется с ними обоими уже навсегда - с обоими, даже придись им какое-то время, пусть даже мгновение, побыть друг без друга, порознь, но этого не может случиться - уверены в этом два юнца, задыхающиеся сейчас от нежности друг к другу в объятиях друг у друга на диване.

Нет, погодите-ка, что-то ещё...

- Илюшка, - шепчет Гриша Илье в горячий, скульптурный, гитарный изгиб его плеча и шеи. - Что, Илюша, ну, давай, а?

- Гриша, я... но ведь. Не знаю. Эй, погоди, чего ты? Как каменный стал. Я этого... ну, ЭТОГО, больше всего хочу, понимаешь? Но я не знаю, не знаю, понимаешь? Это же, понимаешь, это не принято, так ведь? Все ж считают, что это, когда два пацана, это плохо, и мерзко, и противно... Погоди, говорю! Чо ты дёргаешься, я же чо сказать-то хочу.

- Да хватит тебе! Сказать он хочет... Сказал ты уже! И я. Блин, Илька, я же тебя люблю! Нет, не так, вот как: Я! Тебя! Люблю! И что ещё? Ну, вот что ещё говорить-то? Если, конечно, если ты... тогда конечно... Да не зажимай ты мне рот, вот ведь! И вообще, гад. По жизни гад зеленоглазый. Я ж чего хотел? Ну да, этого я хочу, а ещё, чтобы ты меня... Илья, ты ведь умеешь целоваться? А я нет. Вот и учи давай... А если... то я тогда... Да не зажимай ты... Илька, у тебя ладошка такая! Илья!

- Ложка. Понял, Гриша? Зови меня так - Ложка. Меня так Тихон звал, и раньше, Лёха в интернате, и мне нравилось, вот и ты зови. Гриш!

- Лож-жка. А что, буду. Ложка. И мне нравится. Буду так тебя звать - Ложка. А тогда знаешь, тогда ты меня... Илья, только.. Ложка, только ты не думай там чего, но пожалуйста, зови меня тогда Тихоном. И Тишей можно. Ну, если можно, тогда зови. Только ты не думай - ладно? - что я там, мол, на Тихона хочу. Я понимаю, он был, ну, особенный, а я - ну, что я? Но если можно, то... то мне бы это понравилось. Ха, интересно, а почему меня в школе так - Тихоном - не зовут? Всех зовут по фамилиям. Вот Игорёха Антонов - так он по жизни Антончик у нас, и Степанов тоже - Степан, а я нет. Интересно.

- Будем щас выяснять это? Самое время, бль. А вот если ещё раз ущипнёшься - задушу, на хрен! Щиплется! А целоваться кто хотел?

- А ты, Ложка?

- А я Ложка! Гриша. То есть, Тиша... Тиша, уж как я-то хочу. Слов нет у меня, как Стас говорит! Давай?

- Погоди. Ну зачем вот ты о Стасе мне напомнил? Эх! Как же мы, а? Ведь он тебя любит, и у вас ведь, наверное... или нет?

- Или да. Всё у нас со Стасом "да", Тишка, но это... Он меня любит, и я его, и мне было бы не очень... Хуй там, "не очень"! Я бы взбесился, если бы у него кто-нибудь появился бы! Но я бы остыл и не мешал бы, ведь я его люблю, и это очень хорошо, когда любишь. А что может быть лучше, если тому, кого ты любишь, хорошо? Но это если бы он, Стас, вместо меня кого-нибудь полюбил, а меня разлюбил. А вот если бы он ещё кого-нибудь... Блядь, что-то я заговариваться начал! Если бы Стас любил меня и ещё кого-нибудь, я бы посчитал, что это... Это был бы кайф, и не только для Стаса, но и для меня - хочешь верь, хочешь не верь, самурай. Но он так не умеет, он любит лишь меня, и это тоже - кайф!

- И я тоже.

- Что ты тоже?

- Да всё я тоже! И люблю тебя, и тоже, как С.С., не умею - ну, чтобы вот при этом и ещё кого-то...

- А я умею! И хочу. Я хочу и люблю тебя, и люблю Стаса, и буду любить всю жизнь, и Тихона тоже. И никого из вас я не предам, а если я окажусь... то лучше сдохнуть. А ты...

- А я?

- А ты самый лучший. И Стас тоже. А я дурак, гад и скотина. Это потому, что я думаю, как бы щас кончить этот разговор и начать учить тебя целоваться.

- Так давай!

- Погоди, ещё одно, коль уж мы начали про Стаса. Он не будет к тебе хуже относиться, он же всё понимает - это же Стас! И он тоже, как и я, видит, что ты самый лучший, но ты для него самый лучший после меня, и это кайф.

- А ты, гад, всё только о себе.

- Ага! Кайф. И знаешь... погоди. "Drink deep or taste not" - это цитата, только из кого, не помню, но точно не Шекспир. А теперь переведи!

- Ну, это. Пить, да? Пить глубоко или... или что, не пить, что ли? "Тэстнот" какой-то причём-то.

- Боги, Боги, как мы в Японии с тобой будем? Не знаю и не понимаю - вакаримасен.

Гриша прижимает голову лежащего у него на груди Ильи к своей щеке, задумчиво улыбаясь, смотрит в потолок - ну, да, думает, пожимает плечами. Как хорошо! Вообще, всё хорошо: и что Илюха - Ложка! - его, Гришин-Тишин Ложка горячо и прерывисто дышит ему, Тише, в щёку, и что можно Тише вот так вот лежать рядом с самым лучшим на свете пацаном, а точнее парнем! Здорово, что это навсегда, и очень, наверное, здорово то, что сейчас у них произойдёт. Наверное? Да ну! Какое там ещё "наверное"! Здорово, вообще, всё по теме, а ведь летом в Японию, и это тоже такая тема!

Гриша-Тиша уже теперь язык потихоньку учит, Ложка его натаскивает в японском понемногу, так что... Кстати, это очень простой, ясный и правильный язык, оказывается, гораздо правильней, чем английский, ну, это если есть желание выучить его, конечно! Хотя и необычно всё в японском. Например: Гриша первую фразу выучил, и она была взята из первой хокку, которую сочинил Ложка, когда они с Тихоном впервые собирались в Японию. Вот такая фраза: "мы едем в Японию!" Нормально. А по-японски? "Аната ва Нихон ни икинас". Просто. А вот если "я поеду"? Есть два "я", то есть больше даже есть "я" в японском. Вот если с другом говоришь, то "боку", если с незнакомыми, то "ватаси", только "с" похоже сразу и на "с" и на "ш", так что Гришка в восхищении: вежливость даже в формах языка! "Я в восхищении" - коофу дэс! Здорово, только вместо "ф" надо как бы "х" произносить, но это тоже просто.

