Отслужив в недальнем Подмосковье, в целости и сохранности вернулся домой из армии мой племянник - сын моей единственной сестры; и вот - по случаю его благополучного возвращения - я сижу у них в гостях и расспрашиваю Антона о его службе. Не очень внятно, без всякого интереса, Антон пытается нам о чём-то рассказывать, но я вижу, что говорить ему об этом не хочется. Не то чтобы он старается что-то от нас скрыть или о чём-то умолчать, а именно не хочется, неинтересно, или, может, я задаю не те вопросы? Я спрашиваю Антона о "дедовщине", но и на этот вопрос он отвечает более чем лаконично:
- А что дедовщина? Всё так, как везде.
Конечно, я мог бы его расспросить и поподробнее о том, что именно означает это "всё так, как везде", но Антон, отвечая мне, невольно косится на мать, и я эту тему дальше не развиваю. Глядя на племянника, я прошу его показать свой дембельский альбом.
- А я не делал, - отзывается Антон, налегая на приготовленную по-французски курицу. - Нет у меня никакого альбома.
- А что так? - интересуюсь я не без некоторого внутреннего разочарования. - Фотографии, шаржи, пожелания друзей - это ж память о службе!
- Да ну, - отмахивается Антон, - было б что вспоминать!
- А что, вообще, что ли, нечего вспомнить? - хмыкаю я; под "вообще" я подразумеваю армейских друзей Антона или хотя бы просто приятелей-сослуживцев, с которыми он не день и не два бок о бок парился вместе, но Антон меня не понимает.
- Ну, а что вспоминать-то - чего там хорошего? Ничего там хорошего нет. Всё там, в армии, через жопу! - говорит Антон с лёгкостью человека, нисколько не сомневающегося в правоте своих слов.
- В смысле? - спрашиваю я, невольно улыбаясь.
- Тупость, глупость, понты, показуха - короче, дебильство! - не задумываясь, говорит Антон, поясняя, что в его понимании означает это самое "через жопу".
Говорить о понтах и показухе, а тем более о глупости и тупости у меня никакого желания не возникает: чего-чего, а этого добра сегодня с избытком хватает везде, и было бы странно, если бы армия в этом случае стояла особняком.
- Ну, а друзья? - наполняя рюмки, я смотрю на Антона вопросительно. - Были же у тебя друзья?
- Ну, были, - отзывается Антон. - Как же без друзей?
Мы чокаемся, выпиваем. Мать Антона сидит тут же. Слушая наш разговор, она с умилением смотрит на сына.
- Вот! - закусывая, назидательно говорю я. - Это и есть память о службе. Не понты, не показуха, а парни, с которыми ты... - я замолкаю, чувствуя, как меня тянет на пафос.
- Ну, - Антон, накладывая в свою тарелку салат, хмыкает, - может, оно и так, да только... Пока служили - корешились, а отслужили - и кто кому теперь нужен?
- Ну, не знаю. Дело же не только в том, нужен или не нужен кто-то кому-то после службы, а в том, какие отношения у тебя были с кем-то во время службы. Вот в чём дело! - я, говоря это, чувствую лёгкую досаду оттого, что не могу родному племяннику со всей откровенностью рассказать, какими могут быть (и бывают!) отношения между парнями в армии.
- Так я ж об этом и говорю: пока служили - корешились, то есть друг друга выручали. Я, Серёга, Толик, Васёк, Валерка - все нормальные пацаны! А теперь жизнь у каждого своя.
В первую минуту, слушая Антона, я не понимаю, что именно в его словах царапает мой слух, но уже в следующий момент... Чёрт! Чувствуя, как в груди у меня что-то незримо ёкает, я невольно тянусь за бутылкой, глядя на племянника, медленно откручиваю пробку и вновь разливаю по рюмкам. Я не ослышался?
- Я, Серёга, Толик, Васёк, Валерка - все нормальные пацаны! - словно эхо, повторяю я.
- Ну да, а что? - Антон смотрит на меня с недоумением.
- Так, ничего, - я, глядя на Антона, поднимаю свою рюмку. - Ты сказал - я повторил. Выпьем, Антоша! За возвращение.
Антон поднимает вслед за мной свою рюмку. Мы чокаемся, выпиваем. Я тянусь за хлебом.
