Война. О войне, пожалуй, наш маленький городок мог поведать очень многое. И пусть он не подвергался бомбежкам и на его тесных улочках не велись бои, наш город повидал войну со всех ее сторон. Скорее всего, все дело в его месторасположении на пересечении трех границ постоянно враждующих государств. Наш городок всегда был границей мира и войны. Он встречал новобранцев, веселых, бравурных, еще не обстрелянных, в новеньком обмундировании, которые, едва пройдя наш город, окунались в самое пекло войны. Он провожал горстки тех же солдат, которые вели отступление, раненые, грязные, голодные, оборванные, с потухшим блеском глаз в лицах, на которые навсегда легла печать страшной войны. Он встречал победителей, которых другие считали оккупантами. Он провожал оккупантов, которых другие считали освободителями. Вся разница была лишь в том, с какой стороны света на них смотреть. Войны сменяли одна другую, менялись союзы, границы, народы, только наш городок так же неизменно стоял на границе трех враждующих государств, как страж, как часовой, и как последний оплот мира, как последний островок спокойствия перед битвой.
Войны унесли множество судеб, бессчетное количество жизней, и приносили они лишь голод, разруху и смерть. Но как ни крути, именно война принесла мне первую любовь. Отнюдь, не единственную, их на моем веку было очень много. Но именно первая любовь разжигает в твоем сердце огонь, который горит на протяжении всей жизни и именно лик первого возлюбленного, его имя срывается с твоих губ вместе с последним дыханием.
Это произошло в самом начале Семилетней Южной войны, в нашем маленьком городке, через который день и ночь шли потоком войска, военная техника, конная кавалерия.
Я была тогда еще совсем юной девушкой, проживающей в маленькой квартире на первом этаже старого особняка, на улице Цветочной. Одно окошко моей квартиры выходило на главную улицу, по которой маршировали солдаты, идущие, в большинстве своем на верную гибель. Другое выходило на бегущую бурную речку, берущую свое начало высоко в горах, чтоб через сотни миль обогнуть край нашего городка, проследовать под внушительным автожелезнодорожным мостом и еще через сотни миль впасть в бескрайнее море. Как-то один капитан воздушных войск, квартирующий в моей квартире, рассказал, что именно этот мост является стратегически важным объектом и потому все пути наступлений и отступлений следуют через наш город. Но этот разговор был много лет спустя, при других обстоятельствах и во время другой войны. А сейчас, как я уже говорила, я была юная девушка, стоящая на пороге открытия большой жизни и все перемены связанные с грядущей войной одновременно пугали и завораживали меня, заставляя крохотное сердечко бешено биться в крепкой девичьей груди. Моя матушка оставила нас, когда мне было пять лет от роду, и с тех пор я как можно чаще старалась навещать ее крохотную могилку на городском кладбище, затерявшуюся в тени акации и дикой вишни. Я приносила крохотный букетик полевых цветов и беззвучно разговаривала с мамой о том, да о сем, рассказывая ей свои обиды и радости, подвиги и злоключения.
До последнего времени я жила в нашей квартире с отчимом, с которым мы не очень-то ладили, и когда он бесследно исчез пару недель назад, я не очень-то расстроилась. Поговаривали, будто он записался в рекруты, однако другие слухи были о том, что он просто сбежал, чтоб не участвовать в войне, набор на которую неминуемо грозил всему мужскому населению от 18 до 50 лет. Как я уже говорила, я не очень-то расстроилась потере, так как практически от отчима не было никакого прока, и я давно уже привыкла рассчитывать только на себя. Конечно, я была совсем не одинока в городке. Была еще тетушка Марта, которая воспитывала меня с пяти лет и дала мне воспитание и развитие, но сейчас ей было глубоко за 70, и она не вылезала из больниц. Были друзья. И милые отзывчивые соседи. Нет, я не была одна, но все же была одинока.
Как бы тяжело мне не жилось с отчимом, он все же худо-бедно, но обеспечивал нас какими-то средствами, и после его исчезновения, я вынуждена была пойти работать. Я не очень-то горевала по этому поводу, работу я любила, да и просиживать дни в тесной квартирке было невыносимо тоскливо. На улицу мы старались без надобности не выходить, так как среди солдат попадались люди разные, моги некоторые и обидеть, а то и ограбить. Я трижды в неделю работала на пекарне, выполняла любую работу, которую давал хозяин пекарни, розовощекий и улыбчивый Алѝм. Жалования мне хватало на жизнь: ровно на продукты и оплату квартиры. Но мне большего и не требовалось, по крайней мере, пока. От матушки осталось множество красивых нарядов, одежд, украшений (оказывается, она в молодые беззаботные годы была большой модницей), а теперь все ее платья и юбки были в самую пору мне.
Впереди была полная неопределенность. Университет медицины, в соседнем городе, в который я планировала поступать в этом году, закрылся в связи с грядущей войной. Отчима, который как-то мог влиять на мою жизнь, рядом не было. Я могла все бросить и уехать куда угодно, начать свою взрослую новую жизнь, на новом месте. Но что-то меня удерживало в нашем крохотном городке. Конечно, это была и мамина могилка, и больная тетушка. Но не только это. Было что-то еще, предчувствие чего-то особенного, но вот только чего?
Тогда я точно не знала, но знаю сейчас. Мое предчувствие не подвело, и это была любовь. Первая любовь!
Был конец августа, дни еще стояли жаркие, но ночами было уже заметно холоднее. Прошла первая волна наших войск. Красивые, улыбающиеся мужчины, юноши, в новеньких блестящих сапогах. Как мы встречали их цветами, и хлебом, а наиболее смелые девушки даже позволяли самым неробким солдатам сорвать поцелуй с улыбчивых, накрашенных яркой помадой губ.
