Когда я вхожу в спальню, Эдик сидит в кресле в шортах, которые я ему привёз из Чехии два месяца назад в качестве презента. Шорты, пара рубашек, махровый халат и пара махровых простыней, а также пара комплектов постельного белья - всё это есть у меня для Эдика. Да, есть, хотя официально он является всего лишь моим персональным водителем, но это официально. Впрочем, чему тут удивляться? Сегодня куда ни плюнь - везде параллельные жизни. В сексе, в церкви, в бизнесе, во власти - везде параллельная жизнь. "Кто пользуется своим правом, никому не делает несправедливость", - говорили древние. Ага, именно так!
- Ну, Эдик, кто-то заинтересовал тебя? - говорю я, появляясь на пороге спальни.
Эдик вскидывает на меня глаза, и я мгновенно вижу-понимаю, что что-то случилось. Секунду-другую мы молча смотрим в глаза друг другу, я и представить не могу, что могло случиться-произойти за те полчаса, что Эдик был в спальне, и тем не менее... Тем не менее, есть что-то во взгляде Эдика необычное, хотя сам он, сидящий в привычных мне шортах, выглядит, как всегда, спокойно и невозмутимо. Я цепко всматриваюсь в глаза Эдику. Вот оно что! Во взгляде парня сквозит несвойственное ему любопытство, какое-то совершенно наивное любопытство - любопытство-вопрос.
- Я посмотрел все фотографии, - говорит Эдик, причём выражение его глаз не меняется.
- Так. И что? - спрашиваю я, продолжая стоять в дверях спальни.
- Виталий Аркадьевич, я уже видел, - говорит Эдик, неотрывно глядя мне в глаза, - половину фотографий, которые есть в вашем альбоме.
- Где? - коротко выдыхаю я.
Слова Эдика о том, что он видел фотографии из моего дембельского альбома, для меня настолько неожиданны, что я своё "где?" произношу скорее автоматически, чем осознанно. Он видел половину фотографий, видел их раньше. Где он мог их видеть, где и когда?! Такого зигзага-поворота событий я никак не ожидал, совершенно не предвидел. Лихорадочно соображая, что всё это может значить, я неотрывно смотрю Эдику в глаза. Чёрт! Глядя на Эдика, я мгновенно трезвею.
- Где ты мог видеть эти фотографии? - спрашиваю я.
- Дома. В альбоме отца, - говорит Эдик. - "Память о службе" - и у вас, и у отца в альбомах один и тот шрифт... и фотографии. На нескольких фотографиях в вашем армейском альбоме - мой отец.
- Как интересно, - растерянно бормочу я.
Ещё бы не интересно! Эдик - сын кого-то из моих сослуживцев. Может ли это быть?! Пересекая по диагонали спальню, я стремительно подхожу к сидящему в кресле парню.
- Ну-ка, покажи мне, где твой отец?!
Эдик опускает взгляд вниз, на лист лежащего у него на коленях раскрытого альбома.
- Вот, - говорит он, - на этой фотографии мой отец.
Я смотрю вниз: указательный палец Эдика упирается в фотографию младшего сержанта Васи. Не может быть! Вася. Что за чертовщина! Вася - один из четвертых сослуживцев, с кем я так упоительно, так обалденно трахался в армии. И этот младший сержант - отец Эдика?! То есть парень, сидящий в моей спальне, мой персональный водитель, с которым я... Эдик - Васькин сын?!
Я, уже протрезвевший, уже успевший максимально сконцентрировать всё своё внимание на возможности возникновения самых неожиданных поворотов-открытий, на какой-то миг вновь перестаю соображать, но уже в следующую секунду, когда Эдик, вскидывая глаза вверх, вновь устремляет свой взгляд на меня, стоящего рядом с креслом, в котором он сидит, на моём лице нет ничего, кроме лёгкого недоумения.
- Эдик, - говорю я, и голос мой звучит совершенно спокойно, я говорю голосом человека, совершенно уверенного в своих словах; таким голосом я порой блефую на деловых переговорах в ситуациях полного форс-мажора. - Эдик, ты ошибся. Фамилия этого младшего сержанта, если я правильно помню...
Я умышленно делаю паузу, и Эдик, перебивая меня, быстро произносит фамилию, а затем и имя-отечество смотрящего на нас со снимка младшего сержанта Васи. Всё - один в один! Чёрт! Я даже помню - я до сих пор не забыл! - Васино отечество. Всё так! Один в один. И фамилия, и имя-отчество. Всё правильно! Я смотрю на Васькину фотографию, всматриваюсь в черты лица, изображённого на хорошо знакомом мне снимке, и только теперь вижу-замечаю, что, действительно, есть не явное, но вполне уловимое сходство между Васей и Эдиком, между парнем, весело смотрящим на нас с фотографии, и парнем, сидящим в кресле рядом со мной.
Фантастика! Сначала пришедший из армии племянник Антон называет мне четыре имени, что побуждает меня достать свой дембельский альбом, который не попадался мне на глаза и который я не открывал лет десять, если не больше, а теперь Эдик, держа на коленях открытый альбом, говорит мне, что один из моих сослуживцев, один из моих четырёх сексуальных партнёров - его отец, причём я сам побуждаю Эдика найти в альбоме фотографию того, с кем я трахался в армии, и, глядя на меня, Эдик упирает свой палец в фотографию младшего сержанта Васи. Как всё это объяснить?! Я смотрю то на Эдика, то на чуть пожелтевшую фотографию младшего сержанта Васи. Да, едва уловимое, но несомненное сходство есть. Теперь я вижу это сходство совершенно отчётливо. Воистину, нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся, кто знает вначале, что будет в конце?
Остаётся ещё один вопрос - вопрос, который никакой принципиальной роли уже не имеет. И тем не менее.
- Не понимаю, - произношу я чуть растерянным голосом.
Неимоверным усилием воли я уже взял ситуацию под свой полный контроль, и потому мой голос теперь звучит так, как должен звучать голос человека, который действительно чем-то озадачен.
- Всё так. Ты всё сказал правильно. Но у тебя же другая фамилия! И другое отчество. Почему?
- Отец ушел от нас, когда мне было всего три года. Мама через год снова вышла замуж, и меня переписали на отчима. Хотя какой он мне отчим? Он меня воспитал. А о том, что у меня есть родной отец, я узнал в тринадцать лет. Ну, то есть он обозначился: был по каким-то своим делам в нашем городе и разыскал нас, пригласил меня на лето к себе в гости. Мама не возражала, отчим тоже ничего не имел против этой поездки, поэтому летом он приехал и забрал меня к себе на всё лето. Вот там я этот альбом и увидел, то есть не этот, а почти такой же. И надпись "Память о службе" точно такая же, и фотографий половина - одна и та же...
"Всё так, - думаю я, слушая Эдика. - Надпись "Память о службе" нам всем, как под копирку, писал дивизионный писарь Стасик. Точно! Писаря звали Стасиком. А фотографии? Ничего удивительного. Мы не просто вместе служили, а были одного призыва, и потому часть фотографий в альбомах одинаковые. И не только в наших двух альбомах. Всё, Эдик, так".
- Вот, Виталий Аркадьевич, - Эдик, говоря это, переворачивает несколько листов, - вот! Здесь вы и мой отец стоите вместе. Правильно? Вот вы и мой отец.
Мне совсем не обязательно смотреть, я прекрасно знаю этот снимок: я и Вася крупным планом перед самым дембелем. Опустив глаза вниз, я смотрю на фотографию. Кажется, это был конец марта или даже чуть раньше, потому что кое-где ещё лежал снег. Мы стоим около палаток, служба уже катится к завершению - до дембеля осталась пара месяцев.
- Пойдём, - просит меня Вася, - до обеда успеем. По разику, бля! Ну, чего ты жмёшься? Пойдём. У меня стояк!
Мы стоим на мартовском ветру в нескольких метрах от палатки, Вася напирает, у него сухостой, он хочет, и хочет сильно, а я только что трахнул в очко Толика. Куда я пойду? Весна, полигон, воскресенье. Жаль, что нет такой фотографии!
А тот снимок, на который мне показывает Эдик, был сделан уже в конце апреля. Мы только что вышли из столовой, и на её фоне нас кто-то сфотографировал. Не помню уже, кто сделал этот снимок, на котором мы, по-"стариковски" вальяжные, стоим на фоне столовой вдвоём - плечом к плечу.
- Фантастика! - говорю я, глядя на фотографию. - В это трудно поверить, но, кажется, Эдик, это действительно так. Мы вместе служили - я и твой отец. Вот ведь как вышло, какая неожиданность! Ну, и где он сейчас, твой отец?