- Значит, дембельский альбом ты не делал, и фотографий у тебя никаких нет. Нет даже фотографий тех, с кем ты корешился? - говорю я, вопросительно глядя на Антона.
- Нет, - отзывается Антон, заедая выпитое салатом. - Фотки пацанов были в "сотовом", да я их стёр. Случайно стёр, когда ехал в поезде. А альбомы такие в нашей роте никто не делал. Зачем? - Антон, глядя на меня, пожимает плечами. - Жизнь - она здесь, на гражданке, а в армии ничего интересного. Армия - это жопа!
- Да уж! - отзываюсь я.
А что я могу ему, племяннику, ещё сказать? Сказать, что при слове "жопа" лично у меня перед мысленным взором на какое-то мгновение всплывает картинка помывки в гарнизонной бане? Душевое отделение, набитое голыми пацанами. Гремят тазики, парни весело, энергично трут другу спины, не опускаясь мочалками ниже поясницы, не касаясь упругих задниц... У каждого свои ассоциации!
Мне ясно, что ничего путного о службе в армии я от Антона не услышу, и потому на правах родного дяди, имеющего какие-никакие связи в этом не самом худшем из миров, я перевожу разговор на ближайшие жизненные планы Антона, выясняю у парня, чем он собирается заниматься и нужна ли ему будет моя помощь. Мы говорим о будущем Антона, а у меня в голове крутятся четыре слова - четыре имени: Толик, Серёга, Валерка, Вася. Вот ведь как совпало! Совпало, как в сказке: один в один! И этот оболтус стёр фотографии. Стёр, и ничуть об этом не сожалеет! Хотя... о чём ему сожалеть? Его армейская служба прошла-пролетела так, что вспомнить ему о ней совершенно нечего, кроме глупости и тупости. Для него армия - это "жопа", а для меня? Разговаривая с Антоном, я пытаюсь вспомнить, где у меня лежит мой дембельский альбом, который мне не попадался на глаза уже добрый десяток лет. Альбом, где есть Толик, Серёга, Вася и Валерка - просто фантастика!
- Может, у нас останешься? Завтра воскресенье. А утром я приготовлю вам что-нибудь вкусненькое, домашнее, - предлагает сестра, видя, как я смотрю на часы. - Оставайся!
- Да, дядя, оставайся! - говорит Антон, и я нисколько не сомневаюсь в искренности его слов.
Я знаю, что Антон меня любит и уважает, но...
- Нет, - говорю я. - Ещё по одной, и мне пора - нужно еще, пока не поздно, кой-куда позвонить. Дела! - я вру, говоря и про звонки, и про дела.
- Я тебя провожу. Позвоню сейчас Юрчику, он подъедет, и мы тебя вмиг отвезём, - говорит Антон и ищет глазами свой "сотовый".
Я, глядя на Антона, невольно улыбаюсь.
- Зачем? Для этого есть Эдик. Сиди! - говорю я, наполняя рюмки.
- А Эдик - это кто? - Антон, проявляя дежурный интерес, вновь тянется к салатнице.
- Мой водитель, - коротко поясняю я, доставая свой "сотовый".
Я поднимаю рюмку и говорю:
- Ну, Антоша, с возвращением! Жопа армия или не жопа, а дома, конечно, лучше. Здесь я с тобой не спорю! Через неделю я позвоню, ты подъедешь ко мне в офис, и мы конкретно поговорим о твоих дальнейших планах. Ясно?
- Так точно! - кивает Антон.
Мы чокаемся, выпиваем-закусываем. Я смотрю на сидящего напротив меня Антона, и у меня возникает такое ощущение, что он за время своей службы ничуть не изменился. "Вмиг отвезём"... детский сад! Впрочем, Антон и понятия не имеет ни о масштабах моего бизнеса, ни о размерах моего состояния, а если учесть, что я никакими внешними атрибутами свою успешность в бизнесе не афиширую, то фраза "позвоню сейчас Юрчику" для легкомысленного племянника более чем простительна.
- Марьяна звонит? - спрашивает сестра, подкладывая салат в мою тарелку.
- Пишет, - отзываюсь я. - На электронный ящик.
- А Леночка?
- Учится, - говорю я, набирая номер Эдика.