В общем, здорово всё: и то, что летом будет поездка в Японию, и то, что у Гриши теперь есть приличный ноутбук и Интернет, и то, что маме Гриши Илья очень нравится, и то, что Егорка любит Илью - да, Илью, ведь Илья является Ложкой только для Гриши-для Тиши, - и вообще, всё по теме! Но лучше всего то, что сейчас Ложка жарко, прерывисто дышит в щёку Тише, что его правая ладонь уже под Тишиной "толстовкой". Она горячо прижалась, обхватила парнишкину талию - это такой кайф! А ведь что сейчас ещё будет!

Тиша потихоньку начинает подрагивать, и у него в груди поднимается какая-то щемящая изумрудная волна, и она, эта волна, всё собой вымывает, и сразу появляется пустота, и чуть больно, но тут же эта пустота заполняется огромным чувством, у которого тоже цвета изумруда и нефрита - сокровищ древних Богов и героев, и эти сокровища хранятся теперь в зелёных глазах у Ложки, у Тишиного теперь и навсегда Ложки. И пусть его глаза сейчас крепко зажмурены - это ничего, Ложка этими сокровищами поделится с Тишей, для того и началось это всё у них. И сразу, вслед за тёплой щемящей болью от ясной до изначальной чистоты Нежности, Тишину грудь топит уже привычная навсегда тяжкая сладость Любви.

- Лож-жка-а. Илюш-шка мой Ложкинский!

Илья отнимает голову, лицо от Гришиной щеки, не открывая глаз, всё также накрепко зажмурившись, легонько проводит кончиком носа по Гришиным губам, и они целуются. Впервые! Как это... Было ли это у вас - ВПЕРВЫЕ, помните ли вы это? Если было, то это не забыть, это навсегда, на всю жизнь и дальше, ведь смерти нет вовсе, и эти парнишки, плавящиеся от нежности друг к другу в объятиях друг у друга, они тоже, как и многие до них - я и вы - никогда не забудут этот первый настоящий поцелуй, первый в жизни для Григория, несчитанный для Ильи, но и для Ильи этот поцелуй останется навсегда первым!

"Сиаваси дэс ка? - думает Илья. - Я счастлив?" Да, счастлив, и счастье тоже бесконечно, ведь можно жить этим счастьем, а жизнь изменчива, но бесконечна, и только те - есть такие! - кто с крохотной душонкой или уж вовсе без души, и уверяют себя и нас, несчастные, что счастье есть лишь краткий миг. Пожалеем их! И позавидуем этим двум юношам на диване.

Они целуются! Не то, что описывать, просто смотреть на них сейчас... трудно. И хорошо, что никто на них и не смотрит, ведь нельзя за таким подглядывать, но одновременно и можно. Нам с вами можно, ведь мы с вами тоже любим этих двух юнцов, мы душой с ними - я точно! Если вы читаете до сих пор, то и вы тоже. Так что нам можно. С любовью если, тогда можно, а они целуются!

Целуются они с любовью, с умением. Ну, Ложка - понятно, а Тиша? У него-то откуда оно, это умение? От любви. Тут и учиться, оказывается, нечему! Тиша в секунду ловит замысловатый ритм этого лучшего из танцев, танца губ и языков, и - чудо! - начинает вести в нём - сразу, с первой секунды! А Ложка и не думает удивляться или там сомневаться в том, что у Тиши это впервые, ведь тут нет ничего удивительного, ведь тут Любовь. И Ложка лишь задыхается от чувства, от чувственности, от счастья, от неожиданного и такого уместного Тишиного умения целоваться. Ведь как Тиша целуется! Задохнёшься тут.

Ложка шумно и прерывисто выдыхает Тише в рот, Тиша замирает: что не так? Ложка тихонько смеётся, снова поцелуй, ещё крепче, и Тишка увлекается снова этим лучшим во всех Мирах танцем, танцем губ и языков, и Ложка счастлив. Сильнее, ещё, и они стукаются зубами, их обоих колотит, и снова, зубами, и языки не мешают, языки этих двух пареньков не путаются, не сбиваются с ритма - сложного, мерно-дробного, словно ритм древних барабанов-кодо, ритма, под который танцевали Боги и древние герои. Юношей сотрясает этот ритм боя и любви, и они стараются выдержать его, но это трудно.

- Фу-ух-х! - снова выдыхает Ложка. - Ну-у, самурай, это ты... Здорово! Тебя и учить-то нечему! Я... блин, Тиша, я же чуть не кончил щас.

- Ну, и правильно, что не кончил! Рано. А как? Правда, что ли, понравилось?

- Правда, что ли, понравилось! Ваще! Но...

- Что?

- Рано, говоришь? А когда... Гриша, Тиша, а... Погоди, а ты точно, точно хочешь до конца?

- Дурак зеленоглазый, конечно, хочу! Ещё как, и я тоже кончу, я этого тоже так хочу! Вот, чувствуешь? - и Тиша прижимается к Ложке ещё сильнее, хотя уже вроде бы и некуда сильнее, но Тиша вжимается своим стоячком в бедро Илье и чуть сам не задыхается от того, как это по теме - вжиматься своим стоячком в крепкое бедро своего Ложки. - Во-от, чувствуешь? Здорово, да? Только ты не думай, что он ещё маленький у меня! Ну, не здоровый, это ясно, ведь я расту, но...

Тут Тиша губами прижимается счастливо улыбающемуся Ложке к шее, под ухо, и, шевеля губами пепельные волны Ложкиных кудрей, шепчет ему в эти волны:

- Если хочешь знать. Ты должен знать, ты ведь всё, Ложка, про меня знать должен! Я уже с лета... ну, это, и могу, и умею. Я - ну, как сказать - с лета уже, ну, дрочу. Это плохо, да? Да знаю я, что все дрочат! Но я-то, я же...

Тиша приподнимается на локте, смотрит в глаза, по-настоящему зелёные глаза своего Ложки, и уже не шёпотом, но всё же потихоньку, не отрывая своего взгляда от невероятных, самых любимых глаз, говорит:

- Вот. Ложка, у меня летом такое было! Я с один пацаном, то есть, он со мной... Короче, мы так делали, в лагере это было. Часто! Как только получалось у нас с Дэном - его Денис звали, - так мы и... На сончасе даже! Вот что хочешь думай, а мне это нравилось! Что хочешь, то и думай себе, Лож-жка.