В моём взгляде, обращённом на Эдика, сквозит совершенно естественный, абсолютно закономерный интерес. Эдик, глядя на фотографию, называет город на юге Урала.
- Я два года, точнее, два лета подряд ездил к нему в гости, а потом его жене показалось, что он уделяет мне слишком много времени, в общем, что-то ей в наших отношениях не понравилось, ну, и на третий год отец меня на каникулы к себе уже не позвал, и я потерял с ним связь. А альбом запомнился! - Эдик, глядя на меня, улыбается, сам удивляясь тому, как могло случиться-произойти такое совпадение. - Почти тот же самый альбом. Бывает же так!
- Да уж. Кто бы мог подумать! - говорю я.
Какое-то время мы оба молчим, глядя на фотографии. Действительно, кто бы мог подумать!
- Виталий Аркадьевич...
- Да, Эдик? - отзываюсь я, слыша, как голос Эдика чуть напрягается.
- Вы предложили мне посмотреть ваш дембельский альбом, пообещав мне бонус в том случае, если я угадаю, - Эдик говорит всё это, не глядя мне в глаза.
Он говорит, шелестя калькой, механически переворачивая листы с наклеенными на них фотографиями, и я вижу и слышу, как Эдик, глядя вниз, тщательно подбирает слово за словом.
- Да, Эдик, - отзываюсь я. - Если ты угадаешь. Всё правильно - это и было моё условие. И что?
Эдик, отрывая взгляд от альбома, смотрит на меня, стоящего рядом, снизу вверх, смотрит мне в глаза.
- Виталий Аркадьевич, я не знаю. То есть я могу, конечно, показать сейчас пальцем на любого в вашем альбоме, с кем вы вместе служили, но... в этом не будет никакой логики. Это будет просто тык пальцем, а вы ведь спросите меня, почему я показал именно на этого вашего сослуживца, а не на кого-то другого, так ведь? - Эдик вопросительно смотрит мне в глаза, но мне кажется, что вопрос, который сквозит в его взгляде, совершенно не связан с озвученным вопросом.
- Да, Эдик, я тебя об этом непременно спрошу, - говорю я.
- Значит, я не угадал. Я не получаю бонус?
Эдик смотрит на меня, не отрываясь. Я привык видеть его спокойным, уверенным, предупредительным, я привык видеть в его взгляде неизменное уважение, сопряжённое с чувством собственного достоинства, а теперь он смотрит на меня не просто вопросительно, а как-то беспомощно. Сын моего армейского друга, что он хочет от меня услышать?
"Я не угадал". Ах, Эдик! Если бы ты сейчас произнёс эти три слова с вопросительной интонацией, мне бы пришлось отвечать именно на этот твой вопрос, и тогда нам обоим стало бы понятно, о чём ты думаешь в эти секунды. А ты ведь думаешь, Эдик, ты думаешь, ты не можешь об этом не думать. Чёрт меня дёрнул затеять всю эту глупость: "укажи мне фотографию того, с кем я трахался в армии, и бонус твой". Кретин! А с другой стороны, кто мог такое предвидеть?
Васю в тот мартовский день я с трудом уговорил потерпеть до вечера. Он мог бы, плюнув на секс со мной, сходить в кусты и сбросить сухостой вручную, как это делали все и как делал это иной раз я сам, но Вася упёрто дождался. Он дождался вечера, и после ужина, когда до построения на вечернюю поверку у нас снова образовалась полоса свободного времени, мы с ним, отойдя от лагеря в сторону, противоположную той, куда с Толиком я ходил после завтрака, натянули друг друга так, как это может быть только в пору беспечно шумящей юности, причём младший сержант Вася с лихвой вознаградил себя за томительное для него ожидание: он спустил в меня дважды, не вынимая член. Нам всем - Толику, Васе, Серёге, Валерке, мне - оставалось совсем немного до дембеля. Незабываемое время...
Ты не спросил меня, Эдик, ты произнес свои три слова "я не угадал" с интонацией констатации, но меня не обманешь. Я знаю, Эдик, о чём ты думаешь, о чём ты спрашиваешь меня и что, впившись в меня глазами, ты боишься сейчас от меня услышать.
- Не знаю, Эдик, огорчишься ли ты, но... - я делаю паузу, глядя Эдику в глаза.
Мне кажется, Эдик, что если я сейчас скажу тебе, что я трахался в армии с твоим будущим отцом, ты не очень удивишься, услышав это, потому что, листая альбом с поставленной мною целью, ты сам не мог не подумать о младшем сержанте, беспечно смотрящем на тебя из своей армейской юности. Ты любишь, Эдик, мыслить логически и потому не можешь не понимать, что, будучи в армии, мы все были во власти искушения плотью.
- Если, - говорю я медленно, - ты не угадал, то всё правильно: бонус ты не получаешь. Таково было моё условие!
Я чувствую, как во мне нарастает желание - жаркое, сладкое, непреодолимое желание. Я не хочу ни мартини, ни водку, я хочу Эдика - здесь и сейчас. Хочу так, как когда-то - совсем в другой жизни - хотел меня младший сержант Вася, на весеннем ветру упрашивая меня покинуть на час территорию палаточного лагеря.
- Эдик, - шепчу я, запуская ладонь под рубашку и скользя рукой по его груди.
У Эдика прекрасная грудь - тугие упругие мышцы под безволосой атласно-нежной кожей.
- Эдик, - шепчу я, указательным пальцем шевеля его сосок.
Я чувствую, как сосок уплотняется, делается твёрдым. Эдик, не закрывая альбом, перекладывает его со своих коленей на журнальный столик, и, расстёгивая пуговицы на рубашке парня, я уже знаю, что я сегодня сделаю, обязательно сделаю!
- Эдик, - едва слышно выдыхаю я, чувствуя, как всё моё тело наполняется сладостью предвкушения.
Половину стены в спальне занимает окно-обманка, задрапированное благородной прозрачной бязью. На огромном плазменном экране по желанию могут медленно кружиться в мягких синих сумерках хлопья белого снега или идти унылый серый дождь, или стыть холодное небо бабьей осени, или медленно наполняться видимым зноем летнее утро, причем всё это настолько достоверно, что Эдик, попав ко мне в спальню впервые, был абсолютно уверен в том, что это действительно самое настоящее окно, потому что миниатюрная, но мощная видеокамера за стеной может без всяких искажений передавать на плазменный экран реальную картинку того, что можно было бы видеть из спальни, будь это "окно" настоящим. Но главное в спальне - это огромная и вместе с тем уютная, на заказ сделанная кровать, шестнадцать квадратных метров!
Какое-то время мы сосёмся в губы, лёжа поперёк кровати. Точнее, сосу в губы Эдика я, сосу жадно, страстно. Эдик лежит подо мной на спине, чуть расставив свои стройные ноги. Шорты мы оба ещё не сняли, и я, упираясь напряжённым членом Эдику в пах, одновременно чувствую через ткань двух шорт, как в мой пах твёрдым бугром упирается возбуждённо напрягшийся член Эдика. Наши языки то и дело упруго соприкасаются, чувственно бьются друг о друга в невидимом жарком танце. Я, вдавливаясь пахом в пах Эдика, запойно сосу его в губы, в то время как он ладонями скользит сверху вниз по моей спине.
Наконец, оторвавшись от Эдика, я пружинисто встаю на пол. Наши шорты, подпираемые изнутри мощно торчащими стояками, бугристо топорщатся, и я, наклоняясь над Эдиком, тут же тяну его шорты на себя. Трусов под шортами нет, так что возбуждённо твёрдый член Эдика, пружинисто подпрыгнув, тёмно-вишнёвой залупившейся головкой упруго шлёпается о плоский живот парня. Я снимаю с себя шорты, голый Эдик, лежащий на спине поперёк квадратной кровати, чуть изгибается, желая приподняться, но я тут же его останавливаю:
- Лежи, - выдыхаю я.
Стоя перед лежащим на спине Эдиком, я секунду-другую смотрю на распростёртое передо мной стройное тело. Это сын моего армейского друга, которому сейчас столько же лет, сколько было когда-то его отцу - моему сексуальному партнёру Васе...
Мы сосёмся в каптёрке, страстно целуем один другого взасос, и пьяный Вася, блестя осоловевшими от кайфа глазами, пьяный, возбуждённый Вася жарко выдыхает:
- У меня, бля, встал! - как будто у кого-то другого от всего того, что мы делаем в каптёрке, мог бы в тот момент не встать.