А потом они возвращались. Шли обозы с убитыми, хромали раненые, молчаливые и угрюмые. Этим мы уже не выбегали навстречу, лишь испуганно глядели вслед, сквозь узкую щель в плотных портьерах, надолго прилипнув к окнам наших квартир. Лишь немолодые сердобольные женщины выходили и предлагали ковш воды, да нехитрую снедь. А вечером, выходил старый Яков — хранитель кладбища, гнал впереди скрипучую повозку, которую тянул такой же старый осел и собирал мертвых. Тех, кто не дошел до дома, кто умер прямо по пути, и это было жуткое зрелище! Жуткое, но мы не могли пересилить себя, чтоб не смотреть его, и каждый вечер, после полуночной молитвы выжидали у окна, когда мимо проследует скрипучая телега старого Якова, наполненная телами погибших солдат.
Навстречу раненым шли новые войска, уже не такие бодрые и веселые, не так четко чеканили они свой шаг, не такие молодые были у них лица, и в глазах читалось лишь одно — страх.
А потом, наверное, когда мужчины, способные воевать закончились в нашей стране, пришли союзники. Странное это слово, союзник, мне слышится в нем что-то змеиное, холодное, лживое. Они разбили большой лагерь на другом берегу реки и постоянно совершали набеги на наш город. Они были грубы и нахальны, они ничем не отличались от оккупантов, они грабили нас, но называли это «позаимствовать на нужды войны», они принуждали женщин ложиться с ними в постель и называли это «воспользоваться гостеприимством союзного государства», они требовали еды и называли это «угостить союзника».
Они не чувствовали ответственности, у них не было вины, словно дома не дожидались их такие же жены, сестры и матери.
Так, однажды, дошел черед и до меня. В тот день я не работала, потому скромно отобедав, коротала время с книгой в любимом мамином кресле-качалке, когда в мою дверь грубо постучали. Я вздрогнула и чуть не выронила книгу, но открывать дверь не спешила. От испуга все тело забила мелкая дрожь, и неприятно вспотели ладони. В дверь постучали снова, были слышны голоса, чья-то речь смешивала слова чужого языка с исковерканными фразами на нашем языке. Я поняла, что они требуют открыть, иначе грозятся выломать дверь. Думаю, я скорее догадалась об этом от красноречивых ударов тяжелыми сапогами в дверь, нежели от смеси разноязычных слов. От страха сердце бешено колотилось где-то в горле, тело покрылось неприятной испариной, в ногах была слабость, но я вынуждена была открыть дрожащими руками.
Их было несколько, толпящихся на пороге, в пропыленной форме, цвета зеленой хлебной плесени, обветренные небритые лица, надменно сверкающие глаза исподлобья, небрежно висящие за спиной винтовки, какие-то металлические знаки на воротниках и яркие нашивки на рукавах и плечах. От них пахло вином и войной.
Моя нижняя губа предательски задрожала от страха, глаза наполнились слезами, хотя я поклялась себе, что не покажу своего страха, тело поступило по-своему. Я, не осознавая, что делаю, трясущейся рукой прижала губу, чтоб прекратить дрожь, чем вызвала взрыв пьяного гадкого смеха. Трое из них были молоды, едва старше меня, один же был постарше, лет 27-ми, с черной щетиной и усами. Он буравил меня своими черными угольками глаз, а я почему-то про себя назвала его цыганом. Он выступил вперед и на ломаном языке спросил:
— Вино есть? Муж, отец есть в твой дом?
Я быстро-быстро замотала головой, от чего союзники заржали еще громче. Цыган обернулся и нервно жестикулируя начал говорить что-то на своем языке, из которого я не поняла ни слова, но чувствовала, что ничего хорошего после этого разговора не будет, и явно они не уйдут просто так, не взяв того, зачем пришли. Затем цыган, повысив голос, словно приказывая, обратился к кому-то еще, кого я сразу и не заметила за широкими плечами столпившихся солдат.
Он был совсем юнец, в мешковатой форме, потупивший взгляд в землю, мне почему-то показалось, что еще чуть-чуть, и он расплачется, я даже едва заметно улыбнулась, позабыв на секунду про собственный страх. Цыган продолжал настойчиво лепетать на своем гавкающем языке, уже не уговаривая, а заставляя юнца что-то седлать. Подбадривали его и остальные. Юнец приподнял голову и взглянул на меня. В какой-то момент, мы соприкоснулись взглядами, и у меня в сердце произошло короткое замыкание, но последующие слова цыгана заставили мое сердце уйти в пятки. Он все так же обращался к юнцу, но снова перешел на ломаный язык моей страны, наверное, чтобы я поняла, что они от меня хотят.
— Что, Ханко, солдат должен познать сладкая женщина, прежде, чем смерть в бою. Ты еще не был. Пора, мальчик. Она для тебя. Покажи нам, что ты воин, а не малыш. Возьми ее!
— Воз-ми, Возы-ми, — на разный лад принялись поддакивать другие солдаты, копируя чужую речь цыгана.
— А мы станем смотреть, — гаденько продолжил цыган.
От услышанного глаза мои переполнились слезами, и предательские горячие ручейки потекли по щекам. Я готова была броситься прочь, не зная куда: запереться в ванной или попробовать убежать через окно. Но пока я собиралась с духом, произошли события, которые в дальнейшем и повлияли на мою судьбу. Думаю этот юнец, так же как и я, не готов был пойти на поводу у солдат и тоже задумал смыться, но крепкие руки сослуживцев ухватили его и буквально затолкнули в мою дверь. Он упирался в дверной косяк, но сильные руки цыгана быстро пресекли эти попытки, и получив мощный толчок в спину молодой солдат запнувшись за порог буквально полетел на меня, и нелепо растопырив руки! От неожиданности я машинально развела руки в стороны и буквально поймала его в свои объятия. Как я уже говорила, квартирка у нас маленькая, поэтому далеко нам двоим лететь не пришлось. Сделав шаг назад, с налетевшим на меня солдатом и вскользь ударившись бедром о массивный круглый стол, наши ноги запутались и мы с грохотом повалились на пол. Причем, во время падения, нас по инерции развернуло, и на полу я оказалась сверху юнца, который принял всю тяжесть удара о пол на свою спину. Какой-то краткий миг я лежала в его объятиях, глядя в его расширенные от удивления серые глаза (наверное, я могла бы лежать так вечность, если бы...), пока в дверь снова не начали яростно барабанить и кричать что-то на незнакомом языке, вперемешку с ломаными «открой», «пусти», «сучка».