И Тишка снова прячет лицо, губы и глаза у Ложки на шее, под ухом, и Ложкина пепельная прядь щекочет Тише веки - ка-айф! Ему и больно, и хочется плакать, и очень-очень почему-то хочется, чтобы Ложка рассердился, чтобы наорал на Тишу сейчас - мол, ах ты, дрянь! - и чтобы простил потом (обязательно!), и чтобы сам потом попросил прощения неизвестно за что, и чтобы дальше, чтобы целоваться, и чтобы до конца, и чтобы они вместе кончили, ведь они любят друг друга, а значит надо всё до конца, а не так чтобы: поцеловались, и дрочи себе потом в одиночку. Но Ложка только удивлённо смеётся, поворачивается к Тише боком, заваливает его тоже на бок, дует ему в зажмуренные веки, от чего Тиша смеётся, и Ложка говорит:

- Ах, ты! Ниндзя, блин, мастер скрадывания. Ну, молодец, хвалю, только ты мне всё не рассказывай, не сейчас, потом-то обязательно расскажешь, но не сейчас. Жаль, конечно, что я не первый у тебя, и Дэну этому твоему я завидую, да только если бы он узнал, что и как у нас сейчас будет, вот уж сто пудов бы он тогда от зависти умер! А так-то, да - хвалю, самурай!

- И что, и ты не злишься совсем? - с некоторым разочарованием спрашивает Тиша, а у самого в его тонких трикотажных плавках под джинсами, кажется, сейчас произойдёт взрыв, и Тиша непроизвольно тянет туда свою руку, отдёргивает её, перехватывает Ложкину ладонь со своей талии и уже её, узкую, крепкую, надёжную и верную, ласковую и справедливую Ложкину ладонь, которую он, Тиша, не оттолкнул, когда пришла пора выбирать, тянет к своему стоячку. - Ну, и ладно, что не злишься. Потрогай, чувствуешь? Я щас взорвусь, Ложка.

- Да-а, колышек у тебя! Кто бы мог подумать? Я нет, можно было лишь надеяться. Хм, даже сквозь джинсы бьётся... Тиша, так неудобно, надо диван разложить. Давай?

- Да конечно, давай! Я постелю сейчас. И разденемся, да?

- Блядь, это всё наяву, или как? Сиаваси дэс - я испытываю счастье.

- Хай. Сиаваси дэс.

- А вставать-то как неохота, так тебя хорошо обнимать! И колышек твой тут же... Вставай, самурай, раскладывай диван, я в туалет по-быстрому.

Ложка и впрямь очень быстро, торопливо даже, срывается одним движением с дивана, и Тиша остаётся один. Он некоторое время продолжает лежать на боку, глаза его серые, будто стальные иногда, а иногда как старое серебро, крепко зажмурены, на припухлых - а может, это после поцелуев? - губах у Тиши мечтательная улыбка, потемневшая золотистая прядка, совсем как у Егорки, прилипла к вспотевшему высокому чистому лбу - очень красивый отрок. Он одной рукой гладит Илюшкино-Ложкино место, а другой... Другой рукой, основанием ладони, хранящей тепло и упругость гибкой Ложкиной талии, Тиша короткими резкими толчками несколько раз сжимает и тут же отпускает свой стоячок - такой кайф! Ладно, сейчас всё будет - по полной и по-настоящему, и, наверняка, гораздо круче всё у них с Ложкой будет, чем даже было прошлым летом у Тиши с Дэном, хотя это тоже было неплохо...

- Ого! Тихон, ты подобен метеору! Надо же, и диван успел разобрать, и постелил, и разделся уже, - у вернувшегося в комнату Ложки в голосе проскальзывает крохотная нотка разочарования.

- Да. А что, Ложка?

- Да так. Двигайся давай. Я просто посмотреть хотел, как ты раздеваешься.

- Да? Ну-у. Илюша, на мне только плавки остались, но... Щас, погоди, я их щас... - и Гриша одним движением, не откидывая одеяла, гибкой стремительной ящеркой выскальзывает из-под него...

Кто мне может объяснить: как это так у пацанов получается? Столько сразу всего в этом движении: и ещё стыдливость, и вполне уже осознанная гордость рысёнка-победителя, и бездна изящества, и смущение, и вызов, и море чувственности, и позёрство. Откуда всё это взялось в таком возрасте: и лихое бесстыдство, и понимание, что не очень это всё правильно, и непонимание того, почему, какого чёрта это может вдруг быть отчего-то неправильным, и тяжкий неспешный мах пушистыми ресницами, и брошенный украдкой из-под них лукавый взгляд на совершенно обалдевшего и онемевшего сразу Ложку, и румянец, и большой вопрос, чего больше в этом румянце: счастья победителя или стыдливости. Ну? И кто мне, бестолковому, может объяснить: откуда это в них, в наших пареньках?

Я не знаю, а ведь должен, ведь это я сейчас про себя пишу, ведь это я вот так вот стоял когда-то нагишом, с гордо поднявшимся своим колышком, чуть подавшись вперёд подрагивающими бёдрами, правой ладонью упершись себе ниже поясницы, прямо в начало крутого изгиба попки, а левую ладонь держа на бедре. Я готов был прикрыться, сразу же, чуть только почувствовал бы разочарование или недовольство моего старшего друга - да, старшего, на целых три года старшего, а он стоял перед диваном, пока ещё одетый, и никакого, разумеется, разочарования у него в его глазах не было, он обалдел, он задыхался от Любви ко мне - такое это счастье! Я плавился от этого счастья, от его полного любви взгляда, от его глаз в пол-лица, от того, что стоял вот так вот перед ним, моим другом и моей Любовью, нагишом, во весь рост, чуть прогнувшись, подавшись вперёд подрагивающими бёдрами, с плавками, спущенными на щиколотки, и краснел, сам не знаю от чего - от гордости, всё же, больше, наверное.

Только вот плавки у меня тогда были не такие, как сейчас у Гриши Тихонова; у него они современные, узенькие, ничему не мешающие и ничего почти не скрывающие - лёгкие светло-голубые трикотажные плавочки, а на мне тогда были лайкровые ярко-красные тесные, словно броня какого-нибудь героя комиксов, купальные плавки, в которых я ходил на тренировки в бассейн и на Урал летом. Я их надел тогда специально, для моего друга, для моего любимого. Я, лукавый хитрец, думал, что так я выгляжу красивее, и я угадал это своим чутьём рысёнка-победителя, ведь разве что только в обморок не упал тогда на ковёр перед диваном в моей комнате мой любимый. Да, всё так и было той ночью в моей комнате...