С ума сойти! Упираясь коленями в край матраса, я наклоняюсь над лежащим Эдиком. Я знаю, что Эдик чистоплотен, и если сегодня, оставаясь у меня на ночь, он не пошёл сразу в душ, то это значит, что душ он принял непосредственно перед тем, как ехать ко мне. Эдик чистоплотен, но сейчас... сейчас я бы ничуть не возражал, если бы у меня во рту оказался, как когда-то в каптёрке, терпко-солёный сержантский хуй со своим специфическим вкусом-запахом. Впрочем, я понятия не имею, каков вкус у члена парня!
Полгода трахая Эдика и дома, и на даче, я никогда не брал у него в рот, ни разу я не сосал член Эдика. Точно так же я ни разу не предлагал ему трахнуть меня в зад, никогда я не подставлял ему свою задницу. Полгода имея с Эдиком сексуальную связь, я каждую нашу интимную встречу ограничивался тем, что любил его сам. Я с наслаждением трахал Эдика сзади и спереди, и такое из раза в раз неизменно повторяющееся распределение ролей в сексе диктовалось моей доминирующей ролью в нашей жизни: я был боссом, патроном, шефом, при котором Эдик, двадцатилетний парень, был всего лишь водителем, личным водителем, подставляющим мне, своему патрону, обалденно симпатичный и потому неизменно желанный зад.
Впрочем, время от времени у меня возникала мысль изменить этот устоявшийся сценарий наших сексуальных отношений, дополнить и обогатить его новыми обертонами, но каждый раз я эту мысль откладывал на потом, так как для полного физиологического удовлетворения мне вполне хватало в сексе с Эдиком активной, доминирующей роли. Но сегодня... сегодня я твёрдо знаю, чего я хочу и что я сегодня обязательно сделаю.
Я смотрю на сочный маслянисто-залупившийся член лежащего передо мной парня, и мне кажется, что мои губы сладко покалывает от предвкушения. Неожиданно, неизвестно к чему, я вспоминаю о том, что где-то я читал о том, что вождь штурмовиков Эрнст Рем был арестован в "ночь длинных ножей" прямо в постели, в которой он ласкал своего шофёра. Право, странные мысли иной раз приходят в голову! Эдик, конечно, мой водитель, но я ведь не вождь! Я занимаюсь бизнесом, причём занимаюсь им довольно успешно. Я бизнесмен, тщательно скрывающий свою любовь к парням. При чём здесь капитан Рем - вождь штурмовиков?
Наклоняя голову, я приближаю губы к основанию члена - к тому месту, где он переходит в мошонку, или наоборот, мошонка переходит в него. Впрочем, какая разница? Член в длину сантиметров семнадцать или, может быть, восемнадцать, но дело сейчас не в размерах. Эдик лежит на спине, чуть раздвинув ноги, и член его, напряжённый, чуть изогнутый вправо, едва заметно дёргается от возбуждения. Я касаюсь губами члена у его основания и медленно-медленно скольжу приоткрытым ртом по нежной и тонкой, как пергамент, коже, обтянувшей молодой горячий ствол, к вкусно обнажённой головке. На какой-то миг губы мои замирают на уздечке, и секунду-другую я ласкаю её кончиком языка, одновременно чувствуя, как напрягается тело лежащего на спине Эдика от неизбежного наслаждения. Я не знаю, делает ли так Эдику его девушка Юля, но сейчас это не имеет для меня никакого значения. Даже если в своих эротических играх они практикуют оральный секс, у меня это сейчас получится ничуть не хуже, и вовсе не потому, что у меня в этом деле немалый опыт, а, в первую очередь, потому, что я, кажется, люблю. Я люблю Эдика!
Губы мои сдвигаются выше, я вбираю в свой рот жаром пышущую тёмно-вишнёвую головку, ощущая привкус перламутровой смазки, выступившей у Эдика от возбуждения. Упругая мякоть головки в моём рту подобна большой перезрелой сливе. Я терпеть не могу бананы, но я обожаю спелые сливы! Совершая круговые движения языком, я какое-то время страстно ласкаю головку члена парня. Затем, медленно скользя обжимающими губами вдоль полыхающего огнём ствола к его основанию, я с наслаждением насаживаю свой рот на твёрдый член Эдика, одновременно с этим чувствуя, как ладони его рук осторожно ложатся на мои плечи. Да, Эдик, да! У моего армейского друга - младшего сержанта Васи, который сейчас, улыбаясь, беспечно смотрит в потолок с фотографии незакрытого дембельского альбома, член был значительно больше, но и твои жаром обжигающие семнадцать сантиметров - это тоже неплохо.
- Эдик! - говорю-шепчу я, спустя пару минут выпуская изо рта его влажно блестящий член, отрывая мокрые губы от горячего, окаменело-твёрдого ствола.
- Да? - глухо отзывается Эдик.
Секунду-другую мы смотрим друг другу в глаза. Все мои партнёры, с которыми я имел секс не анонимно, называли меня Виталиком или Виталей, а Эдик во время секса (в то время, когда мы голые) не называет меня никак. То есть из раза в раз повторяется одна и та же история: стоит лишь нам одеться, и я тут же вновь превращаюсь для него в Виталия Аркадьевича, как будто между нами ничего не было и не происходило, но до тех пор, пока мы находимся в постели, я словно утрачиваю для Эдика своё имя. Ни разу никак не назвал меня Эдик, мой персональный водитель, во время секса. Почему я об этом думаю сейчас, глядя в потемневшие зрачки глаз парня? У младшего сержанта Васи во время нашего секса зрачки глаз темнели точно так же.
- Хорошо? - глядя Эдику в глаза, я вопросительно улыбаюсь.
Я знаю, что Эдику хорошо, что это никак не может быть плохо, но я всё равно его спрашиваю, потому что хочу услышать его утвердительный ответ.
- Да, - отзывается он, и я вижу, как на секунду его губы трогает ответная улыбка, а в глазах его мелькает чувство благодарности.
Я ложусь рядом с ним, вытягиваюсь точно так же поперёк кровати, прижимаясь своим колом торчащим членом к его бедру. Он тут же поворачивается набок - лицом ко мне, его рука скользит по моей спине, но уже в следующую секунду, переворачиваясь на спину, я тяну Эдика на себя, так что ещё через секунду он оказывается сверху. Лёжа под Эдиком, я с наслаждением обхватываю ладонями его обалденную попку, в то время как он впивается горячим ртом в мои губы. Потом мы сосём члены друг у друга, делаем это одновременно, и у меня невольно возникает подозрение, что его девушка Юля ему минет никогда не делала: кайфующий Эдик то и дело сбивается с ритма, так что мне приходится раз за разом придерживать его танцующие бёдра. Потом в губы сосу Эдика я - сосу жарко, страстно, неутолимо. Я сосу Эдика в губы, одновременно ладонями лаская-поглаживая, сжимая-тиская его попку.
Наконец, когда наслаждение делается почти невыносимым, я, отрываясь от Эдика, шепчу ему:
- Давай сюда смазку.
Эдик, рывком поднимаясь с кровати, идёт с вертикально торчащим, как кол, членом к полукруглой тумбочке, приставленной к стене. Он прекрасно знает, в каком ящике лежит у меня гель для анального секса.
- И свет... включи верхний свет, - говорю я, с вожделением глядя на упруго-сочные ягодицы.
Две обалденно красивые мужские булочки, к которым мне хочется прижаться щекой. Почему я не могу это сделать? Потому что это будет выглядеть сентиментально?
"Верхним светом" я называю вделанные в подвесной потолок светильники, при включении которых спальня погружается в зыбко синеющий полумрак, так что возникает полное ощущение лунной ночи. Кстати, тогда, когда младший сержант Вася, уже лишённый мною анальной девственности, трахал в очко меня, тоже была лунная ночь, но свет проникал в каптёрку через пыльное стекло единственного окна, а теперь мягкий лунный свет льётся с потолка из невидимых глазу светильников, при этом на плазменном экране, имитирующем окно, появляются мерцающие звёзды.
В бликах лунного света Эдик возвращается к кровати, держа в одной руке небольшую квадратную баночку с гелем, а в другой руке - салфетницу. Бросив её на край постели, он на секунду замирает, и я, глядя на него, молодого и обнажённого, в лунном свете стоящего передо мной в полный рост, невольно ловлю себя на мысли, что он - на фоне звёздного неба - прекрасен! Младший сержант Вася был малость смазлив, он был пожиже телосложением, а Эдик смотрится совершенно мужественно, юно и мужественно, словно чудом возникший из лунного света античный юноша-воин.