Это подействовало на меня, как ушат холодной воды (и разорвало ту магическую романтическую связь), что я вспомнила, где я, и что со мной происходит. Я откинула руки юнца и вырвалась из его объятий, отпрянув со скоростью кошки, не забыв заодно съездить ногтями по его физиономии, оставив на щеке и шее четыре красных царапины. Бросив мельком взгляд на дверь, я с удивлением отметила, что та каким-то чудом захлопнулась, и оставшиеся снаружи чужестранцы пытаются вломиться в нее, барабаня руками и сапогами и бранясь на двух, а то и трех языках.
— Давай, Хан, возьми девка! — орал из-за двери цыган.
— Ваз-ми, ваз-мь — ии, — поддакивали его друзья.
Слова эти подействовали на юнца. Он быстро поднялся, потирая ушибленное плечо, и пошел на меня, выставив вперед руки и ощерившись, словно задумал поймать дикого горного козла, зажатого в тесном ущелье. Царапины на лице покраснели и распухли. Он пытался быть грозным и страшным, но во взгляде его явно читался страх. Он не хотел этого делать, он делал это, потому что этого требовали от него другие, делал из страха. И это понимание придало мне уверенности в себе, я вдруг поняла, что я с ним справлюсь. Вот цыган, он этого хотел и не боялся, его бы я не могла победить. А юнец, он вынужден был это делать, и потому я почувствовала, что я его сильнее, именно в тот момент сильнее. Но как бы ни было, я продолжала отступать, а солдат наступал на меня, его подбадривали крики сослуживцев из-за двери и удары, которые вот-вот могли снести ее с петель. Я пятилась назад, пока не уперлась икрами в топчан, стоящий у стены, и потеряв равновесие села на него. Нас разделяло два шага, и я машинально забилась в самый угол, забравшись на топчан с ногами и натянув подол платья до самых пят, показывая всем видом, что я не готова расстаться с невинностью, по крайней мере, так просто.
Чем ближе подбирался молодой солдат, тем шире становились его глаза от того, что ему предстояло сделать, тем больше холодил его душу страх, и тем крепче росла моя вера в себя. Едва он приблизился вплотную, как я, вжавшись спиной в стену, пружиной распрямила ноги, согнутые в коленях, и вложив всю силу в удар, обеими ногами лягнула его в грудь. Такого поворота событий юнец не ожидал, на лице его промелькнуло недоумение, и он, забавно взмахнув руками и сложившись пополам, отлетел к столу, громко ударившись затылком о крепкий массив дерева, опрокинув стул и создав массу шума.
С его губ слетело совсем уж по-детски:
— А-ай-й!
И юнец, скрючившись, завалился на бок, и принялся жадно хватать ртом воздух, наверное, что я попала ногой ему в солнечное сплетение. При падении винтовка солдата слетела с плеча, и добавив шуму отлетела к стене. Союзники, молотившие с той стороны в дверь, восприняли наделанный нами шум по своему: принялись ободряюще улюлюкать, орать и еще яростнее долбить неприступное дерево дверного полотна.
— Открой, Ханко, мы хотим смотреть, видеть!
— Токрой, токрой, — вторили изрядно захмелевшие и возбужденные происходящим солдаты.
Времени на раздумье у меня не было, поэтому я спрыгнула с топчана, метнулась к стене, и схватив винтовку, направила ее на солдата, затем на дверь и снова на солдата.
— Аllеz аu diаblе! (убирайтесь к черту), — вскричала я что есть мóчи, нервно тыкая стволом винтовки то в молодого солдата, то в дверь.
Юнец, приходя в себя, не сразу заметил в моих руках его оружие, а заметив, притих, затаив дыхание и глядя на меня широкими от ужаса глазами.
— Не... не... — мотал он головой.
— Убирайтесь! — снова прокричала я через дверь притихшим солдатам.
Цыган что-то спросил у юнца и тот, так же как и я бешено заорал в ответ. По интонации я поняла, что он так же хотел, что б они ушли. Не думаю, что он признался им, что я завладела его оружием. Солдаты по ту сторону негромко о чем-то совещались, после чего, последовал последний злобный удар в дверь и они ушли. — Хорошо развлекаться, Хан, — проорал цыган, скорее для меня, думаю, что юнец не понял ни слова.
На какое то время воцарилась тишина, было слышно лишь наше дыхание и мерный тик старинных часов. Затем та же компания загомонила под окном. Они что-то кричали, даже кинули маленький камушек, который звонко щелкнул по стеклу, не причинив ему вреда. Но мы хоть и жили на первом этаже, окна нашего дома располагались высоко, и даже если бы один солдат встал на плечи другом, едва бы он мог заглянуть в окно.
Затем шум под окнами стих. Я попятилась и присела на край дивана, не сводя глаз с моего пленника и наставив на него молчаливое дуло винтовки. Все мое умение обращаться с оружием сводилось к просмотренным кинофильмам про ковбоев и смутным воспоминаниям из глубокого детства: когда еще была жива мама, мы ходили в парк развлечений и отчим позволил мне выстрелить в тире из духового ружья.
Возможно, винтовка была не заряжена, а может, в ней и вовсе не было патронов. Я не знала, но палец мой лежал на курке. Наверняка это знал юнец, но проверять не решался.
Текли минуты, старые часы били каждые полчаса. Начинало смеркаться. Во рту у меня пересохло, хотелось по нужде, но я боялась шелохнуться, не сводя глаз с моего неудачливого насильника.
Первым заговорил юнец, разлепив пересохшие губы, он начал что-то шептать на незнакомом языке. Я подумала сначала, что он молится, но по интонации поняла, что он что-то говорит мне, или хочет спросить или рассказывает. Желание с грозным видом повелеть ему заткнуться тут же сменило другое, мне вдруг захотелось слушать его, его незнакомая речь, срывающаяся с губ, над которыми едва начал пробиваться пушок, словно убаюкивала меня. В этой нависшей тишине она звучала как мелодия, как песнь.
Я вдруг улыбнулась и пожала плечами, мол «не понимаю ни слова, о чем ты».