Марьяна - моя вторая жена. С первой я прожил пять лет, и поначалу всё у нас было хорошо, но на исходе пятого года, никому об этом не говоря, я стал внутренне тяготиться браком, одновременно с этим всё чаще подумывая о том, как бы нам беспроблемно расстаться, так что когда мою первую жену неожиданно накрыло увлечение каким-то дизайнером-модельером, я воспринял это как подарок судьбы. Расстались мы с ней достаточно легко, а главное, по причине более чем понятной и совершенно объяснимой.
А Марьяна появилась в моей жизни спустя четыре года и вовсе не потому, что я в неё страстно влюбился, а просто на тот момент в моей жизни всё чаще и чаще стали возникать ситуации, в которых солидно и респектабельно было появляться не одному, а с законной супругой. Впрочем, Марьяна, когда я впервые её увидел, мне понравилась, так что в моём втором браке был не только голый расчёт, не один бездушный прагматизм. У нас родилась дочь Леночка, теперь она учится в Америке, и Марьяна живёт с ней - уже шесть лет мы живём практически врозь. Меня такое положение дел совершенно устраивает, о чём я, впрочем, не особо распространяюсь; во всяком случае, моей сестре кажется, что в личной жизни мне фатально не везёт, и я её в этом не разубеждаю. Пусть думает так, как ей думать хочется.
Я набираю номер Эдика - своего водителя. Конечно, можно было бы и остаться - не так часто я бываю у родной сестры в гостях, но я уже вспомнил, где должен лежать мой дембельский альбом, и, вспомнив это, я ощущаю, да, я ощущаю нетерпеливое желание окунуться в собственные армейские воспоминания, благо, они у меня (в отличие от племянника) есть. Я прошу водителя подъехать за мной через полчаса, и ровно через полчаса раздаётся его звонок:
- Виталий Аркадьевич! Я у подъезда.
Мы едем в потоке машин, и я, глядя прямо перед собой, невольно думаю о том, как странно это совпало: Толик, Валерка, Серёга, Вася. То есть ничего сверхъестественного во всём этом, конечно, нет - четыре обычных имени, случайным образом соединённые вместе, и тем не менее! Антон родился в тот год, когда я пришёл из армии, отслужив два года в гвардейском дивизионе, и мне об армии до сих пор есть что вспомнить. А теперь из армии вернулся он, мой племянник, и ему, только-только демобилизовавшемуся, о службе своей говорить совершенно неинтересно, потому что ему вспомнить о времени, проведённом в армии, практически нечего. Даже фотографий - кроме нескольких парадных, присланных матери - не осталось ни одной, и он об этом нисколько не сожалеет, а у меня этих фотографий - целый альбом.
- Вас проводить? - спрашивает меня Эдик, когда машина останавливается у подъезда малоквартирного дома, в котором я год назад купил квартиру улучшенной планировки.
- Не нужно, Эдик, - говорю я. - У тебя на сегодня какие планы?
- Да, в общем-то, никаких, - отзывается Эдик. - Юля сессию сдаёт - ей не до меня. А что? Нужно будет куда-то ещё съездить?
- Возможно, - говорю я, открывая дверцу "Ауди". - Возможно, я позвоню тебе часика через полтора, сможешь подъехать?
- Конечно, Виталий Аркадьевич! - говорит Эдик, кивая головой.
Я вхожу в подъезд, зная о том, что Эдик не уезжает сразу, а каждый раз ждёт до тех пор, пока в каком-нибудь окне моей квартиры не вспыхнет свет, - так у нас с Эдиком заведено. Антон, мимолётно упомянув четыре имени, сам не знает о том, на какую волну он меня настроил, и не только не знает - он даже в принципе знать об этом не может и не должен! А между тем, Толик, Серёга, Вася, Валерка - для меня это не просто четыре имени, соединённых вместе, это для меня...
Альбом оказывается там, где я, собственно, и предполагал его найти. Лет десять, если не больше, этот альбом не попадался мне на глаза, потому как даже при переезде на новую квартиру несколько коробок я за ненадобностью просто-напросто не открывал. Я переодеваюсь в домашнее - в песочного цвета шорты и старую, но любимую светло-оранжевую рубашку, три года назад купленную в Бразилии, достаю из бара початую бутылку мартини, приношу из холодильника в спальню кубики льда и пакет с осветлённым яблочным соком. А почему, собственно, нет? "Тупость, глупость, понты, показуха" - сказал отслуживший племянник, и он, наверное, прав. Так ведь и тогда, когда служил я, в армии всё это было, разве что было меньше понтов. Но разве об этом я сейчас хочу вспомнить, разве это осталось в моей памяти? Подъёмы, отбои, плац, полигон - семьсот тридцать дней в сапогах... и глупость, и тупость - всё это было, но стёрлось, сгладилось, потускнело или вовсе забылось, напрочь выветрилось из памяти, а осталось незабываемо и нестираемо только это: Толик, Серёга, Вася, Валерка - парни, с которыми я служил. Они и только они - моя память о службе.
