Парень лежал на песке в моём убежище на берегу и смотрел, прищурившись, как я спускаюсь вниз с обрыва. Был он совершенно голым и лежал задом кверху, чуть приподнявшись на локтях, и ни звуком себя не обозначал, пока я неуклюже сползал на крохотный, намытый Волгой пляжик, хватаясь то за корни, то за ствол упавшей сосны. Пахло смолой, цветущей водой, травой, безмятежностью - в общем, июлем. Я не сразу заметил наличие чужака и на секунду застыл. А приглядевшись, чуть не засмеялся: господи, да ему же 18-19 лет, к тому же деревенский по виду пацанчик, эдакий котик. С коротенькой стрижечкой, чистенькой мордочкой, прижатыми ушками. Такие если и мяукают, то тихо. А если и трутся о ногу, то деликатно. Рады и хлеба куску, и любой гладящей руке. Ага. Теперь я понимаю, что важно ещё и слово "любой". Но тогда внутри от вида голого тельца пацана внутри меня ойкнуло.
Я посмотрел внимательнее. Котик был худым, скорее жилистым, чем мускулистым - но с попкой сладкой, сложенной как из двух марципанов, присыпанных даже не волжским, а сахарным песком. Я удивился потом, когда Васька сказал, что год в армии отслужил. А поначалу я понять не мог, откуда вообще кто-то здесь мог взяться. Километров на десять вокруг - никакого жилья, кроме единственной деревеньки в дюжину просевших домов, где одни полумёртвые бабки, включая мою. Но разворачиваться и уходить было глупо, и я спрыгнул к реке. Чуть не поскользнувшись на лениво облизываемой волной коряге.
К двоюродной бабке в подыхающую деревню на Волге я приехал после того, как городской мой ясный сокол, голубое крыло, надменный взор, обернулся чёрным слизнем, мокрицей, гнилой тварью, предателем.
Парень, в которого я влюбился без памяти, оказался обычным жиголо, выкачивавшим из меня втихаря денежку и получавшим свои удовольствия за мой счёт. Я давно чувствовал неладное: он всё чаще огрызался на ласки, грубил, путался в рассказах о том, где был, - но любовь мутит мозг, и я сам находил объяснения и извинения и грубостям, и нестыковкам. До тех пор, пока однажды не пришёл с работы в неурочный час, а сокол мой нежился в ванной, а планшет его был не выключен, и на меня с экрана вывалилось всё. Его переписка с дружками и письма любовникам, его хвастовство тем, как и на сколько он меня разводил. Он тырил с моих счетов деньги и - я кинулся проверять - опустошил домашний тайник с наличными. На меня с экрана летели его измены, его обманы, его глупое хвастовство изменами и обманами. Он был столь же циничен, сколь и глуп, и магазинными чеками к тому, на что я купился, в меня летели сделанные в моей квартире фотки, где он трахался то с этим, то с тем, а вот и втроём, а вот и вчетвером, - и я понял, почему так странно, блядски, пахли простыни и пахла квартира, когда я возвращался из командировок.
Я любил его сильно. Мечтал, как скульптор, вылепить ему будущее, оплачивал курсы английского и автошколу. Теперь становилось понятно, почему он ругал и то, и другое (странно хвалить то, где побывал разве что раз, а на большее ему не хватало терпения) и почему секс у нас случался всё реже. Трахался он, признаю, хорошо. Он любил похоть, разврат, любил трахать сам и любил впускать в себя члены: чем больше за один день, тем лучше, но в это я, несмотря на доказательства, не сразу поверил. Так привезённый в больницу после автокатастрофы не верит в то, что катастрофа всё же произошла.
Ванная у меня не запирается - преимущество холостяцкого жилья, и я рванул дверь с планшетом в руках. Моя любовь нежилась среди пены, расставив ноги, и дрочила на смартфон, ведущий прямую трансляцию из чьей-то постели. Оценив в секунду положение, он спокойно назвал меня старым дураком, сказал, что давно хотел меня бросить, что записывал на видео наш секс и мои любовные признания, пообещал, что вышлет записи всем моим знакомым и моей матери, - и вообще, на весь мир меня обесчестит, если я не заплачу отступных. И, выпятив из воды член, не обращая на меня внимания, разрядился белой струйкой в кафель стены: "Слизни, это тебя утешит!" Дальше последовал глупый, наивный шантаж. Он забрал ключи от машины и говорил, что не отдаст, пока не получит денег, а если позвоню в полицию, то заявит, что я его насиловал... Мне не пришлось его даже выгонять из дома: спокойно набив своими шмотками оба моих чемодана Rimowa, он ушёл сам, виляя задом, обозначив нехилую сумму отступных.