Он улыбнулся и пошевелился на полу, намереваясь встать, что мигом стерло улыбку с моего лица, я снова ткнула в его сторону винтовкой.
Но солдат лишь шире заулыбался, по-доброму, беззлобно, словно все это была ребяческая игра. Он медленно поднял руки вверх, и потом так же медленно показал пальцем на какой-то кошелек, прикрепленный к ремню на поясе.
Я в недоумении нахмурилась, не понимая куда он клонит, а солдат так же медленно опустил одну руку, вторую так и держа поднятой вверх и двумя пальцами расстегнул небольшую брезентовую сумочку. Внутри что-то тускло блеснуло, солдат ловко подцепил и выудил на ладонь несколько патронов каким-то образом скрепленных друг с другом у основания. Мне они напомнили тетушкин гребешок, от чего я улыбнулась. Солдат же расценив мою улыбку по своему, так же аккуратно, пальчиком ткнул в винтовку, затем на патроны и покачал головой. Наверное, хотел сказать мне, что в винтовке нет патронов и выстрелить в него я не смогу. А потом, неожиданно для меня подбросил связку патронов к моим ногам и снова поднял руки.
«Он отдал мне патроны и показал, что сдается» — подумала я, а если это уловка? Но глянув в его бесхитростные ребяческие глаза, я поняла (почувствовала) что он не лжет. Увидев мой смягчившийся взгляд, он улыбнулся, я улыбнулась в ответ, а потом мы рассеялись. Сначала медленно, редкими смешками, которые все набирали силу и вот мы уже хохочем во весь голос, до слез в глазах, до коликов в животе. Я вспомнила, что хочу в туалет, и подумала, что могу описаться от смеха, от чего мне стало еще смешнее. Юнец, глядя на меня, раскрасневшуюся, хохочущую, показывая аккуратненькие ряды ровненьких беленьких зубов, рассмеялся в ответ еще звонче, и резко откинувшись назад, неудачно стукнулся о ножку опрокинутого стула.
— О-ой! — Завопил он и что-то с обидой затараторил на своём.
Я вмиг отложила винтовку на топчан, на котором сидела и ринулась к нему, опустившись на колени. Наклонив его голову к себе, я увидела на затылке кровоточащую рану, которую он, наверное, получил от удара об стол, когда падал. Рана уже запеклась, но кровь натекла за воротник, испачкав форму, немного накапало и на пол.
— Я сейчас, — спохватилась я, и поднявшись, уже неслась на кухню. Набрав в таз теплой воды, и взяв чистое полотенце, я вернулась через минуту. Солдат лежал в той же позе, придерживая край раны.
— Сейчас, миленький, потерпи, — уговаривала я его, промывая рану. Он стойко переносил боль, стиснув зубы и лишь его тело напрягалось, при каждом прикосновении влажного полотенца к ране. Промыв, я рассмотрела рану. Кожа на голове была рассечена, рана перестала кровоточить, но края ее разошлись.
— Тебе ее зашит надо! — произнесла я задумчиво.
Последовал вопрос на незнакомом языке.
— Зашить говорю! — и наглядно продемонстрировала рукой, будто держу в пальцах иглу и зашиваю.
— Не... , — замотал он головой, — не!
Потом снова затараторил, жестикулируя и пытаясь что-то объяснить.
Увидев, что я не поняла ни слова, солдат порылся в памяти и вымолвил:
— Plantágo!
— Подорожник? — вскинула я брови.
— Ага, Plаntágо,»порожник« — улыбаясь закивал он.
— Какой, к черту подорожник, на такую рану! Эх, хоть забинтовать, да йодом обработать. Вот, что, ты лежи здесь, а я... — при этом я машинально положила руку ему на грудь, как бы предупреждая, чтоб он не вставал, а он вдруг накрыл мою ладонь своей, и глядя мне в глаза, непослушным языком прошептал:
— Спа-сибо!
А потом нежно оторвал мою руку от своей груди и поднеся к губам, так же нежно поцеловал ладонь, чуть повыше запястья.
От этого всего у меня вмиг пропал дар речи, а сердечко бешено забилось в груди. А еще... еще на щеках запылал румянец и очень тепло стало где то в животе, в самом низу живота.
— Спасибо! Спасибо! — повторял он.
Я улыбнулась, провела пальцами по его щеке, где не так давно мои же пальцы оставили четыре саднящие припухшие царапины.
Не сказав ни слова, я поднялась и вышла на кухню. Мысли сбивались, тело по-своему реагировало на вспыхнувшую мимолетную близость, грудь как то потяжелела, чесались и зудели вмиг затвердевшие, словно от мороза, сосочки, особенно когда они терлись о гладкое шелковое белье. Между ног было очень жарко, да что говорить, там все горело огнем, и мне даже показалось, что я стала там очень мокрой, даже в испуге подумала, не наделала ли я в штанишки от нетерпения. Посему я выпила залпом стакан холодной воды из-под крана, справила нужду и умыла лицо холодной водой. Все это несколько отрезвило меня, но стоило мне войти в комнату и соприкоснуться взглядами с юным солдатом, как вновь сердце бешено заколотилось, и задрожали колени.
Я отставила, ставшую вдруг донельзя тяжелой винтовку в угол комнаты. Села на край топчана и позвала солдата словами, при этом жестом похлопав по дивану рядом с собой:
— Эй, иди сюда.
Он тяжело поднялся и аккуратно присел рядом. Я развернула его рану к свету и принялась обрабатывать йодом, затем (хоть он и противился) наложила вокруг лба небольшую повязку.
— Ну вот теперь ты настоящий солдат, улыбнулась я.
— Ага, сóлда. — закивал он.
Но тут моя улыбка увяла, я припомнила, зачем он пришел ко мне, и как собирался стать настоящим солдатом.
— Да уж! — пробормотала я себе под нос, собирая в аптечку медицинские принадлежности.
Солдат затараторил на своем, вопрошая что-то у меня, возможно обеспокоенный сменой моего настроения.
Я наклонилась, подобрала с пола связку патронов и вложила ему в руки. Затем указала на винтовку и на дверь. Думаю, он понял меня без слов, но я добавила сникшим голосом:
— Уходи... к своим.