"Память о службе" - именно так написал когда-то на первом листе альбома красивой вязью дивизионный писарь. Чёрт, а имя этого писаря я забыл! Звали его то ли Славиком, то ли Стасиком, впрочем, где-то в альбоме есть его фотография. Всего фотографий в альбоме чуть больше сотни, и на каждой из них запечатлён какой-то миг моей службы - семьсот тридцать дней в сапогах. Лето, осень, зима, весна, снова лето... На чуть пожелтевших фотографиях разные ракурсы, разные лица, разный фон. Впрочем, лица повторяются, и кого-то я помню отлично, а кто-то потускнел и смазался в моей памяти, так что, глядя на иные фотографии, я с трудом вспоминаю имена тех, кто на этих фотографиях изображён.
Не по своей воле оказавшиеся вместе, одинаково одетые, одинаково шагающие в одном строю, мы в то же время все были разные, и потому совершенно неудивительно, что, оказавшись под одной крышей, кто-то с кем-то сходился ближе, и тогда возникала дружба, именуемая армейской, а кто-то с кем-то просто рядом сосуществовал, находясь в одном подразделении, и не более того. По-разному складывались отношения между парнями даже одного призыва, а ведь было ещё деление на "салабонов", "молодых", "черпаков" и "стариков", и через все эти четыре ступени армейского возмужания неизбежно проходил каждый. Но, листая страницы альбома, я думаю не об этом, потому как и это тоже забылось, я думаю о другом: фотографий в альбоме чуть больше сотни, но среди них есть тринадцать, для меня самых ценных и дорогих, потому что с них, с этих тринадцати чуть пожелтевших квадратиков-прямоугольников на меня, как привет из армейской юности, смотрят они, пацаны одного со мной призыва - Толик, Валерка, Вася, Серёга. Без них, без этих парней армия для меня наверняка тоже стала бы такой же бездушной машиной - царством тупости, глупости и показухи - какой она стала для отслужившего племянника Антона. Но служба моя была согрета дыханием четырёх парней, и потому, в отличие от Антона, мне есть что вспомнить, и не просто вспомнить, а вспомнить с ностальгически согревающей душу теплотой.
Каждый из этих парней был хорош по-своему. У Серёги, невысокого и коренастого, член был не очень большой, но при этом необыкновенно твёрдый. Сосать Серёгин член было не бог весть какое удовольствие, зато сам Серёга, не подозревая о том, сосал у меня отменно. У стройного, атлетически сложенного Толика была обалденная задница - небольшая, по-мужски аккуратная и вместе с тем сочная, словно налитый спелостью персик, с бархатисто-нежной на ощупь, золотисто-молочной кожей. В такую попочку было сладостно вдавливаться пахом, ощущая её упругую и вместе с тем мягкую, бархатисто-сочную, выпуклую округлость. Грубоватый Валерка, не будучи геем, каждый раз перед трахом жадно, запойно сосался в губы, и делал он это так чувственно и так страстно, что у меня от Валеркиного сосания каждый раз пробегал по телу щекотливо-колкий сладкий озноб. И был ещё Вася - малость смазливый парень в звании младшего сержанта, у которого был вполне приличный, очень даже приличный член.
Словом, каждый их этих парней был хорош по-своему, и трах у меня со всеми ними, впервые познавшими в армии сладость однополого секса, был обоюдным и взаимным. Они, наслаждаясь и кайфуя, периодически натягивали меня, а я, в свою очередь, с не меньшим наслаждением точно так же натягивал их, и при этом каждый из них, четверых сослуживцев, время от времени перепихивавшихся со мною в рот или в зад, думал-считал, что я это делаю лишь с ним одним - только с ним, и ни с кем больше. Каждый из четверых парней был совершенно уверен в том, что он, и только он - он один! - является моим сексуальным партнёром.