Это была худшая весна в моей жизни. Гнилая, сырая весна, и запах дворовой помойки смешивался с запахом оттаивающего собачьего дерьма.
Нашлись знакомые среди силовиков, готовые решить мои проблемы за куда меньшие деньги, чем требовал негодяй. Я вернул ключи от машины и сменил замки в квартире. Самое ужасное, я продолжал мерзавца любить, и если бы он тогда вернулся, то я простил бы его и дал бы ему всё, что он просил. И дал бы делать ему со мной всё, что угодно. А он знал толк в чём угодно: и в связанных витым телефонным шнуром руках, и в грубых шершавых кожаных масках, и в скотском, жёстком, мощными толчками сексе на полу, и в сексе на подоконнике у заснеженного синего ночного окна, с бесстыдной демонстрацией наших голых тел городской метели, и в сексе в ванной при свечах под равелевское "Болеро", и в сексе в коридоре, и в двойных оргазмах - когда он прижимал меня спиной к себе и мелко долбил меня неутомимо, удерживая мои руки, так что я кончал первый раз без рук, а потом, миг спустя, второй раз - от его руки...
Теперь я уже знал, что он выбегал по вечерам из дома не на джогинг, а чтобы забраться в машины клиентов, которым он сосал за деньги и которые сосали ему, - его вообще ничего, кроме денег и секса каждый раз с новым мужчиной, не интересовало. Нанятый мной решить проблемы шантажа парнишка, мехматовский ботаник в растянутом свитерке, под которым, однако, уже просвечивали погоны технического управления серьёзной структуры, с лёгкостью взломал ему аккаунт и стёр всё, что касалось меня, - а потом с тем же удовольствием от качественно выполненной работы скачал мне на флэшку переписку негодяя за последние пять лет, заметив мимоходом, что моя любовь за эту пятилетку переспала чуть ли не с пятью сотнями мужчин в возрасте от 18 до 65. А за полгода жизни со мной к ним прибавилось ещё полсотни.
- Вам попался обычный социопат, - утешающим тоном сообщил мне компьютерный спаситель.
Спаситель знал теперь про меня столько же, сколько и негодяй. Это был пухлогубый, косноязычный, некрасивый, недавно принятый в силовое лоно и недавно женившийся чувачок - любивший, однако, весь мир, поскольку женился счастливо, по любви. Он умел говорить только о своей жене и о взятиях компьютерных рубежей. Он относился ко мне так, как если бы я был подругой его жены, обесчещенной хакером. Он даже обнял меня однажды в порыве:
- Вы хороший человек. А он пиявка. Забудьте вы как бы про него. Всё теперь. С нуля. Ехайте куда-нибудь на месяц, где пусто. Вы тогда увидите, что есть другие глаза на мир. Это же не вы, это же вас. Вы жертва, так сказать, не преступник. Не надо, чтобы у вас синдром жертвы!..
В июле, когда боль от поруганной любви стала отпускать и когда негодяй был прочно насажен к пухлогубым погонам на крючок (мы договорились, что на годик слежка сохранится), я написал письмо двоюродной бабке, взял отпуск, набил машину продуктами и поехал на Волгу. По гугловским снимкам было видно, что там от моего прошлого мало что осталось - исчезла даже лестница, по которой когда-то мы пацанятами спускались к реке. Но бабка была жива. Когда я приехал, она беззвучно и почти бесслёзно заплакала, сказав, что как чувствовала, что успеет повидаться перед смертью. Она меня не ждала: письмо, которое я ей послал, ещё не пришло, почту сюда возили раз в две недели.