Встала и ушла на кухню. Подойдя к окну, глядела на рябь и буруны стремительной речушки, держащей путь к бескрайнему морю и думала о том, что здорово было бы сесть в лодку и уплыть вдоль реки по течению, куда-нибудь, только подальше отсюда, от своей судьбы, от своего одиночества.
Мои раздумья прервал неуверенный голос солдата:
— Дева?... Жѐна?... Ээээ... Девка?... Баба? — перебирал он знакомые обращения незнакомого ему языка. — Сам ты баба, чего тебе? — обернулась я, быстро смахнув набежавшие в глаза слезы и выдавила из себя подобие улыбки.
Солдат ткнул себя в грудь и сказал:
— Хáнко! Хан!
Потом снова похлопал себя по груди и пролепетал что-то на своем, закончив фразу словом Хан.
— Да какой ты хан? Русоволосый, да еще с серыми глазами, Ивáнек ты или Руслан, уж никак не Хан!
— Дева? — Тыкал он в меня плацем и вопрошающе кивал, — Дева, а ты?
— Марийка я. Или Маришка, если уж так хочешь.
Он протянул руку и нежно пожал ее.
— Мари-ика! — выговаривал он, словно пробуя на вкус неизведанную ягоду, — Мари-иша!
Мне приятно было его прикосновение, его голос, его незнакомая речь. У меня было дикое желание обнять его, прижаться к нему, а может... а может и позволить ему сорвать поцелуй с моих губ, разве хуже я других смелых девушек? Но тогда бы он остался... и взял то, зачем пришел, я бы сама ему это и отдала (ну и что?!), я даже хотела этого, ведь то, что сегодня произошло, могло повториться в любой момент, не с ним, так с другим, с цыганом например (при мысли о нем, по телу прошел неприятный озноб). К этому солдату, по крайней мере, я чувствовала что-то схожее с симпатией. Но все равно прогнала.
— Иди уж. Хан. Уходи.
Он пятился к двери, улыбаясь и глядя на меня.
— Спасибо, Маришка. Марийка. Дева.
Он уже собирался открыть дверь, но замешкался и нагнувшись, поднял что-то с пола. В недоумении посмотрев на дверную ручку и на предмет в его руках (какая то сумка с ремнем) он протянул ее мне, пытаясь что-то объяснить.
— Что там? — приблизилась я.
В руках солдата была небольшая брезентовая сума с оторванным с одной стороны ремнем.
Он пытался мне что-то объяснить, но я ничего не поняла. Тогда он замолчал, жестами и действиями показал, что пытался до меня донести. В общем, из его немого спектакля я поняла, что когда его затолкнули в мою дверь, и он полетел на меня раскинув руки, эта самая сумочка, висящая у него на плече (позже я узнала что в таких сумках солдаты носят противогаз), зацепилась за ручку открытой двери и заставила дверь захлопнуться на защелку. Ремень не выдержал и порвался, но благодаря этому другие солдаты остались по ту строну запертой двери. Позже я часто думала о судьбоносном моменте этого случая, ведь не закройся тогда дверь, все пошло бы совсем по другому сценарию. Сейчас же я была слишком вымотана случившимся, поэтому лишь устало кивнула, мол «поняла тебя» и еще раз указала на дверь.
Солдат, улыбаясь, ушел. Спускаясь по лестнице, обернулся и помахал мне. И я осталась одна. Гора эмоций навалилась на меня, слезу подступили к горлу и я, упав на топчан, уткнулась в подушки и разрыдалась.
Мне было жаль себя. Я ощутила пережитое, прокручивала, что могло бы произойти. Я знала, что я не защищена от такого в будущем. А еще... а еще я жалела, что отпустила его, что дала ему уйти, что не позволила сорвать хотя бы один поцелую с моих губ, моих одиноких, трепещущих, жаждущих любви и страсти губ.
В какой-то момент плач перешел в беспокойный сон, и я забылась, прижимаясь к насквозь мокрой от слез подушке.
А ночью я проснулась от того, что кто-то меня звал по имени, но очень тихо, словно шепотом. И еще кто-то скребся в дверь.
Может это кот Рыжеух, который убегал в недельный загул, возвращался поесть и отоспаться и снова пропадал. Я потихоньку подкралась к двери и приоткрыла небольшую щель, выглянув наружу.платье и приведя в порядок спутавшиеся после сна волосы, я зажгла конфорку и поставила кипятиться тяжелый чугунный чайник. Вернувшись в комнату, я увидела, как мой солдат сидит на краю топчана в белом исподнем белье. На стуле аккуратно висела мокрая форма. Рядом стояли солдатские сапоги.
— Исподнее тоже снимай, не робей уж, а то простудишься! — я протянула ему тонкое одеяло-плед, чтоб мог в него закутаться, и снова вышла в кухню. Ах, как бешено билось мое сердечко, как трепетало тело, покалывало губы от недавнего поцелуя. Мне хотелось еще, хотелось еще. Но я ведь должна была быть порядочной девушкой, а не вешаться на шею первому встречному прямо у порога!
Я накрыла на стол нехитрую закуску, разлила горячий чай и даже (будь, что будет) откопала в закромах и поставила на стол недопитую бутылку рябиновой водки, оставшуюся от отчима.
Зажгла свечу, и пригласила нежданного гостя за стол. Он (мужчина!) разлил водку в хрустальные рюмки и поднял сказал:
— За Марийку!
Я еще больше зарделась и поспешила опустошить свою рюмку. Раньше не доводилось мне пить столь крепких напитков, кажется, всю меня опалило внутри огнем, но огонь этот имел приятный рябиновый аромат, а потом, словно пар от костра, хмель достиг моего мозга и в голове приятно зашумело. И как-то разом пропало напряжение, страх, стеснительность.
Мы улыбались друг другу, встречаясь глазами поверх пламени свечи. Он ел, а я все больше смотрела на него, и сердце не переставало бешено биться в груди. По всему телу растекалась приятная истома, вызванная как алкоголем, так и предвкушением чего-то таинственного, откровенного, волнительного!
