Это была сугубо их забава. Я, впрочем, не делал вид, что ничего не замечаю.
Но это было давно. Тогда она ещё была молодой. Хотя и сейчас мама не то чтобы старая. Просто тогда ей было не многим за тридцать. С возрастом, кстати, не слишком изменилась, что-то обрело более зрелые черты, кое-что утратило былую упругость, уступив место неподтянутым объёмам. Ну, а что касается Сашки...
В то время ещё нельзя было ничего сказать заранее. Разболтанный в частностях, в чём-то, возможно, нетерпеливый, в целом он был как и большинство ребят его возраста — типичный представитель рода подростков. За исключением, быть может, одного-двух странноватых моментов. Скорее, впрочем, одного. И уж точно не трёх. (Хотя в то время и это не показалось бы чем-то обособленным.)
И ещё мне вспоминается мамина подруга, Ирина. Несколько лет их довольно близкой дружбы превратило их в подруг, у которых почти не было друг от друга секретов. Она часто бывала у нас в гостях. Мы так и называли её, «титира». Она нравилась нам своей игривостью. Мне она всегда давала сладкое. Сашке же она нравилась и по некой другой причине.
Я вспоминаю аромат духов, такой необычный и притягательный. Когда мама возвращалась, от неё всё ещё веяло этой слегка выдохнувшейся сладостью — сладостью ирининых духов. И это было странно. В разные периоды жизни я часто ощущал этот аромат без всякой на то причины. Чем больше я об этом думаю, тем менее однозначной кажется мне вся эта дружба, это «влияние». Вербальные и невербальные моменты их женского междусобойчика, в котором почти не было места для скромности.
Вернувшись с прогулки по набережной, разложив покупки на кухне, мама какое-то время находилась в неком промежутке между одетостью и неодетостью. Колготки она уже стянула, но халат накинула не сразу. Рассеянность тут не причём, просто настроение было хорошее. В её голове крутились обрывки фраз, которыми Ирина, быть может, хотела смутить, а на самом деле просто по-доброму завидовала подруге. Мимолётные взгляды случайных встречных, которым приглянулась именно она — неброская с первого, но уж никак не со второго взгляда.
И однако в чём-чём, а в неверности её упрекнуть было нельзя. Дело тут скорее не в щепетильности, а в образе жизни. Не так уж часто мама вообще куда-то ходила. И слишком часто у нас бывали гости. Да и много внимания нужно было уделять детям, то есть нам с Сашкой. Поэтому я не видел в этом ничего ненормального, мне даже нравилось видеть её такой... расслабленной. Пусть даже и с ноткой той самой «рассеянности».
Ныне я с ностальгией вспоминаю об этих временах.
Помню, я мешал им. Я просто хотел обратить на себя внимание. Мама как обычно вернулась с прогулки, и с Сашкой они как всегда дурачились, перемещаясь из комнаты в комнату. Мама хотела припомнить Сашке навязчивые приставания к тёте Ирине, когда та утром зашла за мамой. Всё это быстро перерастало в подобие догонялок, где не совсем понятно, кто охотник, а кто дичь.
В какой-то момент они оказывались на полу в зале. Мама щекотала Сашку, я же щекотал её ступни, и когда она шутливо отбрыкивалась, мой взгляд выхватывал из-под подола халата золотистые волоски. (Иногда вместе с колготками мама стягивала и трусы.) В моём сознании отложились очертания голой задницы — нежное разделение на два гладких полушария.
Немного позже, когда я, проходя по коридору, снова заглядывал в зал, то из-за спинки дивана видел то же самое, но в куда менее благообразном виде. Смотрелось это вроде бы и глупо, но почему-то я чувствовал смущение, ведь я нарушил обещание посидеть в другой комнате. Меня поражала медитативность происходящего, при котором Сашка давал волю рукам, да и не только рукам, а вообще... всему. И этот орально-мануальный петтинг выглядел до нелепости неуклюжим, но при этом странно осмысленным и важным.