Я поправил забор, наколол дров, кое-как выкосил бурьян в огороде, а потом стал искать спуск к Волге. Из деревенских старух к большой воде давно уже никто не спускался: я еле проложил сложный спуск по обрыву и, отыскав маленький пляжик, сбросил шорты и майку, а потом и плавки. Мне нравилось валяться голым на берегу пустынной реки, ослепительной на солнце, чуть пахнущей водорослями, как пахнет невинностью кожа вспотевшего младенца. Мне нравились простор, размах, пустота, в которой от края до края текла вольная воля. Никому не было дела ни до меня, ни до той горстки старух, что доживали в деревне свой давно уже изжитый век. Из города никто не добирался сюда: купаться мест хватало и ближе. Изредка проплывали пароходы, наполненные шумным, глупым, курортным. На второй день я отлил себе во фляжку привезённого коньяка, от которого на солнце меня сразу же разморило, и с наслаждением подрочил, представив себе не негодяя, а пухлогубого влюблённого чувачка, следящего за негодяем в сети. А на третий день увидел внизу у реки голого Ваську....
Я рассматривал его, тогда ещё безымянного, щурясь от солнца. У меня было преимущество одетого перед голым. Поскользнувшись на коряге и чертыхнувшись, я сказал с дозированной насмешкой:
- Привет! Ты - беглый каторжник. Я узнал, твоё фото во всех газетах.
Он приподнялся и сел вполоборота ко мне. Песок осыпался с впалого живота. Пушок в паху был светлый, почти незаметный, но я с удивлением увидел, что парень подбривает лобок. Член у него был в песке - аккуратный, среднего размера, с такими же аккуратными, ни большими, ни маленькими, яичками. Сердце сжалось, как диафрагма фотообъектива при полной глубине резкости, сделавшая отчётливым сразу всё. Пацан хмыкнул:
- Я не с каторги. Я после армии. Я Васька, то есть, типа, Василий.
- Ёлки, а я думал, что ты Тимофей и сбежал с последнего урока!
- Вы всегда так со всеми? Я свой дом приехал продавать, бабка разве вам не говорила?
Я отвёл взгляд, а затем вернул фокус, скользнув от его лица вниз, к паху:
- Я тоже здесь загораю голым.
- Я видел.
- Следил за мной? Ты маньяк? Ты меня сразу убьёшь или сначала надругаешься?
Он засмеялся:
- Нет, не убью, даже если захотите. А надругаться - это как?
- Это когда один голый мужик другого голого мужика...
- Так вы, вроде, одеты.
- Сейчас исправлюсь!
Я стащил с себя майку. И - раз уж начал Ваську подзуживать - стал расстёгивать шорты. Шорты, ударившись карманом с фляжкой о камень, гулко булькнули, а под шортами у меня не было ничего. Я нагнулся, достал фляжку, сделал глоток коньяка, передал Ваське. Обожгло горло. Он тоже отпил.
- За знакомство. Ну что, будем загорать, пить или что ещё?
Я понимал, что как-то нехорошо наглею, так легко можно было и лишить себя удовольствия пялиться на голого пацана; но, в конце концов, почему он следил за мной, голым? Почему был голым сам? Знал, что я к нему спущусь? Да и, чёрт возьми, ну что случится, если я постою на границе дозволенного? Он ударит меня, если я попробую потрепать его по плечу? Но я очевидно сильнее его!
- А что ещё? - спокойно спросил Васька.
- Ну... ты красивый... даже нет, ты... ты приятный.
- Так красивый или приятный?
- Тебя хочется погладить. Это можно?
- Можно, если хочется, - отозвался так же просто он. - Это же приятно, когда гладят.
Через секунду я уже его обнимал и гладил по спине. Ещё через полминуты - по голове. Ровно в ту секунду, когда член у меня стал подниматься, я почувствовал, как в моё бедро изнутри начинает упирается и его вскочившая штука, с легко скользящей, как сразу же выяснилось, шкуркой.
Мы, пару минут назад не знакомые вообще, стояли в обнимку голыми, с вскочившими хуями и лапали друг друга.
- А когда целуют, тебе приятно?
- Приятно, конечно!
Чёрт, я поверить не мог! И в то, что всасываю в себя его губы, что ловлю его слюну, что котёнок мой волжский позволяет делать с собой, что хочу... И с удивлением я понял, что люблю его. Вот кто мне нужен. Такой чистый, такой нежный, такой неиспорченный паренёк.
А потом - то есть что ещё оставалось? - мы легли на песок, и когда я взял в рот его член, то пришлось этот песок сплюнуть, и он засмеялся, и мы пошли в реку, и дрочили там друг другу, и я брал у него в рот, а он брал у меня. Вот так вот. Даже с парнями по объявлению, приезжавшими ко мне домой подмытыми и подбритыми, как бройлерные цыплята из отдела полуфабрикатов, готовые быть отжаренными, у меня никогда не разворачивалось всё так быстро. А здесь были ширь и воля, и все правила были писаны вилами на волжской воде.