- Мажь себе, - говорю я, откровенно любуясь стоящим передо мной Эдиком.
- Я? - Эдик смотрит на меня вопросительно.
- Ты! Или, может быть, ты не хочешь? - я, лёжа на спине поперёк кровати, смотрю Эдику в глаза.
- Почему не хочу? - отзывается Эдик. - Хочу.
Конечно, хочешь, а кто не хочет? Первый раз я подставил очко, когда я ещё учился в школе. Димка К. был на год старше меня, но жили мы с ним в одном доме, так что были в одной дворовой компании, и однажды апрельским вечером это случилось: в подвале нашего дома Димка натянул в очко меня, а я, соответственно, то же самое сделал с ним.
А последний раз меня драл в очко в Германии английский парень лет тридцати, приехавший туда на футбольный матч поболеть за свой клуб. Это было в гостинице, в которой мы сняли комнату на ночь без какой-либо регистрации, и это был полный экстрим. Видимо, приняв меня за немецкого педика, ищущего утешения в случайном сексе, он отодрал меня за ночь пять раз, благо такому напору я нисколько не противился, а утром, когда мы расставались, в знак хорошо проведённой ночи он дал мне немного денег, хотя изначально ни о какой плате мы с ним не говорили, и за комнату в гостинице заплатил я. Протягивая мне несколько смятых купюр, он довольно похлопал меня разок-другой по заднице. Знал бы он, с кем расплатился за секс! Это действительно был экстрим, если учесть то, что я в тот раз был в Германии с целью проведения переговоров со своими деловыми партнёрами. Знали бы они, как я провёл ночь, предшествующую подписанию соглашений о взаимовыгодном бизнесе. Впрочем, больше подобных авантюр в моей жизни не было...
Я смотрю на то, как Эдик старательно втирает гель в головку своего члена, ожидая, видимо, моей команды.
- Эдик, - тихо смеюсь я, - ты что, хочешь кончить, не приступая к делу? Иди ко мне.
Член у Эдика смазан, готов к анальному сексу, и я, говоря "иди ко мне", поднимаю вверх широко раздвинутые ноги, отчего мои ягодицы гостеприимно разъезжаются в стороны. Прижимая колени к плечам, я подставляю Эдику свой зад. Да, Эдик, да! Сейчас ты меня трахнешь, ты меня выебешь так, как ебал меня когда-то твой будущий отец. Кто знает вначале, что будет потом?
Я лежу на спине, прижимая колени к плечам. Чаще всего именно так, находя для этого время и место, мы задирали друг перед другом ноги, взаимным кайфом скрашивая будни армейской службы. О, какой это был кайф! Безоглядно желанный, упоительно сладкий кайф! Младший сержант Вася, твой будущий отец, не был геем, но он был молод, как молоды бывают в армии все, кто призывается в восемнадцать лет, и потому, когда на него накатывало сексуальное желание или когда со своим вспыхнувшим желанием подкатывал к нему я, он отдавался однополому сексу с неизменным чувством безоглядного упоения. И не только он! Толик, Серёга, Валерка... Разве обязательно нужно быть геем, чтобы испытывать удовольствие от собственной юности?
Эдик, садясь на колени перед моим распахнутым задом, направляет свой член, и по тому, как он входит в меня, по его взгляду, вмиг ставшему каким-то сосредоточенно-младенческим, я тут же делаю вывод, что по части секса анального Эдик такой же профан, как и по части секса орального. Или он, вставляя мне в зад, при этом ухитряется не упускать из виду, что я его шеф, его всевластный начальник-работодатель? Эдик входит в меня неумело, слишком грубо, но я его не останавливаю. Пусть делает так, как делает! Вогнав в меня член до самого основания, Эдик на какой-то миг замирает, прислушиваясь к собственным ощущениям, а затем, глядя мне в глаза, неуверенно двигает бёдрами сверху вниз. Помогая ему, я пару раз поддаю снизу вверх задом.
Давай, Эдик, давай! Еби меня, Эдик, как делал это когда-то младший сержант Вася в мартовских сумерках на расстеленной на земле шинели. Эдик двигает задом, и член его - вполне приличный член - скользит во мне, словно поршень. Я, обхватив обеими руками голову Эдика, притягиваю его к себе, и губы мои тут же жарко впиваются в его губы. Так иногда делал Валерка - сослуживец твоего будущего отца. Их койки в казарме стояли рядом, их разделяла общая тумбочка, но они оба ничего друг про друга не знали. Ни Вася, ни Валерка понятия не имели о том, что они оба с одинаковым успехом кайфуют со мной, оба с неизменным удовольствием трахаются и в рот, и в зад. Не будучи геями, они оба кайфовали, как теперь модно говорить, в формате однополого секса, и кайф этот, молодой, желаемый, упоительно-сладкий, был не суррогатом и не подделкой, этот кайф, пусть даже обусловленный для Васи, Валерки, Серёги и Толика условиями армейской службы, был кайфом самой высшей пробы.
Трахать в зад - дело нехитрое, и секунд через двадцать-тридцать Эдик входит в комфортный ему ритм: нависая надо мной, он двигает бёдрами сильно, почти размашисто, так что, упираясь ногами ему в плечи, я невольно сотрясаюсь от каждого его толчка. Видимо, это его индивидуальный стиль. "И это мой персональный водитель! - думаю я, но потом мне приходит на ум другая мысль. - Какая чушь! Персональным водителем он будет в понедельник, когда повезёт меня в офис, а сегодня он - Эдик, просто Эдик. И сегодня, и завтра..." Ощущение скользящего внутри члена доставляет мне удовольствие, и я, сотрясаясь от размашистых толчков, уже не думаю ни о чём, я блаженствую и душой, и телом. Кончает Эдик с коротким непроизвольным стоном, содрогаясь всем телом, и в тот миг, когда он кончает, я смотрю ему в глаза. Подав зад чуть вверх, в зыбком лунном свете я отчётливо вижу, как в совершенно потемневших зрачках Эдика огненной лавой плавится тысячелетний жар неподдельного наслаждения.
Потом Эдика трахаю я, причём я прошу его встать ко мне задом, я хочу сегодня любить его сзади. Стоя на расставленных коленях, он послушно наклоняется, упирается щекой в мягкий ворс клетчатого покрывала, отчего его попка широко распахивается, разъезжается круглыми половинками в стороны. Трахая меня, Эдик немного вспотел, так что волосы, обрамляющие его туго сжатую дырочку, лежат по кругу угольно блестящими влажными колечками. Обалденная попка, к которой мне хочется прижаться щекой... или губами. С вожделением глядя на попку Эдика, я неспешно втираю гель в головку своего члена. Кто мы в этой жизни? Пилигримы. Среди прочих пейзажей, которые можно видеть из окна моей спальни, есть такой: залитое солнцем море песка, и вдалеке, почти у самого горизонта, медленно двигается по бескрайней песочной пустыне караван верблюдов. Приготовив для кайфа - для путешествия - член, я неспешно смазываю указательным пальцем стиснутый вход парня, и уже одно это доставляет мне ощутимое удовольствие. Мышцы сфинктера Эдика от соприкосновения с моим пальцем конвульсивно сокращаются, сжимаются, и я, играя пальцем с бледно-коричневым маленьким кружочком, невольно ловлю себя на мысли, что всё это уже не просто секс, а это... Я люблю этого парня, и меня эта мысль и радует, и пугает одновременно.
Я вхожу в Эдика медленно, углубляюсь в жаркую глубину его тела неспешно, постепенно, смакуя каждый миллиметр. Член у меня ничуть не меньше, чем у Эдика, так что миллиметров получается много. А потом я с наслаждением трахаю парня, я сладко ебу его в очко, как ебал до этого Серёгу, Валерку, Толика, Васю. Но тогда мы были упоительно молоды и оттого напористо торопливы, а теперь мне спешить совершенно некуда. Сжимая в ладонях бёдра Эдика, ритмично раскачивая его треугольником сложенное тело взад-вперёд, я размеренными толчками-тычками насаживаю, натягиваю, надеваю вкусно распахнутую попу на свой колом торчащий член. Ах, какой это кайф! Какой это сладостный, упоительный кайф - любить парня, который тебе по душе! И лишь когда я ощущаю, как стремительно и потому уже абсолютно неуправляемо, неостановимо подступает последний миг блаженства, последний аккорд этой лунной мелодии, я, наваливаясь на Эдика, одномоментно подминая его под себя, с силой вдавливаюсь, вжимаюсь в его распростёртое тело своим телом, сладко содрогающимся от оргазма. Да, Эдик, да! Пару раз именно так, сзади, я когда-то трахал-любил, а потом наполнял спермой твоего будущего отца - своего сослуживца Васю.