- Вот. Ну что? Так, да, Ложка?

Обалдевший и онемевший сразу Ложка - а кто бы не обалдел и не онемел на его месте? - только коротко кивает, сглатывает, медлит ещё секунду, потом снова сглатывает - надо же, Ил-2 онемел! - и вдруг одним незаметным движением оказывается перед стоящим во весь рост нагишом на краю дивана Тишей. Ложка обхватывает его обеими руками, но это не объятие, это так. Ложкины локти у Тиши на пояснице касаются друг друга, а руки вдоль гибкой юной спины и верные крепкие узкие Ложкины ладони - какое счастье, что Тиша, тогда ещё Гриша, их не оттолкнул! - эти две ладони, в которых Ложкина душа и Тишино счастье, они у Тиши на лопатках, и Тишины лопатки сладко вздрагивают под этими любящими ладонями, а в груди у Тиши сладкая боль и тяжкая невесомость Любви.

Но это не объятие, нет! Ложка поначалу не прижимается к своему уже навсегда Тише, он через ладони вбирает в себя чувство, радость, Любовь и счастье юнца, запрокинув голову с пепельными волнами кудрей, он смотрит немного снизу в лицо Тиши. "Так теперь и будет всегда, - понимает Илья Логинов, - я всегда теперь буду смотреть на него так, снизу вверх, отныне и навсегда. Боги, а как же иначе?"

- Ил-л, Л-лож-жка, мой...

- Всё, молчи теперь, самурай. Слова, слова - придёт и им черёд, а сейчас не будем. Нет. Скажу ещё. Я тебя люблю, это навсегда у меня, я могу только так, навсегда. И ещё: ты самый... Самый красивый, и самый лучший, и это счастье. А Стаська у меня самый настоящий, и вообще он самый-самый, а уж какое это счастье! Ну, всё, а теперь...

И Ложка, подрагивая от чувства, прижимается к груди, к втянувшемуся тут же, с проявившимися сразу квадратиками пресса Тишиному животу, и снова, верх щекой (зажмуренные веки обоих пареньков), и Ложка уже лицом на груди у Тиши, и теперь это настоящее объятие. Тиша млеет, но ничего не делает. Он ведь и так стоит из последних сил, колени у него дрожат, они ватные, будто в первый раз на вышке в бассейне, и получается так, что Ложка держит Тишу, держит своим объятием, а Тиша плывёт, зажмурив веки, запрокинув голову с потемневшей золотистой прядкой, прилипшей к покрывшемуся испариной лбу - как это красиво!

Да, Тиша плывёт, и пусть его руки бессильно лежат на плечах у Ложки, но вот сейчас начнётся полёт, и Тиша, уплывая, ныряя всё глубже и глубже в изумрудные волны Ложкиной любви, теряя дыхание в этой прозрачно-изумрудной глубине и обретая вдруг уже новое, вечное дыхание Любви, понимает, что вот сейчас и будет главное в его жизни - то, для чего он переродился в этом наиглавнейшем круге Кармы. И они с Ложкой будут летать, ведь Ложка - это могучий самолёт, штурмовик "Ил-2", и они полетят...

А Ложка уже теряет ощущение реальности, он в главном из Миров, в Мире, где дано воплотиться мечтам, - Мире их любви. Ложка прерывисто, с всхлипом выдыхает, круговым движением проводит лицом по шёлку Тишиной груди, отчего тот совсем заваливается назад, и только Ложкины верные сильные руки держат Тишу. Ложка ловит сосок отрока своими очень красивыми губами, втягивает его губами, чувствительно прикусывает - нет, не больно, конечно же, просто чувствительно, и языком катает крохотное зёрнышко у себя между зубами.

- М-м-мама! М-м-м, Ложечка мой...

Всё, терпения больше у них нет, кончилось терпение! Это ведь словно пытка, самая сладкая и тяжкая пытка - сладость и тяжесть Любви. Но ведь для того, чтобы продолжить, а правильнее сказать, чтобы всё начать, этим двум парнишкам надо лечь вместе и надо ещё, чтобы Ложка тоже, как и Тиша, разделся. Ну, Ложка это сам получше других понимает, не надо ему советовать, что, мол, и как! Ложка осторожно валит Тишу назад, а тот и сам валится, и не боится упасть. Во-первых, не с девятого же этажа на асфальт, а во-вторых, Ложка же его, Тишу, держит, а руки у Ложки крепкие, сильные и верные, и так будет теперь всегда, понимает Тиша, всегда и навсегда теперь Ложкины руки будут держать Гришу Тихонова, всегда эти верные и сильные руки будут с Тишей - хоть лети он, хоть плыви, а хоть и сражайся даже, если доведётся!

И сейчас уверенный в навсегда своём Ложке Тиша просто оседает, опускается, запрокинув голову, на Ложкиных руках на диван. А Ложка его держит. Держит, опускает, разворачивает при этом, чтобы Ложкин навсегда любимый Тиша лёг прямо, поудобнее чтобы. И так получается, что Тиша, вытянувшись в подрагивающую струнку, лежит поверх одеяла, головой на подушке, а склонившийся над ним Ложка выпрастывает руки из-под Тиши и, путаясь пальцами, застревая головой, тянет с себя свою фирменную - фиг такую купишь где попало! - мастерку с эмблемой I.P.S.C. (золотая звезда с Земным шаром). Ложка тянет её через свою голову так торопливо, путаясь, задыхаясь, поругиваясь сквозь зубы, что мастерка тащит следом за собой и футболку. А вот футболка как раз совсем простая - белая, белоснежная даже, но, в общем-то, совсем обычная надета на Ложку сегодня футболка.

Всё. Снято, и Ложка, не глядя, отбрасывает от себя свернувшиеся в мягкий ком мастерку и футболку куда-то. Тиша, улыбнувшись краешком губ, отслеживает полёт Ложкиных шмоток: да ну, потом же разорётся Ил-2, куда это, мол, шмотки его гадские подевались, брядь и брядь?! Затем он снова переводит свой взгляд на Ложку, стоящего перед диваном на ковре на коленях. И уже Тиша не улыбается, а смотрит очень серьёзно на своего Ложку, на растрёпанные волны его пепельных кудрей, которые в неярком свете настенного бра они кажутся стальными, и в глаза, в которых сейчас одни зрачки, и в их волнующей Тишу бездонной пропасти полным-полно Любви! Только Любовь там сейчас, и нет у неё дна, и вовсе не страшно туда упасть, радостно и очень волнительно, но вовсе не страшно.