Васька тоненько-тоненько завыл, когда стал кончать мне в рот. Но и подвывал, и забрызгивал меня спермой он так же деликатно, как, должно быть, трахает кошечку тихий деревенский котик: чтобы не всполошились, не проснулись ворочающиеся на печи хозяева. Но нас заметили: на тоненький вой мир отозвался басовым раскатом. На всю Волгу гудел поднимающий волну пароход, и, должно быть, пассажиры у борта, разобравшись, в чём дело, похихикивали с выражением деланного испуга и прикрывали ладонями мелкоте глаза. Только нам было плевать. Нам нужно было закончить своё дело. Поэтому маленьким своим, мелкозернистым язычком Васька долизал меня до оргазма.
Ночь мы провели на сеновале моей бабки. Пахло свежей, успевшей просохнуть травой, что я накосил. В Васькину попку член входил легко, на одной слюне, и, кончая, он дрожал, как катерок на реке, из моторчика которого пытаются выжать последние силы. Я работал в этой ночи мотористом, уткнув Ваську мордочкой в сено, накрывая собой сверху, как грозовой тучей. Внутри попочка ощущалась такой же нежно-шершавой, как и Васькин язычок, и я растягивал удовольствие.
- Васька, а зачем ты выслеживал меня на берегу?
- Я не выслеживал. Просто вы...
- Давай уже на "ты", я уже глотал твою сперму!..
- Это такое новое правило русского языка? Хорошо: ты... нет, давайте пока я с тобой на "вы"... Вы просто заняли моё место на берегу. Я валялся там и дрочил на пароходы. Ну, типа, вот если бы я был парнем капитана...
- Тебе нравятся капитаны?
- Да. Мне нравятся серьёзные мужчины. Мне кажется, что двое, если они вместе, должны помогать друг другу. Я могу помогать по хозяйству, за домом следить.
- И много у тебя было мужчин?
- Двое, вы... ты третий. Первый меня просто использовал, хотел, чтобы я за деньги спал с другими. Это до армии было ещё, мать ещё не умерла. А после армии был один - хороший, но алкоголик.
- Я тоже пью.
- Вы не знаете, что такое алкоголик. Это когда водка стирает человека, ну, как резинка...
Мы спустились с сеновала к бочке с дождевой водой, чтобы подмыться, хотя Васька и так был на удивление чист. Презервативы у меня в машине есть всегда, но мы не раскрывали пачку. Васька сказал, что когда расстался с алкоголиком, то сдал анализы. Я после негодяя тоже сдавал. Мне хотелось сказать, что я люблю Ваську, но я боялся, что любовное марево растает поутру.
- Вась, мы можем попробовать жить вместе.
- Да, я тоже об этом подумал. Мне нужно образование, нужен английский язык. Я продам дом, и будут начальные деньги, но целиком, до конца учёбы мне не хватит.
- Тогда хватай мой конец!
И Васька снова тихо заурчал, пристраиваясь к моему члену, и вскоре я почувствовал то шершавое, то кошачье, то мурлыкающее, чего у меня не бывало ни с кем, - и шуршащее, аптечное сено, и руками обхватить за попку, и согнуться, и оторвать от члена, и поцеловать, и снова нагнуть, и прогнуться, и положить его ладони себе на яйцааа...
Покупатель на Васькин дом приехал утром. Васька рассказал, что до этого приезжали уже трое, и это было целое дело - привезти покупателя. Сотовые сети в деревне ловились скверно, и Ваське нужно было катить на раздолбанном велике за десять километров в село, где была вышка транслятора, смотреть почту, вести переговоры. Там он встречал покупателей, показывал дорогу. Почти все качали головой, - глушь, даль, да и как жить на купленной даче без телефона. Но тут был покупатель особый, нацеленный, серьёзный, обладавший не только именем, но и отчеством, намеренный купить всю деревеньку целиком. Николай Степанович искал землю под спа-отель. Приехал на чёрном, похожем на броневик "гелендвагене", что-то пересчитывал и всё цепко переглядывал. Такой спокойный, уверенный сорокалетний мужчина, оценивший всё: дома, вид, реку, меня, Ваську. Моя бабка, к удивлению, дом согласилась продать легко - если её перевезут в село с ретранслятором, где доживала век её подруга: "У ней куре есть, а мне куре - это радость одна!" Другие бабки тоже соглашались: кто на перевоз сруба, кто на другой дом, кто на деньги и марш к внукам в город. На моих глазах рушилась, как некогда деревянная лестница к Волге, вся деревня - со мной, с домами, с огородами, с Васькой.