После секса, как это всегда бывает, Эдик сразу уходит в душ. Прихватив с собой шорты и использованные салфетки, он бесшумно исчезает из спальни, а я, чувствуя в теле приятную опустошённость, устало иду на кухню. К чёрту мартини! Я открываю бутылку водки, наливаю спиртное в рюмку, приготовленную для Эдика, залпом пью и, не закусывая, тут же закуриваю. Только теперь, оставшись один, я в полной мере осознаю, каким причудливым образом совершенно неожиданно - непредсказуемо! - переплелись в моей жизни прошлое и настоящее. И ещё я думаю о том, что моё отношение к Эдику сегодня явно вышло за пределы устоявшегося сексуального партнёрства, когда я на вполне законных правах старшего по возрасту и шефа по положению сексуально имел Эдика в одностороннем порядке. Чёрт! Как же это всё оказалось неожиданно. И неожиданно, и совершенно непредсказуемо!
Эдик входит в кухню минут через двадцать - в махровом халате, который, как мне кажется, не скрадывает, а ещё больше подчёркивает стройность его фигуры. Я смотрю на Эдика и невольно любуясь им. Этот улыбчивый и вместе с тем немногословный парень - мой персональный водитель. Парень-водитель, которого я, кажется, уже люблю. Чёрт, как же это всё неожиданно!
- Выпьешь? - спрашиваю я, показывая глазами на стоящую на столе бутылку водки.
- Спасибо, Виталий Аркадьевич, но пить на ночь... Зачем? - отзывается Эдик, подходя к столу. - Пить на ночь я не хочу, а пару бутербродов съем.
Я бы мог сейчас заказать ужин из ресторана, и через двадцать минут мне его привезли бы, но я прекрасно знаю, что говорить об этом бесполезно: Эдик от такого предложения категорически откажется. По-моему, он делает всё для того, чтобы, послушно отдаваясь мне в постели, вместе с тем не перешагнуть какую-то значимую для него границу в наших отношениях. Беспрекословно отдаваясь мне в постели, он в то же время словно умышленно держит себя на расстоянии от меня. Почему?
- Эдик, - говорю я, глядя на то, как он ест бутерброд, - скажи мне, только скажи мне честно.
- Виталий Аркадьевич, вы же знаете, что я никогда вам не вру, - спокойно говорит Эдик, глядя мне в глаза, и это действительно так, я это знаю.
- И тем не менее, - говорю я. - Скажи, зачем тебе всё это нужно?
- Что именно? - Эдик не перестаёт жевать бутерброд, но я вижу, как выражение его лица неуловимо меняется.
Когда человек тебе небезразличен, то обостряется взгляд, на него направленный, и ты начинаешь видеть-слышать малейшие изменения в интонациях его голоса, в выражении его лица.
- Секс со мной, - говорю я. - Я научился этому в армии, но там мы все были оторваны от женского пола, а нам, между тем, было по девятнадцать-двадцать лет, и иной раз нам так хотелось обычного человеческого тепла, что поневоле кто-то к кому-то тянулся. Словом, это понятно! Но ты сейчас не в ситуации изоляции от женского пола, и у тебя есть девушка, у тебя есть Юля, которая, если я не ошибаюсь, тебя любит и которую, как я могу судить по твоим скупым репликам, любишь ты. Так ведь? Я прав?
- Да, - Эдик, глядя мне в глаза, кивает головой.
Трахнув Эдика в первый раз, попытавшись дать ему за секс пусть небольшое, но вполне адекватное вознаграждение, я тогда на свой такой же вопрос получил в ответ вопрос про бананы и с тех пор ни разу не заводил разговор о мотивах, которыми Эдик руководствуется, не отказавшись и дальше подставлять мне свой зад. Сам для себя я решил, что Эдик таким тривиальным образом реализует свою бисексуальную сущность, и потому разговоров о сексе у нас никогда не возникало. Не было таких разговоров, потому что мне было, в принципе, вполне достаточно того, что Эдик безотказен, что, ложась со мной в постель, он неизменно искренен, то есть достаточно страстен и отзывчив на все мои руководящие ласки. Но сегодня... сегодня я хочу поговорить об этом! Я хочу услышать от Эдика, почему же всё-таки он со мной трахается.
- Да, - повторяю я вслед за Эдиком. - Ты любишь Юлю, следовательно, ты не гей - в том смысле, что в сексе женщины для тебя значимы не менее, чем мужчины, а может быть, даже более. Так?
- Виталий Аркадьевич! - Эдик, переставая есть бутерброд, чуть заметно улыбается. - О каких мужчинах вы говорите? Вы были первым, с кем я это сделал, и с тех пор я это делаю только с вами. У меня нет никаких позывов делать то же самое с кем-то другим. Ну, то есть не возникает желание делать что-то такое с другими парнями, как это делают геи.
- Вот! Потому я и спрашиваю тебя: зачем тебе нужен такой секс, если каких-то позывов, как ты сам говоришь, к такому сексу ты не испытываешь?
Говоря это, я с видимым простодушием смотрю Эдику в глаза, скрывая под выражением банального любопытства свой самый живейший, неподдельный интерес. Что я хочу услышать от Эдика? Какого объяснения? Нет, какого откровения втайне жаждет от Эдика моя душа? Чтобы он сказал мне сейчас, что он меня любит? Но это будет неправдой, и потому он так не скажет - он действительно никогда мне не врёт. Это будет неправда, и вместе с тем в глубине моей не зачерствевшей от бизнеса души теплится смутная надежда: а вдруг? Меня никто и никогда не любил по-настоящему - так, как об этом пишут в книгах. Вот ведь какой парадокс!
Первый свой секс с Димой К. я осуществил не потому, что был в него влюблён, а потому, что я был ещё школьником и, как всякий пацан в таком возрасте, хотел именно секса. Практически ежедневно я мастурбировал, возвращаясь домой из школы, или занимался этим перед сном, с равным успехом воображая то одноклассниц, то одноклассников, я сладострастно дрочил, представляя себя то с девушками, то с пацанами, так что какая-то предрасположенность к однополому сексу была у меня, видимо, изначально. Всё случилось в подвале нашего дома апрельским вечером, и случилось это на сложенных на песке необструганных досках, которые Дима К. предварительно застелил принесённым из дома покрывалом. Он натянул меня, а я потом это сделал с ним. Было и больно, и кайфово одновременно! И хотя этот Дима К., с кем я впервые вкусил-познал сладость реального секса, был парнем вполне симпатичным и мне приятным, какой-то особой любви у нас не было ни изначально, ни потом. В основе нашего сексуального партнёрства было чисто физическое желание, по-весеннему шумящее, жаркое и жадное, безоглядно молодое желание. Однажды попробовав-испытав секс, мы потом ещё не раз и не два с наслаждением трахали друг друга и в зад, и в рот, но каждый раз всё это случалось-происходило не по причине каких-то романтических чувств, а на волне совершенно естественного взаимного тяготения, обусловленного томлением стремительно взрослеющий, набирающей обороты сексуальности.
Потом (до армии) у меня было ещё несколько пацанов примерно моего возраста, которых с успехом натягивал я и которые с не меньшим успехом натягивали меня, и снова это была не любовь, а молодое сексуальное желание, требующее естественной реализации. Потом была армия, где Толик, Серёга, Валерка и Вася - все нормальные пацаны! - скрасили мою и свою службу упоительным сексом. Собственно, благодаря им, этим четверым парням-сослуживцам, армия в моей памяти навсегда осталась чем-то напористо молодым, безоглядно беспечным, волнующе радостным, так что я до сих пор, всматриваясь в годы службы, в "семьсот тридцать дней в сапогах", с чувством неизменной внутренней теплоты вспоминаю свою армейскую юность, как, например, это случилось сегодня. И хотя секс, осуществляемый с пацанами в армии, был почему-то на порядок острее, а само удовольствие от армейского секса воспринималось сильнее и глубже, тем не менее ни с одним из четверых парней-партнёров у меня не случилось той безумной взаимной любви, о которой в тематических повествованиях, размещаемых на тематических сайтах, пишут те, кто оказался в этом смысле счастливее меня.
Безумно влюбился я уже в институте, куда поступил после службы в армии. Я влюбился, втрескался, втюрился на первом курсе в пацана-однокурсника, который поступил в институт сразу же после школы, то есть был почти на три года младше меня. Да, я знаю, что такое любовь! Это было похоже на безумие, на болезнь, потому как все мои мысли были только о нём, об этом парне, но у меня с ним ничего не было, да, собственно, и не могло ничего быть. По целому ряду причин, имевших как субъективный, так и объективный характер, я прошёл тогда буквально по краю, а потому что теперь об этом вспоминать?