И Тиша прерывисто, подрагивая тонкими крыльями прямого носа, вздыхает и серьёзно, всё так же серьёзно - только ведь так сейчас и можно, ведь происходит главное - кладёт подрагивающую ладошку Ложке на плечо. И это тоже впервые, и Тиша снова теряет контроль над дыханием, ведь впервые он касается голого Ложкиного плеча! А какая кожа! И под кожей... крепость, сталь и волны Ложкиных тренированных мышц. Оказывается, Тиша мечтал об этом всегда, а понял, что мечтал об этом, лишь сейчас, в момент прикосновения.

- Ложись. Всё, Ложка, ложись. Я хочу, чтобы рядом...

- Да. Джинсы только...

И Ложка, вдруг успокоившись, одним чётким, выверенным движением, как у него обычно и бывает, оказывается рядом с Тишей на диване, а тот уже совсем привык к Илье Логинову, и Гриша успевает сейчас подвинуться, словно гибкая горная ящерка, и тоже практически одним движением - с кем поведёшься...

- Ха, Ложка Велосипедист, - улыбается Тиша, наблюдая за тем, как Ложка, лёжа на спине, избавляется от своих дорогих, со Стасом в Милане купленных джинсов G.-F. Ferre. - А носки? Илюха! Блин, да куда ты их? Не найдём же потом. У тебя плавки белые-белые! Ложка, ты самый красивый - понял? Я тебя не знаю даже как люблю - понял? Слов у меня нет, как С.С. говорит.

Ложка смигивает. Блин, это что, слезинка, что ли? А если и так? Это же от счастья! И губами впивается в Тишин рот, именно впивается! Нечему Тишу учить, он сам кого хочешь... Двое парней на диване, поверх одеяла переплетясь ногами и руками, шаря друг по другу ладонями, лаская, щиплясь, гладя друг друга, каждый миг меняя положение, катаясь по дивану (то один сверху, то другой), где одеяло в кучу, подушка сначала в сторону, а затем и вовсе на пол - два юноши целуются. И кусаются легонько - ведь это же парнишки, но легонько - ведь они же любят!

Ложка не может понять, что с ним. Ни разу у него так не было: ни с Тихоном, имя которого теперь принял Гриша, ни со Стасом! Да, с ними было по-другому: и ярко, и сильно, но сейчас Ложка старше по-всякому, по возрасту старше, а Тиша такой... Так его Ложка любит, что совсем теряет голову, вот и не поймёт Илья Логинов, что с ним такое, он так не привык - голову терять, а ведь это и есть первая страсть - та, что берёт в вечной пьесе о первой любви главную роль, и так должно быть, так и будет всегда и навсегда.

Но эта дивная борьба за лучшее место, за возможность контроля над телом и губами другого стихает, два юнца успокаиваются. Нет, конечно, не успокаиваются, невозможно этой страсти успокоиться, но они стихают, замирают, задыхаясь от любви, от нежности друг к другу, и Илья оказывается сверху. Так, наверное, для первого раза и должно быть. Будь Илья постарше, он бы оказался под Гришей, но ведь Илья и сам ещё, как ни крути, пацан.

Но что это? Вот это да! Илья, наш Ложка, замирает вдруг на локтях над Гришей, отрывается от его губ, Тишка тянется вслед за этими самыми красивыми губами во всех Мирах - хм, раздаётся отчётливый чмокающий звук. Тиша виновато открывает зажмуренные до того свои серые глаза, тут же закрывает их, валится головой назад, на диван. А Ложка - вот что удивило меня - опускается на Тишу, вытягивает руки вниз по телу, ладонями прижимает, притягивает к своим бёдрам узкие бёдра Тиши, и так вот, снова в поцелуе, они переворачиваются, так что Тише приходится при этом ещё крепче обхватить Ложку за шею. И вот Тиша сверху на Ложке - и так, наверное, всё-таки правильнее всего.

- Ил, погоди-погоди, - шепчет высвободившийся из крепких объятий Гриша. - Ложка, я терпеть больше не могу, так хочу... Понимаешь? Может, я уже научился? Целоваться, я имею в виду. Может, ты меня теперь дальше... ну, поучишь? Ведь у меня с Дэном это всё как игра была, ну, клёво, конечно было, но с тобой-то... Надо же всё по-настоящему чтобы у нас с тобой! - Гриша путается в грамматике и, плюнув про себя на неё, добавляет. - Да? Ты ж понимаешь, ну, что вот я имел в виду? Понимаешь?

- Мудрёно, конечно, но я понимаю тебя, мыслитель, - улыбаясь, отвечает Илюшка, а сам старается унять сердцебиение, хотя куда там! - А как у вас было? С Дэном, я имею в виду.

- Гад ты! - смеётся Тишка, падает лицом Ложке в изгиб плеча и шеи, это любимое его место на вообще любимом теле у Илюхи, и шепчет ему туда, в этот скульптурный изгиб. - Ну, как? Ну, дрочили там друг дружке, ну, щупались, ну...

- Ну-ну, дальше? - счастливо улыбается настенному бра Ложка.

- Гад. Ну, в ротик там... Блин! - вскидывается вовсе не покрасневший, как следовало бы ожидать, Тиша. - Сосали, понял? Ха, Илюха, Ложка мой, а прикинь, я-то первый пососал! Прикинь, да? И предложил тоже я. А Дэн такой, мол, он уже сосал до этого, и тоже согласился, и мы пососали. Да только это в самом конце случилось, один только раз и было, ну-у, так я толком и не понял ни шиша, прикинь, Ложка. Наверное, это и не считается, раз я не понял ни шиша. А так-то... ну, вроде понравилось мне. Да и Денису тоже. Жалко, говорит, что раньше мы с тобой, Гришка, не решились на это. А вот если совсем уж по-настоящему, ну, совсем до конца? А, Ложка? Это, наверное, надо в... как бы сказать-то... в попу, да? Трахнуться? Как сказать-то правильно, а, Ложка?