Когда Ханко допил чай и отказался от добавки, я оторвалась от стола, и застелив топчан свежей простыней, пригласила моего солдатика:
— Ты ложись, а я скоро!
Он с сомнением посмотрел мне в глаза, но увидев в них решимость и желание, повиновался, и все еще кутаясь в плед (под ним-то он был нагой, а одежда его еще не высохла) присел на край топчана, так и не решаясь прилечь.
Я быстро прибрала со стола и закрылась в ванной.
Тут на меня вдруг накатил страх, я развязывала завязки на платье, расстегивала крохотные пуговки, а по телу ползали мураши страха. Как-никак это вот-вот должно было произойти, и мне было страшно. Страшно, как перед важным экзаменом, страшно, как перед неизведанным, страшно, как... Но тут я тряхнула головой и скинула с себя поганое наваждение. Я вспомнила его крепкие объятия, его нежные губы, трепетные поцелуи, что у меня аж защемило сердце. Я разделась донага, и включила душ. Тоненькая струйка прохладной воды окатила мое тело. От предвкушения меня бросало в жар, внизу живота, в самой щелке, между тонких курчавых волосиков непрестанно пекло, словно я сидела на раскаленном камне. Я осмелилась и провела там рукой, очень странно, но я была там очень мокрая и скользкая. Я не знала, почему так, но сейчас мне и не очень хотелось докапываться до истины. Прикоснувшись к своему естеству, я почувствовала приятную слабость, наполнившую все мое тело. Я обмылась прохладной водой, и насухо растерлась грубым полотенцем, разгоняя кровь. Стройную шейку, на которой серебрила тоненькая цепочка с крестиком и редкие пушистые волосики под мышками я побрызгала душистой водицей «Mаdаmе Bijоu» с легким ароматом грейпфрута. Я стояла нагой перед большим зеркалом и с интересом разглядывала себя, Никогда прежде я не делала этого, считая это срамным и грешным, но теперь видела, что такое истинная женская красота, и что я ей наделена в полном объеме. Я разглядывала себя большими серыми глазами, расположенными на красивом юном лице, плавные линии шеи и ключиц, словно умелые мазки Великого Художника, небольшая, но крепкая грудь, два идеально ровных полушария, украшенных чуть ниже середины аккуратненькими, аленькими (словно кондитерское украшение) сосками. Небольшой животик, талия плавно переходящая в ровные круглые линии бедер, стройные ножки, и темнеющий островок темных волосков между ними, внизу живота.
Я собрала волосы в крупный кудрявый хвост и завязала на затылке лентой, при этом мои грудки дёрнулись кверху и подрагивали с каждым движением рук. А под мышками курчавились редкие коротенькие волосики. Я почему-то застеснялась, увидев их, и поспешила опустить руки вниз (много позже я узнала, что женщины удаляют волосы на теле, делая его гладким и без изъянов, но тогда откуда было знать об этом юной девчушке из крохотного городка).
Мое самолюбование прервал негромкий голос:
— Мариша?
— Иду, — прыснула я из-за двери и наспех накинув ночную сорочку, отвела щеколду и вышла из ванной.
В комнате было холоднее, чем в ванной и мое тело покрылось гусиной кожей. Я негромко ступала босыми ступнями по гладкому паркетному полу, а сердце гулко стучало в груди. Вокруг была тишина, с улицы не было слышно ни пьяных криков солдат, ни жуткого скрипа телеги старого Якова, даже птички-щебетуньи и те замолкли.
Я приблизилась к нашему ложу и замерла, не решаясь лечь в него или хотя бы присесть рядом. Свеча давно догорела, и нас освещал лишь лунный серп из далекого-далекого неба.
Ханко взглянул на меня, смутившись, отвел глаза, потупив их в пол, через миг снова поднял и глядел на меня горящим взором, облизывая пересохшие губы. Я не сразу поняла заинтересованность его взгляда и лишь через время, до меня дошло, что лунный свет просвечивает насквозь тончайшую ткань сорочки, предательски выдавая все линии и черты моего тела. Он несмело протянул руку, и я сделала шаг навстречу, а затем... я легко скинула тонкие бретельки с плеч и моя единственная одежа, заструившись, упала у моих ног.
Какое то время Хан жадно взирал на прекрасное тело, подчеркнутое сиянием лунного света, протянул уже обе руки, от чего плед сполз с тела юноши, обнажив его.
«Я иду к тебе» — прозвучал в мозгу призыв и я сделала шаг, грациозно перешагнув через ночную сорочку и взяв моего избранника за обе руки. Он притянул меня, и я нагнувшись скользнув к нему в объятия и мы завалились на прохладную белоснежную простыню.
... Вот так вот в один миг, в один день изменилась моя жизнь. Утром, просыпаясь еще невинной девушкой, уже после полуночи я стала женщиной. Я отдалась мужчине, юному, молодому, неопытному, но все же мужчине. Мужчине, которого полюбила при весьма странных обстоятельствах. Я отдалась именно ему, и ни разу в своей жизни не пожалела об этом!
В ту ночь распустилась моя роза...
Хм, смотрю, вы хотите знать все во всех подробностях? Хотите продолжения?
Что ж, я и сама с радостью еще раз переживу эти трепетные минуты, пусть уже только в воспоминаниях, но все же...