Я женился, и несколько лет никакого однополого секса у меня не было вообще. "И нашёл я, что горче смерти женщина", - говорит мудрый Екклесиаст, но я сейчас не об этом, я о другом. Я о любви. Любила ли меня моя первая жена? Теперь я думаю, что нет, а тогда... тогда мне казалось, что она меня любит, потому я, собственно, и женился. Женился, потом развёлся, а как развёлся, так сразу же окунулся с головой в сладкий омут однополого секса. Секс доставлял мне удовольствие, приносил удовлетворение, но любви - такой любви, о которой пишут на тематических сайтах, у меня не было.
Я снова женился, но уже потому что так было нужно (для места под солнцем), и эта вторая женитьба мне уже нисколько не мешала параллельно иметь секс с парнями. Перефразируя известную персидскую поговорку, можно сказать о такой параллельной жизни так: "Женщины - для видимости, парни - для удовольствия". Но разве в мире двойных стандартов я, балансирующий между видимостью и подлинностью, такой один - единственный-неповторимый? В мире искусства, бизнеса или политики таких пассажиров, как я, море. Не капля в море, а море в океане. Море в океане - это очень даже немало на планете по имени Секс. Парни - для удовольствия, и удовольствию этому столько же лет, сколько существуют на земле мужчины. Это было, есть, и это будет всегда. Другое дело, что все живут в своё время, а времена, как известно, бывают разные, и времена эти не выбирают.
Я люблю парней, но никто не знает о моей параллельной жизни. Однополому сексу я, как правило, предавался в других городах или даже в других странах, причём секс этот был с моей стороны всегда анонимен, так что ни о какой любви здесь говорить тоже не приходится. Теперь жена с дочерью большую часть времени живут в Америке, а у меня здесь солидный бизнес, завязанный на европейских партнёрах, и я, соответственно, редко бываю в Америке - нечего мне там делать. Но я говорю сейчас не об этом, я говорю о любви. Точнее, я думаю о том, что меня никто никогда не любил, не любил меня так, как когда-то любил я сам своего однокурсника. И вот этот вечер. Жена моя где-то за тысячи километров, а у меня на кухне сидит мой водитель Эдик - молодой симпатичный парень в тёмно-синем махровом халате, под которым спрятана-скрыта обалденная попка. Впрочем, разве всё дело исключительно в этом, разве всё дело в одной только попке? Я смотрю на Эдика, и в моей душе теплится робкая надежда: а вдруг?
- Виталий Аркадьевич, - говорит Эдик, и я снова вижу, как, отвечая на мой вопрос, он тщательно подбирает слова, как он это делает всегда, когда что-то пытается понять сам. - Вы спросили меня, зачем мне всё это нужно.
Эдик делает паузу и вопрошающе смотрит мне в глаза.
- Виталий Аркадьевич, я не знаю, на самом деле не знаю, как мне ответить на ваш вопрос. То есть я не знаю сам, зачем мне всё это. Наверное, и даже наверняка, я могу обойтись без этого, но... мне нравится это делать, и я это делаю, с вами делаю.
- Может быть, Эдик, тебе нравлюсь я? - говорю я, пряча под шутливо снисходительной, чуть ироничной улыбкой нежное сердце, взывающее к взаимности.
Эдик секунду-другую молчит, опустив глаза, затем снова вскидывает на меня глаза, и во его взгляде я по-прежнему вижу вопрос, обращённый ко мне. Впору не мне его спрашивать, а мне самому отвечать на его вопросы! Эдик говорит медленно, словно взвешивает каждое произнесённое слово:
- Я не знаю, Виталий Аркадьевич, что именно вы хотите сейчас от меня услышать, но я вас уважаю, и вы это знаете. Мне нравится у вас работать. Ну, и всё остальное... - Эдик, на мгновение запнувшись, смотрит мне в глаза, - всё остальное мне тоже нравится. Наверное, нравится потому, что нравитесь мне вы. Ну, то есть вы - вы сами, а как иначе? Это не только то, что в постели, это - всё вместе.
Какое-то время я молча смотрю на Эдика. "Это - всё вместе". Ну, и что мне надо от этого парня ещё? Чтобы он сейчас бросился мне на шею? Я знаю, что он этого не сделает, во всяком случае, он не сделает этого сейчас. Возможно, он не сделает этого никогда. Но разве мне мало сейчас того, что я от него услышал? Он сказал мне, что я ему нравлюсь, что ему нравится быть со мной, и не только в постели, а и вообще. Разве этого мало?
- Хорошо, Эдик, - говорю я, невольно улыбаясь, - ты нравишься мне, я нравлюсь тебе. По-моему, это неплохо. Очень даже неплохо!
- Да, наверное, - отзывается Эдик, доедая бутерброд. - Завтра днём, Виталий Аркадьевич, я буду вам нужен?
- А что?
- Я обещал родителям Юли съездить с ними на дачу, им нужно там что-то сделать-помочь, - говоря это, парень смотрит на меня вопросительно.
- Конечно, Эдик! Завтра утром позавтракаем, и ты будешь свободен, - говорю я, - свободен до понедельника. Я сейчас в душ и пойду спать, а ты, если спать не хочешь, иди в другую спальню - там ты найдёшь, чем заняться.
Я говорю "найдёшь, чем заняться", имея в виду интернет. Ну, то есть если Эдик не хочет спать. Но он мои слова понимает по-своему.
- Мне спать в другой спальне? - спрашивает он.
- Чего это ради? - смотрю я на него, улыбаясь. - Я тебе этого не говорил.
- Тогда, Виталий Аркадьевич, я тоже пойду ложиться, - говорит Эдик, поднимаясь из-за стола. - Спокойной ночи?
- Да, Эдик, спокойной ночи! - отзываюсь я, наливая последнюю рюмку водки.
Но потом, неожиданно для себя самого, я говорю, смотря вслед уходящему парню:
- Эдик! Принеси мне альбом.
- Хорошо, - оглянувшись, Эдик кивает головой.
Он возвращается с альбомом, держа его раскрытым на том самом месте, где мы прервались. С чёрно-белого снимка на меня смотрит младший сержант Вася - мой сослуживец, мой друг, мой сексуальный партнёр и, как теперь оказалось-выяснилось, отец Эдика. С фотографии, беспечно улыбаясь, из нашего общего прошлого смотрит на меня будущий отец Эдика - моего персонального водителя, в которого я, кажется, уже влюблён. Всё смешалось в доме Облонских: прошлое, настоящее, секс, любовь. Какое-то время (буквально секунду-другую) мы оба смотрим на фотографию симпатичного парня в форме младшего сержанта.
- Потом, Эдик, - говорю я, - ты мне что-нибудь расскажешь об отце. Как-никак, а мы вместе служили, в одном дивизионе.
Мне хочется расспросить Эдика сейчас, но я умышленно говорю "потом", и ещё я говорю "как-никак", чтобы таким образом позиционировать младшего сержанта Васю как одного из своих многочисленных сослуживцев - одного из тех, с кем свела меня служба в армии, и не более того.
- Хорошо, - отзывается Эдик. - Виталий Аркадьевич, а вы можете мне показать своего друга? Ну, того, про которого вы говорили. Если, конечно, это можно.
- Можно, Эдик, можно всё, но... разве я обещал показать тебе того, с кем я в армии трахался? Я предложил тебе угадать, дал тебе шанс на приличный бонус. Ты, как мне помнится, не угадал, точнее, угадывать не стал. Так что, Эдик, ничего я тебе показывать не буду - сам тебе показывать не буду. Логично?
- Логично, - Эдик, глядя на меня, улыбается.
Какое-то время мы оба молчим. Я листаю страницы лежащего на столе альбома, переворачиваю обклеенные фотографиями листы, и мы оба смотрим на мелькающие перед нашими глазами лица парней. Они разные, эти лица. Разные лица - разные парни: сержанты, солдаты. Моя армейская юность!
- А что, Виталий Аркадьевич, - нарушает молчание Эдик, - в армии гомосексуальные отношения очень распространены, много там геев? Ну, то есть, если сказать-спросить точнее, многие в армии такой секс практикуют?