- Слова, слова... Гришка, Тишка ты мой, по-взрослому, по-настоящему можно как угодно, ведь главное, чтобы это было с любовью, тогда и будет всё по-настоящему! Можно и в попу. И мы обязательно будем с тобой в попу. Я не знаю, когда тебя... трахают, особого кайфа в этом нет - я не нахожу, во всяком случае, - но это у нас с тобой будет, потому что когда ты... чёрт, ладно, когда ты трахаешь - это очень даже в кайф. Вот. Но не сегодня. А вот в ротик, как ты выражаешься, это мы с тоб...

Ложка аж вздрагивает от неожиданности! Он же не ожидал этого, он же очень рассудительно сейчас всё это говорил Тише, а тому надоело слушать! Надоело. Тиша всё понял, и хватит болтать уже, и он на полуслове впивается Илюхе в его самые красивые на свете губы, и сосёт их, прикусывает, ловит своими зубами Ложкин язык, дует ему в рот, и вот сейчас в этом уже больше игры, нежели чувства. Парнишки, как им не удивляться, как их не любить!

- П-по ш-ш-шее-э да-м-м, - это, по-видимому, Илюха невнятно обещает любить Тишу всю жизнь, а невнятно потому, что это обещание выговаривается Илюшкой Тише прямо в рот. - Тишка! Да погоди ж ты, ну, хорош, говорю, баловаться. Давай, а? Только я не знаю, кто первый будет. Вдвоём можно, одновременно.

- Сосать? Да ну, одновременно, скажешь тоже! Ну, потом-то, как-нибудь, даже обязательно, а сейчас... Я буду первый, надо же мне опыта набираться или как?

И всё. Так вот тогда и у меня всё решилось, той самой главной в моей жизни ночью, так же легко и навсегда, как сейчас у Гриши Тихонова с Ложкой. Я это сказал про опыт (хм, мне казалось тогда, что это удачная фраза), и, крепко поцеловав - засосав! - своего друга и свою вечную Любовь в его самые красивые на свете губы, я, дрожа от желания, немного от страха (а вдруг что-то не так будет?) и от нетерпения дрожа - да, мне же очень хотелось, чтобы мой друг и моя любовь после того, как я у него... Да! Да! После того, как я пососу у него, он же будет сосать - сосать! - у меня! И я спустился тогда по телу моего самого любимого парня вниз, я ласкал по пути это самое красивое на свете тело ладонями - реально, самое красивое тело, - а ладони у меня вдруг стали такими опытными, и откуда что взялось... Вот он передо мной, перед моими чуть припухлыми тогда, полураскрытыми губами. Я чувствовал припухлость своих губ очень отчётливо, это я запомнил. Я не знал, отчего эта припухлость, но я тогда, помню, отлично знал, зачем она у меня сейчас, эта припухлость моих, по мнению моего любимого, тоже очень красивых губ. Я стал сосать, и у меня, в отличие от Гриши Тихонова, это был самый первый раз в жизни, но я плохо его запомнил! Представляете?! Всё до последней секунды, до мельчайшей детали, до оттенка запаха помню, но лишь до того момента, как поразивший меня своим невероятным юношеским совершенством член моего старшего друга и вечной моей Любви оказался у меня во рту...

- Вот, - внятно говорит Тиша, выпустив изо рта Ложкин изумительно красивый юношеский член, - вот, Илья, я сейчас ещё буду... сосать, а если я чего неправильно буду делать, так ты говори, как делать правильно, чтобы тебе совсем хорошо было.

- Да мне и так... Тиша, мне хорошо, только ты не старайся глубоко его взять, соси головку, и так, знаешь, чтобы языком... сильнее, что ли. А так-то всё хорошо, Тиша.

- Да? Ладно.

И Тиша снова берёт, вбирает в свой рот Ложкин член, тесно его обхватывает своими припухлыми губами, сосёт так, как просил Ложка - головку, но Тише так не очень хорошо. Да нет, сосать-то ему нравится даже, можно сказать, ещё бы, это же он у Ложки сосёт! Но так вот ему неудобно, что руки лежат по бокам Ложкиных бёдер, на диване, и Тиша подсовывает правую ладонь Ложке под зад, а Ложка с готовностью приподнимается, другой же ладонью Тишка упирается Ложке в пресс и замирает, и Ложка тоже.

А Тиша снова сосёт, но левую ладонь убирает с Ложкиного пресса и обхватывает ею ствол члена, и двигает ею сначала потихоньку, а потом ускоряясь, в такт сосательным движениям своего рта и чуть припухлых, самых ласковых на свете губ. И в такт тем же сосательным движениям Тиша начинает ещё и двигать головой, несильно, без особенной амплитуды, но двигать, а правой ладонью он мнёт Ложкины половинки. А сам Ложка...

Накрепко зажмурившись, зарывшись пальцами одной руки в золотистые Тишины волосы, а другой комкая свежую простыню, Ложка забывает дышать, потом с присвистом втягивает в себя воздух, снова забывает, что надо выдохнуть, выдыхает всё же, и этот выдох очень отчётлив, это скорее лёгкий стон, нежели выдох, и Ложка понимает, что сейчас он вот-вот... Собственно, он уже кончает!

Ложка пытается было убрать от себя Тишину голову, да тот не хочет это делать! Да, Тиша прекрасно понимает, что Ложка кончает, он же знает, что такое кончать, и прекрасно понимает сейчас, что если он не уберёт голову, не оторвётся от этого юношеского чуда, которое бьётся у него во рту, тесно обхваченное Тишиными припухлыми губами, то сейчас, вот-вот, это чудо выстрелит! Но Тиша не убирает голову! Он так решил: голову не убирать, не выпускать Ложкин член изо рта - ещё когда он только опускался по телу Ила, лаская его губами и ладонями, вниз, к этому самому лучшему на свете члену. И он не выпускает его сейчас изо рта, он, Тиша, держит его во рту. Да, Тиша уже не двигается по Ложкиному члену своими чуть припухлыми губами, не сосёт его даже, и даже Тишина рука сейчас замерла на члене Ложки, плотно охватив его у основания. Тиша, замерев, ждёт, - а чего ждать-то, вот ведь она, Ложкина овеществлённая к Тише Любовь...