Я, глоток за глотком отпивая мартини, неспешно всматриваюсь в фотографии тех, кто так великолепно скрасил время моей службы - семьсот тридцать дней в сапогах, как говорили мы в то время. Вот бы о чём рассказать Антону, да только никак нельзя! И нельзя, и не нужно, так как он, Антон, совсем на другой волне и никогда не узнает того, чем памятна служба мне. Но ведь как удивительно, как странно совпало: Толик, Серёга, Валерка, Вася... Я, перелистывая страницы альбома, с чувством нахлынувшей грусти неспешно всматриваюсь в свою армейскую юность. На чуть пожелтевших снимках нам всем по девятнадцать-двадцать лет, а выглядим мы на них ещё моложе. Мы присягали стране, которая исчезла, как Атлантида. Где вы все теперь, друзья-однополчане, по каким параллелям-меридианам разбросала вас непредсказуемая жизнь?
Толик, Серёга, Валерка, Вася. Собственно, на месте этих четверых, ставших для меня сексуальными партнёрами, могли оказаться любые другие пацаны, не лишённые некоторой фантазии, не отягощённые сексуальными комплексами, и тогда я бы имел секс не с Серёгой, Валеркой, Толиком и Васей, а с кем-то другим из сотни своих непосредственных сослуживцев, потому как в любом человеке самой природой изначально заложена некоторая предрасположенность к однополым контактам-отношениям, то есть в душе всякого человека, пребывающего в этом мире в номинации "натурал", всегда есть некая ниша, предназначенная для возможности отклонения от "натурального" пути, и если эта ниша у иных оказывается незаполненной, то это происходит вовсе не потому, что парни действительно невосприимчивы к однополому сексу, незаполненность ниши всегда и везде означает лишь то, что парню на его магистральном пути не повстречался тот, кто смог бы его на какое-то время увлечь за собой по лунным дорогам к иным берегам.
Собственно, "на какое-то время" - это и есть суть тех, кого я сам для себя называю попутчиками. Серёга и Толик, Валерка и Вася и были такими попутчиками. Однажды попробовав и познав упоительный кайф однополого секса, они затем снова, и снова, и снова - до самого дембеля - окунались в это естественное наслаждение, но, каждый раз испытав полноценный оргазм, погасив своё молодое томление, они опять возвращались к тому, что им было присуще по жизни в большей степени. Они, всецело мне отдаваясь и тут же меня имея сами, лишь на какой-то краткий миг исчезали в глубинах безоглядного наслаждения, а затем самым естественным образом вновь возвращались в более свойственный им гетеросексуальный мир, где все разговоры, мечты и планы сводились к женщинам и девушкам. Да, они были попутчиками, были обычными бисексуалами, и на их месте могли оказаться любые другие пацаны, но в силу разных случайностей оказались именно они - Вася, Валерка, Толик и Серёга, и я за всё время нашей совместной службы ни разу об этом не пожалел.
Глядя на фотографии и чувствуя нарастающее возбуждение, я вспоминаю, как впервые это случилось-произошло с Толиком, с Серёгой, с Валеркой, с Васей, а было, в общем-то, с каждым по-разному. С Серёгой, к примеру, я впервые сделал это, будучи в наряде - в карауле, причём первый раз у нас ограничился сексом исключительно оральным. Поочерёдно садясь друг перед другом на корточки, мы отсосали друг у друга в половине четвёртого утра за приземистым зданием караульного помещения, причём всё это случилось-произошло не совсем спонтанно, потому что весь день накануне, то и дело оказываясь наедине, мы неустанно друг друга подкалывали, говорили друг другу что-то типа "хочешь соснуть?" и "я тебя выебу".
Это были грубо-шутливые, ни к чему не обязывающие слова-фразы, но, произносимые вслух, они смутно томили, сладко тревожили нам душу, и мы говорили друг другу эти возбуждающие слова снова и снова. Глядя Серёге в глаза, я говорил ему "я тебя выебу", и Серёга, смакуя каждое слово, тут же мне отвечал "это я тебя выебу, я тебе вставлю в жопу". Или Серёга, ещё до конца не веря в силу произносимых слов, мне говорил "ты у меня отсосёшь", на что я ему без задержки и промедления отвечал "это ты отсосёшь у меня, ты у меня возьмёшь в ротик". Мы говорили всё это друг другу исключительно наедине, говорили напористо, весело, и я уже знал, чем всё это может закончиться, а Серёга, обещая мне вставить в зад или дать в рот, по причине отсутствия подобного опыта, а также в силу своей доминирующей "по жизни" гетеросексуальности до последнего не представлял со всей внятно осознаваемой отчетливостью, насколько всё это и просто, и реально - вне зависимости от преобладания в парадигме персональной сексуальной шкалы какой-либо доминантной ориентации.