Далеко не всё мама хотела или могла рассказать Ирине. Когда я подрос, мама сама призналась в этом. Она не думала, что всё затянется на дольше, чем нужно. Да и не нужно это было вовсе. Просто обманывать папу и скрывать что-либо от нас мама не хотела, а в случае Сашки даже не видела смысла: он на тот момент уже вовсю (по шутливому выражению тех лет) «наяривал». Поэтому особой вины за собой мама не чувствовала. К *****цати годам Сашка был уже настолько не ангелочек, что бессовестным растлителем казался именно он, а не томимая бытом тридцати двухлетняя женщина.
Типичная ситуация тех лет: Сашка ещё долго не ложится спать, хотя время позднее. Я просыпаюсь, чтобы перевернуться на другой бок и тут же засыпаю. Сашка с мамой между тем по-прежнему о чём-то бормочут. То ли комментируют происходящее на экране, то ли ещё что. К их голосам примешивается приглушённый звук телевизора — всё та же сумбурная сумятица, без труда, впрочем, узнаваемая по характерным женским стонам.
Они смотрели порнофильм. И просмотры случались не один-два раза. Я бы запомнил, будь это особенный случай, но не помню, чтобы позже я вообще обращал на это внимания.
Неоднократно я видел: Сашка лежит на диване, залитый светом телевизора, а растрёпанные мамины волосы распластались на его животе, а сам он переводит взгляд с телевизора на маму и обратно. Посреди ночи я вставал, чтобы сходить в туалет, однако на обратном пути мне становилось невыносимо тоскливо идти в постель одному. Мама не собиралась выгонять меня, но и говорить что-либо она тоже не собиралась.
Я не противился любопытству. Я уже привык, что если за окном темно, то дома можно ходить без одежды. Я подходил ближе, и странное чувство овладевало мной. Ощущение влажного тепла на кончиках моих пальцев. И вот мама больше не пытается от меня отстраниться, но выгибается с готовностью. А я, повинуясь странному импульсу, в унисон с ней пытаюсь гладить её «там». И это странно — то, как в ответ на мои действия мама мычит. И моё имя, на грани шёпота и вскрика срывается с её губ.
До сих пор не могу забыть «воспалённые» окаймления взмокшей щелки, оттопыренную мне навстречу попу. Мои пальцы, стеснённые плотью влагалища.
Так я впервые и столкнулся с эпицентром, вызывающим аберрации маминого поведения. Я так близко изучил мамину промежность, что даже спустя годы не изжил из головы все подробности, ставшие со временем волнующими.
***
Мне не забыть молчание, в котором я иногда заставал маму. Даже подойди я вплотную, она наверняка бы меня не заметила. Она просто не казалась собой. Я далеко не сразу понял, что же она чувствует. Лишь постепенно мне открылось таинство сексуального возбуждения. Поначалу же это казалось игрой или вроде того.
Однако если с братом мы играли в компьютерные игры (я правда больше смотрел, но и в этом была своя прелесть), то с мамой они по большей части болтали. Хотя за компьютером тоже иногда сидели. Когда Сашка не гулял с друзьями, я часто слышал с кухни мамин смех: она готовила ужин, а Сашка что-то говорил. Он как бы подменял папу, пока тот отсутствовал.
Меня, конечно, корёжило от излишних нежностей и «сюсканий». Я не протестовал, но мне и не нравилось, если, например, мама заходила в ванну, когда я там моюсь. В школе у меня уже была возлюбленная, и я мечтал о поцелуях с ней. У Сашки, впрочем, тоже была любовь, но он говорил, что «это другое». Я не желал вникать в его объяснения. Концепт «взрослой» любви был мне в общих чертах понятен, просто я не видел, каким образом он может быть применён к маме. С их слов — со слов мамы и Сани, — они этого не видели тоже. Тогда для всех нас это было будто бы очевидно.
И, помню, я сидел на толчке, а они вдвоём плескались в ванной. Не то чтобы мне было до этого какое-то дело, но они называли меня «засеря», и я не мог не огрызнуться в ответ. Поэтому я хорошо запомнил, как всё было: ногой мама отталкивает Сашку — тот тянет за неё так, что мама хватается за край ванны. Мы с братом смеёмся, и этот смех стоит Сашке подзатыльника. Странно видеть маму в таком уязвимом положении, ведь наравне ...