Да, я тоже тогда, как и Гриша Тихонов сейчас, всё принял в рот, я этого хотел, и нечего анализировать, почему. Как я захотел, так и сделал. И это я помню до малейшего оттенка ощущений и никогда не забуду, а это и анализировать не надо, ясно же всё - это ведь Любовь! Мой любимый задыхался, лёжа на спине, его, самое красивое на свете юношеское тело билось в судорогах, я восхищённо ловил этот извечный ритм Любви всем своим телом, я смаковал на губах, на языке вкус любви и не мог понять, какого же именно он вкуса - этот Вкус Любви, ни с чем несравнимого, а какого именно, я так за свою жизнь и не понял. Это лучшее, что со мной было в жизни, хотя и потом мне было очень хорошо, и не раз! Но ведь этот раз был первым! И я ничего тогда не делал. Нет, вру, я мял и тискал, довольно ритмично, зад, попку моего любимого - и всё, больше я ничего не делал.

Моя левая ладонь накрепко обхватила основание члена моего друга и моего любимого, и сквозь этот самый лучший и красивый на свете член упругими толчками пробивалась, прорывалась в мой рот, изливалась горячо на мой язык самая вкусная на свете жидкость - Вкус Любви. Я толком не смог распробовать этот вкус, я чувствовал, замерев своими чуть припухлыми губами, тесно обхватившими головку члена, чувствовал под своей левой ладонью, как сильно и властно бьётся сквозь член моего любимого ко мне на язык его сперма. Я не торопился глотать, и лишь когда её стало многовато у меня во рту, я проглотил эту влагу, и глотать мне пришлось трижды, и потом ещё - ну, не то чтобы глотать, а сглатывать последние капельки. Поток иссяк, но капли, последние капли некоторое время ещё стекали мне на язык, которым я начал двигать и вокруг головки, и вверх-вниз. Я ловил эти последние капли и сглатывал, и выжимал их своей левой ладонью, накрепко, будто по своему природному месту пришедшейся, обхватившей за основание бьющийся у меня во рту член, самый красивый и самый-самый на свете лучший...

- Вот, Ложка, понял? - шепчет Тиша в губы своей любви.

Оказывается, он уже лежит лицом к лицу с Ложкой, а Ложка и не заметил этого, Ложка лишь начинает приходить в себя, и, приходя в себя, он понимает, что если это и не самый яркий его оргазм, то самый лучший, наверняка! А Тиша:

- Вот так. Захотел и сделал. А ты меня за волосы! Ложка, ты меня больше за волосы не тяни, ведь если я захотел, то не надо, понимаешь. Ведь я сам захотел. Ха, а вкуса-то я и не понял, прикинь, Ложкинский! Понял, что здорово, что мне понравилось, и очень даже, можно сказать, понравилось, а толком-то и не понял, что за вкус. Только, Илюша, ты ведь не будешь теперь мной брезговать? Не надо, я же от любви так сделал. А то вот пацаны говорят, что с теми, кому в рот спускали, с теми целоваться западло - ну, это, правда, это про девчонок.

- Боги, что за поебень! Если Любовь - какое ещё, на хрен, западло! Западло ещё какое-то, на хуй, - искренне возмущается и сердито даже горячится окончательно пришедший в себя Ложка.

- Не матерись!

- А ты ерунду не городи, я и не буду. И вообще, меньше, нет, вообще не слушай своих так называемых "пацанов"! Меня слушай. Я ведь люблю тебя, так кого же тебе ещё слушать, как не меня. Зачем ты вот щас? Щиплется, блин. Вот так что. А сосать - да, мне тоже это нравится. Это мне, понятное дело, нравится у того, у кого нравится.

- Это у меня, значит, - утвердительно заявляет Тишка.

- Ну да. Давай?

- Конечно, я же... Надо же вместе. Илья, Ложка, а скажи, почему... погоди, дай я подушку подниму... Ты! Гад, гад ты зеленоглазый! Сам, главное дело, щиплется, и за волосы... Вот, так удобней будет. Ну, погоди, я же спросить хочу, ты мне сначала ответь, а потом соси - ха, рот-то ведь... Тихо, Ложка, я же шучу. Ты скажи, почему ты не хочешь, ну, чтобы... в попу трахнуться. Я бы, в общем-то, я даже сам хочу, и тебя хочу, и чтобы ты меня трахнул... Блин, Ложка, мне это слово не нравится! Давай как-нибудь по-другому говорить. Ну-у, я не знаю, ты придумай как, ты же интеллектуально продвинутый у нас.

- Вот как трахнемся в попу, так и придумаю. А что не хочу, я не говорил, я хочу этого так, что у меня челюсти сводит, но ты пойми, Гриша, Тишка ты мой любимый, пока ещё не время - это больно, реально больно.

- Так что же делать? Ну, я бы потерпел. А что, сильно больно? И всегда больно или только в первый раз? Я бы потерпел.

- Тиша, это реально больно в первый раз. Хотя... Меня в первый раз... Блядь, не время и не место вспоминать про мой первый раз. И не с тобой мне это вспоминать. Мне было очень больно, но тогда не было, конечно, у меня никакой, на хуй, любви! Только боль и ненависть. А к тому времени, как я попробовал впервые в попу с любимым человеком, я привык, представь себе! Я не хочу, чтобы тебе было больно. У меня дома есть такой гель, он и обеззараживает, и обезболивает. И смазка. Ну, он для других целей, но и для этого... чтобы трахнуться... Мда, слово-то какое, прав ты, в общем.

- Что ж ты его с собой-то не взял, гель этот?

- Вот те на! Я-то откуда знал? Я те что... Гришка, я ж и надеяться не мог.

- Ложка, я Тишка.

- Ты Тишка, я Ложка. Хорош, а? Хм, чо-то мы... Я, если хочешь знать, вообще не любитель в постели, посреди секса разговаривать, так что...

- А потом? После секса, я имею в виду.

- О, потом-то! Обожаю я потом поболтать - после секса, я имею в виду.

- Ты, гад зеленоглазый, ты кончай передразнивать! Меня, я имею в виду. Понял ты, гадский, самый любимый мой зеленоглазый гад, что я имею в виду? Во - у меня лежит. Ложка, лёг у меня... член.

- Делов-то! Гриша, Тишка мой, погоди, а знаешь что? Вот я... Слушай, а ты хочешь? В попу меня хочешь? Давай так. Сперва я у тебя отсосу... Блин, я тебе такой отсос щас заделаю, я такого ещё... Ха, один раз Тихон Первый у меня, когда я ему первый раз минет сделал, чуть сознание не потерял! Честно. Я даже испугался. Ну да, я ведь впервые это тогда с любовью сделал, а опыт-то у меня! Так вот, я тебе сейчас даже ещё лучше сделаю, а потом ты меня и... Тиша, я не знаю, какое слово нам придумать для этого. Римляне это coitus называли - не знаю, больно как-то по-медицински. Давай так: просто в попу. Во-от, так что ты меня в попу и того. И причём сразу, без перехода, сразу после минета. У тебя будет стоять, не ляжет - уж я постараюсь, обещаю!