- А ты как думаешь? Представь: молодые здоровые парни, бок о бок живущие в относительно замкнутом пространстве не день и не два. Есть же такие части, где нет ни увольнений, ни самоволок! Ну, и что приходится делать молодым парням, оказавшимся в таких условиях? А? Что говорит тебе твоя логика? - глядя на парня, я невольно улыбаюсь. - Природу, Эдик, не обманешь, и остаётся либо кулак, либо друг-сослуживец, что вполне естественно. И то, и другое естественно в принципе! К кулаку прибегают все, а что касается отношений, называемых гомосексуальными, то это уже у кого как получится-сложится. Я бы даже сказал, кому как повезёт. Секс в армии - это айсберг, и то, что время от времени по каким-то причинам становится известным всем, выступает лишь видимой верхушкой этого скрытого айсберга. Скажем, время от времени в каком-нибудь средстве массовой информации появляется сообщение, что там-то и там-то такого-то солдата после отбоя изнасиловали старослужащие, и, когда это не удаётся по каким-то причинам скрыть и становится общеизвестным, айсберг показывает свою верхушку. Но ведь на поверхности, как правило, оказывается криминал, то есть секс, сопряжённый с насилием, с принуждением. Это, конечно, в армии происходит-случается, как, впрочем, и везде, но ведь глупо думать, что однополый секс в армии сводится только к этому: изнасиловали, принудили, заставили. А то, что невидимо никому, что, образно говоря, остаётся под водой, то есть вне поля зрения окружающих? Никто же ведь свечки не держит, когда парни, находя и время, и место для уединения, трахаются, кайфуют-наслаждаются по взаимному устремлению. Об этом на первых полосах газет обыватель не прочитает, и в новостных программах об этом он тоже не услышит. Понятно, что в армии (как и везде) есть какой-то процент геев, но сводить всё только к этому, конечно же, неверно. Дело не в сексуальной ориентации! Дело в самой природе человека, допускающей реализацию сексуального желания в разных вариантах, и армия в этом смысле способствует тому, чтобы парень, не зашоренный предрассудками, реально познал свою бисексуальную сущность. Так что, Эдик, ты правильно сделал, что уточнил свой вопрос. Геи в армии, конечно же, есть, как и везде, но однополый секс сам по себе, то есть вне всякой зависимости от какой-либо явно выраженной ориентации, - это прежде всего сексуальное удовольствие, и чтобы это нормальное сексуальное удовольствие полноценно испытывать, совсем не обязательно быть геем, о чём ты, Эдик, прекрасно знаешь и сам. Я ответил на твой вопрос?
- Исчерпывающе, - Эдик, глядя на меня, кивает головой. - Я, собственно, почему об этом спросил? Буквально на днях пришёл из армии мой сосед по лестничной площадке. Ну, друзья к нему в гости пришли, чтобы дело это отметить, а он и меня позвал, по-соседски позвал. Я не пью, а они выпили и среди прочего заговорили о сексе в армии, в том числе и о том, есть ли в армии гомосексуальные отношения и кто во время службы в армии с этим сталкивался. Так вот, сосед мой, Андрюха, уверял-доказывал, что ничего такого в армии нет, что подобных отношений он в армии ни разу не встречал. Вот почему я, собственно, и спросил.
- А тебе не показалось странным, что выпившим парням, заговорившим о сексе, этот вопрос тоже небезразличен? - я смотрю на Эдика с лёгкой иронией. - Это во-первых. А во-вторых, кто знал в казарме про нас - про меня и про того, с кем был у меня достаточно регулярный секс? Никто не знал. Мы разумно скрывали свои отношения, и никто ни о чём не догадывался, никто ничего не подозревал. А потому любой из наших сослуживцев мог, вернувшись домой, совершенно искренне говорить-доказывать, что такого секса в армии нет. Я же сказал тебе, что армейский секс - это айсберг, основной массив которого скрыт под водой, и армия в этом смысле у каждого своя. И в этом смысле, и во всех других смыслах - у каждого, в армии отслужившего, армия своя, - при этом я невольно вспоминаю об Антоне, назвавшем армию "жопой".
Сделав паузу, я продолжаю:
- А вот то, что у подвыпивших парней (твоих знакомых) разговор о сексе в армии вольно или невольно свёлся к разговору о проявлениях армейской гомосексуальности, это, Эдик, само по себе уже может быть симптоматично! Ты говоришь, что сосед твой по лестничной площадке... что он там всем доказывал? Что гомосекса в армии нет? Ох, Эдуард, береги свой зад! - я смеюсь, глядя на парня.
- Да ну, Виталий Аркадьевич! - Эдик улыбается в ответ, глядя на меня. - У меня такой проблемы нет. К тому же они несли всякую чушь. Явные гомофобы!
- Ну, во-первых, слушать нужно не только то, что говорят, но и то, как это говорят. Иной раз интонации бывают куда существеннее, чем слова, и нередко случается так, что начинают такие "явные гомофобы", как это водится, "за упокой", а заканчивают "за здравие"; начинают с того, что "гомосекса нет", а, выпив хорошенько, заканчивают эту животрепещущую тему тем, что "давай попробуем". Вполне банальная ситуация! Потому я и говорю тебе: береги свой зад! А во-вторых, кто такие гомофобы - гомофобы настоящие, а не фасадно-декоративные? Это, как правило, те, кто по тем или иным причинам не может в естественной форме (в форме нормального секса) реализовать свои смутно эротические либо конкретно сексуальные позывы, направленные в сторону своего собственного пола, не могут по разным причинам, но ведь природу не обманешь, и происходит своего рода извращённая сублимация. "Гомофобы - это геи, извращённые эпохой", - где-то я слышал подобную сентенцию. Другое дело, что такая сублимация гомоэротизма, какой является гомофобия, порой принимает агрессивные формы, и здесь уже нужно быть осторожным - во избежание всяких-разных недоразумений. У нас ещё будет время, и я тебе об этом как-нибудь ещё расскажу, что это за публика такая - гомофобы.
- Хорошо, - отзывается Эдик, кивая головой.
Секунду-другую мы молчим. Я не знаю, о чём думает Эдик, а я думаю о том, что гомофобы - это, в сущности, извращенцы, убогие люди, извращающие свою природой заложенную собственную потребность к однополому сексу или даже к любви в угоду мертвящим догмам сексуального самоограничения. Сколько изначально нормальных пацанов душевно искалечены этим заведомо деструктивным, внутри сидящим запретом на однополую любовь! Запретом, привнесённым в сознание извне.
Видя, что я молчу, Эдик поднимается со стула.
- Спокойной ночи? - говорит он, глядя на меня.
Он произносит "спокойной ночи" так, словно спрашивает, спать ли ему или ждать меня в спальне. Ах, Эдик, сын моего армейского друга - младшего сержанта Васи! Я смотрю Эдику в глаза, и мне хочется думать, что он готов, и не просто готов, а он хочет, желает, ждёт продолжения секса со мной. А почему, собственно, так - именно так! - я не могу думать? Разве этот парень, который нравится мне всё больше и больше, не сказал сегодня, бесхитростно глядя мне в глаза, что я ему нравлюсь, тоже нравлюсь? Всем хочется любви - такой, как у Ромео и Джульетты, причём такой любви хочется даже тем, кто эту пьесу автора восхитительных сонетов никогда не читал и не видел в театре. Всем хочется любви - фантастической, всепоглощающей, неповторимой! Но разве согревающая душу, искренняя, ничем не замутнённая симпатия недостаточна для того, чтобы почувствовать, что ты в этом мире не одинок?
- Спокойной ночи, Эдик, - говорю я. - Спи, если больше ничем заниматься не хочешь, а я посижу ещё немного.
Эдик, кивнув-улыбнувшись, выходит из кухни-гостиной, а я наливаю себе ещё одну рюмку - последнюю... а может быть, предпоследнюю. Я пью сегодня, совершенно не пьянея. Во вторник я улетаю в Европу договариваться о продлении деловых контактов с европейскими партнёрами, а поскольку к предстоящим переговорам всё готово, всё уже просчитано и предусмотрено, я имею полное право чуть-чуть расслабиться.
Глядя в лежащий передо мной дембельский альбом, я думаю об Эдике. "Спи, если больше ничем заниматься не хочешь", - сказал я Эдику, и он в ответ на эти слова кивнул-улыбнулся. А что он должен был сделать в ответ? Сказать мне, что он сейчас хочет не спать, а трахаться? Может быть, хочет, а может, не хочет. Я думаю об Эдике, и поглупевшее моё сердце жарко плавится от любви. "А на улице парень сопливый. Воздух поджарен и сух. Парень такой счастливый", - когда-то, в задроченной юности, я с удовольствием читал стихи, и вот какие-то строчки остались в памяти, какие-то строчки и даже строфы я помню до сих пор. "Парень такой счастливый..." - кто бы мог тогда подумать-предположить, что жизнь моя свяжется с бизнесом? Я думаю об Эдике, лежащем сейчас в моей постели, а с чуть пожелтевшей фотографии из незабытого прошлого на меня беспечно смотрит его будущий отец - младший сержант Вася.