Васька, кстати, раньше меня понял, что покупателю понравилось место, - раньше, чем я понял, кто кому вообще нравится. Да и сейчас я, как ни пытаюсь злиться, признаю: был Николай Степанович никакой не злодей, а вполне себе пристойный мужик, ну, постарше меня, посерьёзнее, побогаче, но тоже с давним прошлым на Волге, думающий не только об умножении доходов, но и о возвращении долгов. Ухоженный такой взрослый кот, чем-то похожий на повзрослевшего Ваську...
В общем, с этого дня тихая деревенька бабки пошла вразнос, как алкаш на свадьбе. Приезжали машины с обмерщиками, какие-то люди ходили, смотрели, обмеряли всё лазерными дальномерами, вытаскивали бумаги. Я сразу после завтрака стал сбегать на Волгу и злился, что лежал там голым один: Васька оставался наверху, был всем нужен, - а я кто был такой? В обед Васька спускался, притаскивал бутылку сделанного из чёрных хлебных корок кваса, железные миски, ложки и крошево для окрошки, мы наскоро окрошку выхлёбывали и так же наскоро любились - быстрый минет, но Васька хмурился, помуркивал, что если его хватятся, то найдут и спуск к воде. Вечером старухи обсуждали со мной купчие: договоры были, как сам Николай Степанович, основательные, с дополнительными условиями, вплоть до обстановки на новых местах - в обмен на принадлежавшие им (я аж подпрыгнул) немаленькие гектары. Ну, там был когда-то колхоз, так бабки остались его наследницами по приватизации.
Так шумело и суетилось всё вокруг меня всю неделю, а в пятницу вдруг завершилось, как завершает дело топор палача.
В тот день я не дождался Ваську в обед. Наверху что-то шумело, и когда я вскарабкался, то замер так же, как в тот день на берегу, когда впервые увидел голого Ваську. Бабкиной деревеньки не было. Раскатанные по пронумерованным бревнам дома укладывались на прицепы грузовиков. Бесстыже, как на пожарище, высились голые кирпичные печи. От деревни остались дома лишь Васьки да моей бабки, а перед ними стоял застеленный скатертями, заставленный снедью стол, полный прибывшего с Николаем Степановичем народа. Все старухи за ним, как одна, в белых платках, неузнаваемые, словно невесты или покойницы, поднимали сухими руками к небесам рюмки "сладенького".
Васька был рядом с Николаем Степановичем. Увидев меня, Николай Степанович крикнул весело: "Куда пропал?! Мы тебе с обрыва кричали, кричали..." - и велел поставить ещё один стул так, чтобы Васька оказался между нами. Васька выглядел как жених с деревенской свадьбы: в застёгнутой до верхней пуговички рубашке, не то торжественный, не то испуганный.
- Эти дома тут останутся до весны, - поднял Николай Степанович стакан с квасом, и я обрадованно подумал, что раз он не пьёт, то сядет за руль и, наконец, уедет. - Если хочешь, можешь оставаться сколько хочешь в любом.
- Васька, а ты как надолго хочешь ещё остаться? - спросил я.
- Да если на пару дней, а потом надо в город, - ответил он, но я пропустил мимо ушей, что он не сказал, что "ко мне" в город.
Потом бабки пели, потом запалили костёр, потом пытались танцевать, музыка лилась из автомобилей, и я себе всё подливал и подливал. И вот уже выкатилась из-за горизонта сияющим гривенником луна, проложив дорогу в кошелёк ночной реки. И тогда я понял, что мы остались втроём: я, Васька и Николай Степанович.
- Проснулся? - спросил Николай Степанович. - А все уже отбыли по новому месту жительства. Пока ты кемарил, мы тут с Василием организовали шашлык.
Откуда-то очень издалека донёсся звук клаксона. Николай Степанович покачал головой:
- Говорил им, уезжать нужно раньше, приехали бы засветло, но тут старухи расклеились совсем, расплакались и по деревне своей стали тосковать. Еле-еле угомонились.
- А вы что не уехали?