Мы тесно прижались друг к другу. Еще совсем недавно я восторгалась его объятиями сквозь одежду, и вот новое испытание! Прикосновение обнаженных тел. Я впитывала его жар, зная, что взамен отдаю ему свое тепло. Мои тонкие пальцы изучали бугры его мышц, его жилистое тело. Наши ноги переплетались, играясь в какую-то свою игру, независимо от наших тел. Его волосатые ноги покалывали и легонько царапали нежную кожу моих ножек и это возбуждало. Это был мужчина, мой мужчина, мой возлюбленный! Я задыхалась от восторга, трепетала всем телом. Я вжимала упругие полушария грудей в его грудь, я тесно прижималась низом живота к его животу, ощущая там твердь и жар. Его пылающий меч, его нож пульсировал и жаждал пронзить мое невинное тело, разорвать, уже более ненужную ткань, и первым побывать в неизведанном мире, где никто доселе не был, погрузиться в самую глубину, пока еще закрытого колодца и испить, испить меня всю до дна, чтоб наполнить и испить вновь! Мы целовались, не размыкая губ до тех пор, пока не задыхались от нехватки воздуха. Мы отрывали уста и жадно ловили прохладный воздух, а руки тем временем не прекращали исследование наших тел, становясь все смелее. Вот его руки только что нежно гладили мою грудь, едва касаясь, а теперь он уже сжимает в ладонях упругую плоть полушарий. Вот он едва-едва самым кончиком язычка касался затвердевшего от страсти соска, а через миг посасывает его, словно младенец, целиком втягивая в рот, теребя языком и легонько покусывая. Вот его рука, наступает, неминуемо, как армия к осажденному городу, все ниже и ниже. Она поглаживает живот, но ей не терпится захватывать все новые территории, и вот кончики пальцев, пока еще робко коснулись первых волосков внизу живота. Я вздрогнула, и напряглась, мы оба замерли, но его рука все же двинулась вниз, а мне... а мне ничего не оставалось, кроме как капитулировать под его напором и раскрыть ему ворота, отдать ключ от города и пусть он правит там своевластно и жадно! Я раскрылась перед ним, раскрылась ему навстречу. Сначала расслабила тело, от чего бедра непроизвольно разошлись в стороны (слишком уж там пекло, слишком уж набухла плоть от прилившей крови), затем он провел ладонью между лепестков моей невинной розы, от чего я затрепетала и громко застонала.
«Наверное, мне нужно было устыдиться... я снова была там очень мокрой... и думаю, его пальцы намокли от моей влаги... наверное...», — но эти туманные мысли растворились, едва он снова провел пальцами вдоль моих лепестков. С каждым его прикосновением я подавалась бедрами навстречу его руке. Мне было жутко приятно, но я знала, что это не все. Я знала, что впереди меня ждет экзамен, единственный в жизни экзамен, посте которого я неминуемо стану женщиной! Я уже не думала о боли, хотя была наслышана, что это бывает очень больно. Я жаждала, когда он войдет в меня, разорвет ненужную плоть и заполнит меня внутри. Я смутно помню, что было потом, ибо страсть полностью заполонила мой мозг, только помню, что его пальцы приятно убаюкивали меня, погружая в пучину страсти, а потом он расположился надо мной, опираясь на локти и просунув пальцы мне под спину, он целовал трепещущую грудь, но я знала, что это отвлекающий маневр, я уже ощущала, как его твердый кол вслепую тычется около моих ворот и я решила помочь ему, я подалась навстречу и он проник в меня, замерев на крохотный миг, я подтолкнула его ногами и сама подалась навстречу. Острая боль пронзила низ живота, словно это действительно был нож, затем ее сменила тупая ноющая боль, но наряду с этим, я ощутила какое-то новое, необычное, радостное чувство. Он заполнил меня всю внутри, он упирался в стенки моего коридора — расширяя их, он скользил по ним, словно в тоннеле. Боль отошла на второй план, он заполнял меня, затем освобождал и заполнял вновь. И с каждым разом от низа живота к груди и к голове словно поднимались радужные круги. Кажется, мы стонали, хрипели, рычали... Возможно, нас было слышно на улице и далеко за ее окраинами... Кажется, я впивалась когтями в его спину, когда он погружался в меня... Кажется, из глаз текли слезы... но все это не имело ровным счетом никакого значения! Потому как ОН научил меня летать, и мы парили в небесах блаженства, словно чайки над далеким Великим морем...
А потом была яркая вспышка света, мое тело пронзила тысяча игл, но пронзило не болью, а наслаждением, радостью, счастьем... Я крепко прижала его к себе, не выпуская из себя его члена и забылась, полностью отдавшись течению реки, которая колыхала мою лодочку на волнах блаженства.
Так крепко я давно уже не спала. Когда я пробудилась, Его уже не было, а я даже не слышала, как он ушел. В какой-то миг мне даже почудилось, что все это привиделось мне во сне, но поворочавшись в постели, я ощутила саднящую боль внизу живота и поняла, что все это БЫЛО! Было со мной и было наяву! От восторга сердце бешено заколотилось, меня переполняла любовь, страсть, был какой-то душевный подъем. На миг, как туча на солнце, промелькнула мысль «А вдруг он больше не придет», но я тут же от нее отмахнулась. Придет, обязательно придет, я точно это знала.
На бедрах и на лепестках моей раскрывшейся розы запеклась кровь, а подо мной на белой простыне было небольшое бурое пятно! Я знала, что так будет, поэтому не напугалась. Я легко встала, хоть тело и ломило от прошедшей ночи, но я ощущала большой душевный подъем! Хотелось что-то изменить! Посадить цветы, улыбаться прохожим, помочь старушке Маргаритке донести тяжелую поклажу до ее хибарки на другом конце города. Хотелось поклеить на стены новые, светлые обои, хотелось рисовать природу и слушать птиц, хотелось пойти к солдатам на передовую и прогнать их по домам, чтоб прекращали свою глупую войну и шли домой, туда, где их любят и ждут, туда где им рады, туда где они нужны. Хотелось петь во весь голос, испечь вкусный пирог и угощать им встречных горожан, хотелось поделиться с кем-нибудь своим радостным настроением... хотелось... хотелось... Конечно же, больше всего хотелось, снова увидеть его, чтобы он пришел, чтоб вернулся. Чтобы улыбнулся, обнял, что-то щебетал на своем странном языке и потом пытался донести сказанное жестами...
Я замочила простынь в холодной воде, наскоро приняла душ (к счастью уже была горячая вода, которую включали только днем, потому что всех котловых с котельной станции забрали на фронт, и котельную днем топил старик Пастернак, а на ночь гасил пламя и уходил домой). Я позавтракала, выпив какао и съев два отварных яйца с ломтиком хлеба. А потом отправилась к маме на могилку, очень уж мне хотелось в этот радостный день побыть с кем-нибудь близким. Нарвав по пути большой букет ярких фиолетовых и темно-розовых сентябринок я посидела на крохотной покосившейся лавчонке (отчим давно запустил могилку и совсем не бывал там), повыщипывала проклюнувшуюся сорную траву, безмолвно поделилась с мамой случившимся счастьем и отправилась домой.