Моё прошлое и настоящее удивительным образом соединились, непредсказуемо переплелись-сплавились, и, глядя на фотографию чуть смазливого парня в сержантской форме, я невольно думаю о том, что могло бы случиться-произойти, если бы Эдик не поспешил мне сказать о том, что подобный альбом он уже видел. Ведь мог же он, не признаваясь в этом, указать на фотографию своего отца? Мог, ещё как мог! Указать не в контексте поставленной мною задачи, а сделать это исключительно для того, чтобы узнать-услышать что-либо о своём отце из уст того, с кем его отец вместе когда-то служил.
- Он? - мог бы спросить меня Эдик, и я, ни о чём не догадываясь, ничего не подозревая, ответил бы утвердительно.
- Да, Эдик, правильно. Ты угадал! - сказал бы я. - Это и есть тот самый парень, с которым я классно трахался в армии. Бонус твой!
Сказал бы я так, и что было бы дальше? Сумел бы Эдик, услышав, что его отец и я когда-то были сексуальными партнёрами, сохранить хладнокровие? Я не знаю. Я только знаю, Эдик, что нам обоим: и мне, и беззаботно смотрящему с фотографии парню в форме младшего сержанта, который тогда ещё не был твоим отцом, - было во время совместной службы одинаково в кайф друг друга натягивать-трахать. Это я, Эдик, знаю, во всех подробностях помню точно!
Стоя под душем, я думаю о том, что за всё то время, что я трахаю Эдика, сам он (за исключением дня сегодняшнего) ни разу не кончал в постели. То есть всегда кончал я, трахая Эдика в зад, а потом парень с неизменной деликатностью тут же уходил в ванную и, не имея возможности кончить в постели, поскольку я ему этого никогда не предлагал, он, вероятно, делал это здесь, в ванной комнате. Вполне вероятно! Подставив мне свой зад и ублажив меня в постели, Эдик с целью разрядки уже здесь в одиночестве догонял сам себя посредством собственного кулака. Разве это не свинство с моей стороны? Все эти полгода наших сексуальных отношений я имел этого парня в зад, использовал его в качестве пассивного партнёра, трахая его на правах шефа-патрона-босса, и не более того. Разве это не свинство?
Стоя под душем, я думаю о том, что теперь всё будет по-другому. Да, по-другому! Я ему не шеф, не патрон и не босс, во всяком случае, здесь - у себя дома. Я сегодня подставил Эдику свой зад, и Эдик с этой новой для него ролью прекрасно справился. Да и как бы, интересно, он мог не справиться? Эдик, который мне нравится... Впрочем, трахнуть парню парня - на это много ума не надо, и потому дело здесь вовсе не в том, что Эдик меня трахнул, а в том, как он это сделал.
Стоя под душем, я думаю о том, что, имея деньги, можно купить практически всё. Можно купить любое тело, женское или мужское - на свой вкус, можно купить за деньги чьё-то расположение, чью-то любовь, даже чью-то преданность - всё можно купить, всё имеет на рынке человеческих отношений свою цену! И при всём этом есть нечто такое, что невозможно подделать, а потому нельзя ни продать, ни купить. Это "нечто" - искренность, не бытовая, ни к чему не обязывающая, а искренность глубинная, сакральная, она либо есть, либо её нет, и это всегда чувствуется. Эдик не лезет вон из кожи, чтобы мне понравится, и мне это нравится. Мне нравится Эдик - мой персональный водитель, сын младшего сержанта Васи, с которым я классно трахался, будучи в армии. Кто бы мог тогда о таком подумать, кто бы мог такое предположить!
Толик, Серёга, Валерка, Вася - все они, окунаясь в сладость однополого секса, были естественны и искренни, и потому все они - абсолютно нормальные пацаны! Серёга классно сосал, у Толика была обалденная задница, Валерка, не будучи геем, любил сосаться в губы, а у младшего сержанта Васи был более чем приличный член - здоровенный член, который он время от времени с удовольствием вставлял мне в зад. По-весеннему молодое, беспечно счастливое, навсегда ушедшее, но незабытое и незабываемое время! Время моей армейской юности. И вот теперь - в совершенно другой жизни - у меня такое ощущение-чувство, что они, мои армейские друзья, удивительным образом соединилось в Эдике. Стоя под душем, я думаю о том, что у лежащего в спальне Эдика вполне приличный член и обалденная попка, и он классно сосётся в губы и классно сосёт член у меня. Понятно, что все эти составляющие важны и даже в какой-то мере необходимы для наслаждения сексом, но главное, конечно же, не в этом. Я чувствую в Эдике ту самую - юную, ничем не замутнённую - искренность, какая была когда-то у всех нас, и это, именно это и есть по-настоящему главное. Прошлое аукнулось в настоящем.
И вот, стоя под душем, я с чувством совершенно молодого, радостного, упруго-напористого удовольствия думаю об Эдике, и в душе моей жаром плавится чувство разгорающейся любви к нему. У Эдика, правда, есть девушка Юля, с которой он строит серьёзные отношения, но она не была нам помехой до дня сегодняшнего и (мне хочется в это верить) не станет помехой и в будущем. Хотя... секс и любовь - парадигмы разные, и если с сексом у нас, у меня и у Эдика, всё устаканилось-определилось, то что и как будет в том случае, если меня накроет любовь, я не знаю. Я не знаю, как Эдик станет делить себя между Юлей и мной, да и станет ли он это делать?
В спальне горит приглушённый золотистый свет, отчего кажется, что всё в комнате погружено в тёплое море чувственной нежности. Я вхожу в спальню, и первое, что бросается мне в глаза, - это голая попка Эдика. Чуть согнув ноги в коленях, Эдик лежит на кровати спиной ко мне. Он лежит на боку, укрывшись наброшенным сверху покрывалом, но покрывало наполовину с него сползло, скомкалось-съехало, так что чуть оттопыренная в мою сторону голая попка почти вся на виду. Я смотрю на две сочно-округлые, упруго-мягкие, юной спелостью налитые половинки-булочки обалденной, как сама юность, попки.
Во все предыдущие разы, когда Эдик, подставив мне свою попку и удовлетворив моё сексуальное желание, оставался у меня до утра, и мы спали вместе, он перед сном одевал свои трусы-плавки, так что каждый раз, просыпаясь по утрам, я снова их с Эдика снимал-стягивал, чтобы позаниматься с ним сексом так же, как я это делал накануне вечером. Всё это время мы спали вместе, спали в одной кровати и при этом ни разу не спали голыми, а сегодня Эдик лёг спать без трусов, и я в этом вижу-чувствую некий знак. Я смотрю на желанную золотисто-нежную попку Эдика, чувствуя, как мой член стремительно наливается, набухает горячей твёрдостью, как у пацана в пору его неуёмных желаний, когда эрекция неконтролируемо возникает лишь от одной жаркой мысли.
- Эдик, - тихо, едва слышно шепчу я.
- Что? - отзывается Эдик после секундной паузы, и я чувствую-улавливаю обострившимся слухом, что голос его чуть напряжён.
- Ты не спишь? - спрашиваю я, словно то, что отозвавшийся Эдик спать не может, для меня не очевидно.
В этом моём вопросе нет никакой логики, но что мне сейчас думать о логике! Спрашивая, я невольно перевожу взгляд с голой попки Эдика на его коротко подстриженный круглый затылок, наполовину утонувший в подушке.
- Нет, - отзывается Эдик.
Он хочет повернуться ко мне лицом, но я, упреждая это его естественное движение, торопливо произношу:
- Не поворачивайся! Лежи так.
- Почему? - замерев-застыв, вопросительно шепчет Эдик, и теперь в его голосе я слышу недоумение.
- Потому что, Эдик, мне нравится так, - медленно шепчу-произношу я, смакуя каждое выдыхаемое слово.
Я говорю это, уже предвкушая, как сейчас я прижмусь к его попке губами.
- Я люблю тебя, Эдик!
Эдик не отзывается, он послушно лежит ко мне спиной, выставив из-под сбившегося покрывала голую попку, и, глядя на эту попку, я снимаю-сбрасываю с себя махровый халат. Член мой стоит. Залупившись багрово-сочной головкой, мой напряжённый член дыбится колом в золотистых сумерках моей любви.