- Да вот, Василий хочет ещё на выходные остаться. А в понедельник надо в городе документы подавать.
- Регистрировать землю?
- Да нет, в приёмную комиссию. Василий считает, что идти нужно учиться на маркетинг, а по мне, так это трата времени, и идти надо туда, где иностранные языки.
- Ну, английский - это да... - я зевнул, - конечно.
- Английский само собой. Но я бы взял ещё и немецкий. Язык сложный, зато страна замечательная. У меня вот откуда идея спа-отеля пошла? От немцев.
- Значит, немцы будут на Волге, - сказал я, рассчитывая Николая Степановича зацепить.
- Точно! Как и американцы на Луне или русские на Рейне. Я вот думаю в Германии один гастштатте купить, уж очень мне там понравилось.
- Ну, а я думаю, что нам с Васькой пора спать. Полагаю, Николай Степанович, что вы, как и немцы, к такому типу отношений между мужчинами относитесь без всякого предубеждения?..
- Ну, я даже в виде исключения могу выпить двадцать капель за такой тип отношений. Василий, у нас там, не помнишь, где-то ведь был коньячок?..
И только когда я жахнул чуть не залпом стакан коньяка, то понял, насколько пьян. Меня шатало. Помню, отламывал штакетины от забора, подбрасывал в костёр. Помню, Васька притащил к огню каких-то покрывал. Помню, пытался целовать Ваську; помню, он уворачивался; помню Ваську уже голым в отблесках огня, и помню себя, запутавшегося в своих же трусах, и помню треугольник из наших тел на берегу, и Николая Степановича, целующего Ваську в губы, - и помню, что в этой фигуре именно я был третьим лишним.
Проснулся я не от солнца, а от утреннего холода. Покрывала намокли. Шорты с майкой валялись поодаль и тоже намокли. Костёр догорел. Восхода не было, солнце пряталось в кисельную пелену, как на море.
Запахнувшись в мокрые тряпки, пошёл в Васькин, то есть теперь уже Николая Степановича, дом. Пусто. Пошёл в бывший дом своей бабки. Тоже. Понюхал, как пахнут пустые дома - могилой, погребом, квашеной капустой, сырым кирпичом. Нашёл сумку со своими вещами, достал сухое, переоделся. Вышел на улицу, собрал еды, взял недопитую бутылку, открыл машину. Хотел уехать сразу, но всё же зашёл в бабкин двор, к сеннику. Лестница под ногой скрипнула. Запах полыни. Тихое, но отчётливо похрапывание. Голый Васька спал на груди голого Николая Степановича, обнимая его, приоткрыв во сне рот. Васькина рука накрывала у Николая Степановича пах, но не могла скрыть, что Николай Степанович был, что называется, мужчиной с железными яйцами.
Я припомнил вдруг отчётливо, как в ночи, оставляя меня у костра, Васька сказал, что я и сам должен понимать, что ему лучше с Николаем Степановичем. И тут, видимо, я отрубился. Хотя хотел больше всего на свете закричать тогда искреннее: "Васька, милый, котёночек мой, как я тебя люблю!"
Я забрал из бывшего бабкиного дома какое-то забытое впопыхах одеяло, тоже швырнул в машину и поехал похмельно вдоль Волги по дороге, давно не знавшей колеса. Потом допил остатки коньяка на берегу, и плакал, и дрочил, и снова пил, и засыпал, и просыпался, и снова дрочил, и заночевал в машине - и только на второй день, протрезвев, поехал в не заметивший моего отсутствия город.
Что я мог дать Ваське? Сколько бы мы с ним продержались, даже если бы моя влюблённость переросла в любовь?
Ну да, деревенские котики благодарно трутся о ногу и подставляют себя той руке, что даст им намоченный в молоке кусок хлеба, - но уходят всё же в тот дом, где им дают больше, чем хлеб. А сантименты им, привыкшим обходиться малым, избыточны. Не оглянутся...
Васька живёт с Николаем Степановичем, насколько я могу судить по фейсбуку. Учится. Вместе они съездили с Германию, и под снимком немецкой тёмной и не очень широкой реки Васька, то есть Василий, написал, что он счастлив. На Ваське, точнее на Василии, появился даже некоторый городской лоск, и волосы у него теперь подлиннее, и модно уложены. И спа-отель тоже строится и вот-вот примет клиентов.
И вообще, жизнь прекрасна.