По пути я радостно улыбалась прохожим, приветствовала их, а они в ответ приподнимали соломенные шляпы, и их пасмурные лица тоже озаряла добродушная улыбка.
А подойдя к дому, я увидела его! Он сидел на ступенях, угрюмый, что то рисовал прутиком на песке. Завидев меня, Ханко вскочил и почти бегом бросился ко мне. Я растерялась, испугалась:
— Что-то случилось? — спросила я, и сердце мое оборвалось.
А он улыбнулся и крепко прижал.
— Скучал! Я скучал! — шептал мне на ухо и прямо во дворе вдруг поцеловал меня прямо в губы, а я... а я обвила руками его шею и подхватила песню наших губ, танец наших языков, мелодию нашего поцелуя. Мне снова стало печь внизу живота, и я поняла, что опять хочу близости, причем прямо сейчас, немедленно, не дожидаясь ночи (средь бела дня!)
Я потащила его в дом, крепко держа за руку, и вот едва захлопнулась за нами дверь, как я вновь обвиваю его шею и целую, целую, целую. Его горячее дыхание обжигает мне лицо, я чувствую твердь в его штанах, и я снова хочу ощущать его в себе. Я уперлась ягодицами в стол, а Хан вдруг опустился передо мной на коленки и глядя задорной улыбкой на меня снизу вверх запустил руки мне под платье. Я вздрогнула и на миг замерла, остановился и он, но вот уже вновь его руки (его войска) неумолимо ползут (наступают) по гладкой ткани чулок, и вслед за ними приподнимается подол платья, вот уже показались колени, вот платье на три четверти выше колен, вот уже видны резинки чулок и ремешки отходящие от них к поясу. Я затрепетала и закрыла глаза. Я знала, что из-под платья уже показались трусики, стыд и срам, да только мне было все равно, хоть грех и ад, я знала, что Ему я позволю делать все, знал это и он, и не заставил себя долго ждать. Сначала я ощутила его горячие поцелуи на бедрах, на нежной коже, не прикрытой чулками, затем они двигались все ближе к центру и вот он уже прижимается щекой к моим трусикам. Тонкая ткань, нелепая белая тряпочка поползла вниз, оставшись чуть выше колен, а мой нежный набухший бутон уже ощущал теплое дуновение ветерка, горячее дыхание моего возлюбленного. А потом были поцелуи и ласки языком, прямо там, в самом центре моей срамной щелки, в самом сердце моей розочки. Ах, как он терзал меня этими ласками, мои колени задрожали и стали подгибаться, одновременно, по всему телу растеклась приятная истома, и аленький бутон розочки едва заметно пульсировал в такт блаженным волнам.
Ханко стянул с меня платье (как только не запутался в застежках, пуговках, лямках, шнуровках). Он разул меня и стянул чулки. Он уложил на кровать и целовал белоснежные ноги и плечи, груди и спину. Он видел мольбу в моем взоре, но распалял меня еще больше, словно печь в бане. И когда я была уже на грани, когда мне хотелось выть от нетерпения и желания, я ощутила, как он заполнил меня и мерно двигался, взад, вперед, доставляя мне немыслимое наслаждение. Я раз за разом проваливалась в пропасть, но никак не могла насытиться им.
А перед закатом, он ушел, я ощутила это, пребывая в полудреме, совсем выбившись из сил.
Ушел, чтоб снова прийти после полуночи, дрожа от холодной речной воды и августовской ночной прохлады.
Проходили дни и ночи, и снова мы наслаждались друг другом, познавая друг друга, и с каждым разом все более расширяли границы нашей страсти. Его язык, казалось, побывал везде, во всех срамных и запретных местах моего тела. А я однажды просто склонилась и вместо того, чтоб просто поцеловать, погрузила его член в рот и принялась ласкать его там, посасывая и перекатывая языком, словно карамельную лакомку на тростинке. Он любил целовать мои ножки, самый низ (вот безумец), пяточки и пальчики на них. Я смущалась, но замирала от блаженства. Мне нравилось тянуть его за волоски на груди, а его очень забавляли мои подмышки, хотя я всегда стеснялась и прятала их от него. Мне жутко нравились его ласки язычком моей розочки, он знал, какой именно лепесток, в каком месте нужно целовать, а какой посасывать, а еще при этом он погружал в меня пальчик и шевелил им внутри, тогда меня очень быстро накрывала волна блаженства. Но так было не всегда. Иногда мы просто молчали, вместе обнявшись, наслаждались теплом тел и думали каждый о своем.
А потом он ушел на фронт и я про него больше не слышала.
Он, конечно же, остался жив, это я точно знаю... знаю и все тут. Возможно, он даже пытался меня разыскать после войны (вернее будет сказать между войнами), даже писал письма. Скорее всего, я допустила досадную ошибку, когда писала ему свой адрес и его письма для меня ошибочно уходили к другому адресату. По крайней мере, мне так хочется думать.
Да, у нас была последняя ночь, но это слишком уж личное, про это я умолчу, уж не обессудьте.
И в конце хочется вернуться доброй памятью к моей маме. Как я уже говорила, от мамы мне досталось большая шкатулка с украшениями. Все украшения у нее были из серебра, ибо золото она не признавала. «Серебро от Бога, — говорила она, — а золото от дьявола».
В тот прощальный вечер, я достала шкатулку, отыскала там небольшую серебряную брошь в виде парящей над морем чайки и прицепила на форму моему Хану, прямо напротив сердца.
«Пусть она схоронит тебя от пули, убережет от осколка, защитит от штыка» — прошептала я тогда.
Я уверена, что так оно и было, так и есть теперь. И сейчас мой Ханко где-то, живой и здоровый, бодрый и не увечный. Разве что повзрослевший и возмужавший, ведь лет прошло немало! Ходит на баркасе за рыбой, или выращивает виноградники на южных склонах, или сторожит огонек на стареньком маяке.
Так оно и есть теперь.
Все верно.
Так и есть.
Я точно знаю...
/Автор рисунка Luciо Аmitrаnо/