- Ложка, да у меня уже снова! Смотри, сильнее даже. Во, как каменный! Погоди, тебе же так неудобно, дай я на спину... Как это - я сверху? Ничо себе! Давай... Бль-л-ль... Лож-жка! Погоди, давай тогда поперёк, поперёк дивана, я в стену руками упрусь. Да? Ладно. Та-ак... Ф-ф-ф. Погод-ди, я не... неглубоко? М-м-м, Ложжжк-а-а! Ващ-щ-ще-е! Щ-ща-ас-с-с... Ложка, пошла. Бл-ль... Мама! М-м-м, Ложка, м-мой... Мама, как хорошо, Ложечка...

- Ой! Как это? Ты что, мне палец туда? Ни-че-го-се-бе! Прикинь, а я и не заметил! Да, наверное. Ещё какой кайф! Я, дурачок, и не представлял себе... Блин, теперь только так и будем, какой там ещё онанизм, к чертям собачим... Ой, погоди, отдышусь... Ладно, минет свой легендарный ты мне ещё сделаешь. Может, даже и сегодня, я не знаю. По-моему, сегодня меня на всю ночь хватит. У меня рекорд: три раза - это подряд. А за день - четыре. Но, Ложка! Я не специально, просто дома я тогда был один почти целый день, вот и... Да-а, теперь только так - ну, по возможности. Ха, точно ты сказал, Дэн бы от зависти помер, если бы узнал, как нам сейчас... в смысле, мне... Да? Хорошо. Это только так и может быть, обязательно обоим должно быть хорошо...

Смотри, Ложка, у меня стоит! Хм, а я думал, что ты просто так это сказал... Да, хочу. Но погоди, надо ведь какую-нибудь смазку? Пацаны про вазелин базарят всю дорогу. Да дурачьё! Сами хихикают, поганенько так, ну, ты наверное, и сам знаешь, как это бывает, а сами... Да то! А у самих чуть слюнки не бегут! Я-то вижу, я же теперь всё вижу... Ну, не у всех, конечно, есть тут у нас один такой. Не, не буду я тебе рассказывать, он мне не нравится, он - Болмасов его фамилия - больше всех и хихикает, аж противно, но мне противно его слушать, а не думать про это. А когда я про тебя думал.. Блин, Ложка, я уже давно про тебя... ну, и думал, и представлял даже. Фотография у тебя есть, где ты в плавках. Супер! Сопру, думаю. Я даже, когда в последнее время дрочил, эту фотографию вспоминал и то, как мы с тобой бесимся, как ты меня трогаешь. Да-а, а вот так ты меня ещё не трогал! Кайф, Ложка... Ну, стоит. Давай. Только я не знаю как. И вазелина дома у меня нет, наверное...

- Ты дурак, да? Б! Брядь и брядь, Тишка! Пинёшся ещё раз, и я... в попу тебе не дам! Никогда! Пинается он... А, испугался?! Ладно, прощаю. Ты про вазелин этот дурацкий забудь, ладно? Вазелин... Ух ты, да как стоит-то! Здорово. Знаешь, Тишка, он у тебя очень красивый. Ровненький и такой аккуратный очень, и к основанию расширяется чуть-чуть - красивый. Волоски, как шёлк, а яички гладенькие и тоже аккуратные. Крепенький. М-м-м, вкусный! Я тоже толком вкус так и не пойму. Погоди, ещё... Ц-ц-ц! Так, щас, ещё, слюны побольше... М-м, это и будет смазка, и хватит этого. М-м-м, ну, чего ты? Вкусно же! Не терпится ему! Давай...

- Погоди, зачем? Нет. Давай вот так, я на спине. Дурачок, да хоть как можно! Нет, не ложись на меня, так, чуть пригнись. Погоди, у тебя ещё не очень большой, я подушку... Где, опять она на полу? Вот, я под поясницу её себе. Так, щас я ноги... Да. Так, и... Да, а ты мне в бёдра упрись. Чуть ниже. Тишка, ты не смотри туда, это как с газом в машине: не надо смотреть вниз, надо чувствовать. Так, чуть-чуть повыше теперь. Да, сюда. Да ты не медли, можно даже резко. Тише, тише! Ну да, стоит. Что же я, не живой, что ли? А тебе удобно будет? Ну, подрочи, а я вот так, за попку тебя... Какой ты красивый! И грудка, и животик так напрягается у тебя... квадратики. Волосы у тебя, прядка твоя! Мне хорошо, ты не спрашивай, ты... Родной ты мой! М-м-м! Ритм, Тиш-ка, ритм. Да-а. Упрись, в грудь мне упрись, я ноги... пошире, на ладонь мне грудкой, я удержу. Ты такой - самый-самый! Нет, не больно, кайф даже... Что, так быстро? Молчу-молчу... Чувствую. Ух ты! Веришь, я даже почувствовал!

Да-а, Тишка, я и мечтать не мог... Да ладно, я и сам, рукой, ты же устал... Ну, давай. Так. Да, как и тогда, самую головку, и кончик, щёлочку... Да, язычком. Тиш-ша, глубж-же! О-о-о! Бл-ль-ль-лин-н! Тиша... Родной ты мой, как же мне хорошо! Тиша...

Оставим наших парнишек, сейчас нам больше быть с ними не стоит. Оставим их, хорошо? Да, пришла пора нам их сейчас оставить - время бонуса, время потрясающего трека Тома Вэйтса "Russian Dance" заканчивается, так что, оставим их. Жаль, конечно, ведь у этих двоих ещё вся ночь впереди, и личный рекорд Гриши Тихонова, который он установил недавно, будет сегодняшней ночью, разумеется, побит! А мы этого не увидим. Жаль, конечно, но трек подошёл к концу. Вот звучит последний скрипичный период, аккорд, в котором больше России, больше русского, нежели во многих и многих "русских" мелодиях. Вот последняя раскатная дробь каблуков по полу. Всё. Оставим наших пацанов и вернёмся к прослушиванию основного альбома, ведь нам с вами, надеюсь, он тоже нравится? Не так ли? Особенно в исполнении Гриши - Тиши - Тихонова. Ему слово...