Закончилась эта словесная мастурбация в половине четвертого утра взаимным оральным сексом. И лишь спустя наделю - во время парко-хозяйственного дня - мы полноценно натянули-трахнули друг друга в очко, сделав это на пыльном матрасе в технической каптёрке. Причём на этом матрасе оказались характерные (шероховато-твёрдые) пятна-разводы, какие остаются на ткани от излитой мимо цели спермы, когда она, пропитав материю, высыхает, превращаясь в утолщённые на ощупь, желтовато-матовые или матово-молочные овалы-кругляши, так что, помнится, у меня невольно возникло не лишенное оснований подозрение, что на этом матрасе за время его существования упражнялись не мы одни...
А к Толику я подкатывался месяца два, если не больше. Наши отношения за это время из никаких сделались дружескими, вполне доверительными, предполагающими некую взаимную теплоту, незаметно переходящую во взаимное тяготение друг к другу. И это тяготение - молодое, совершенно естественное в условиях однополого сосуществования - просто не могло не трансформироваться в такое же естественное желание, так что первое движение в плане сексуального сближения пришлось делать даже не мне, а сделал это сам Толик. Он сделал это искренне, совершенно естественно, никак не соотнося свой порыв ни с понятием "ориентация", ни с прочей словесной шелухой, искажающей подлинную суть однополого тяготения, возникающего в силу самых разных причин даже у тех, у кого "по жизни" доминирующим устремлением является гетеросексуальность.
С Валеркой всё было примерно так же. К сексуальному сближению с ним я шёл исподволь, постепенно, Валеркину чувственность в свой адрес разогревал-взращивал ненавязчиво, для Валерки совершенно незаметно - словом, всё делал неспешно, но при этом вполне целенаправленно, так что, когда Валерка для секса со мной созрел, то есть когда я увидел-почувствовал его направленное в мой адрес томление-желание, мне оставалось лишь протянуть руку, чтоб привлечь Валерку к себе, что я и сделал - к обоюдному удовольствию.
А вот с Васей всё вышло спонтанно, совершенно неожиданно. Парень из нашего призыва вернулся из отпуска, по этому случаю после отбоя в каптёрке была организована маленькая пьянка. Толик в это время был в отпуске, Валерка был в наряде на полигоне, и когда за полночь изрядно набравшиеся сослуживцы расползлись по кроватям и в каптёрке остались только Вася и я, тут-то между нами всё и случилось.
Как известно, водка может вызвать прилив агрессии, а в иных случаях, наоборот, она же вызывает прилив неистребимого человеколюбия - это прописная истина. Будучи в нехилом подпитии, мы, оставшиеся в каптёрке, испытывая прилив человеколюбия, сначала говорили друг другу, какие мы офигенно замечательные парни, при этом, как это нередко бывает между пьяными, мы обнимались-братались, поначалу делая это без всякого видимого эротизма, причём Вася, обнимая меня совершенно искренне, дальше этих хотя и приятных, но пьяных объятий осознаваемо ничего сексуального не предполагал, то есть ни о чём таком по причине отсутствия опыта ещё не думал, в то время как я, в свою очередь обнимая Васю, стискивая его за плечи, в порыве пьяного братания жарко прижимая его к себе, с каждой секундой чувствовал нарастание вполне конкретного возбуждения: член в штанах у меня от этих дружеских тисканий невидимо напрягался, наполнялся жаром, сладостно затвердевал.
Оставалось лишь сделать решительный шаг, и я этот шаг не замедлил сделать. Самым естественным образом я жарко, смачно засосал Васю в губы, одновременно с этим прижимая его покладисто-покорное тело к себе, и Вася, который был пьян не меньше моего, так же естественно отдал свои губы во власть губ моих, как будто это - взасос целоваться с парнем - было для него самым обыденным делом. Какое-то время мы с пьяным упоением страстно целовали один другого взасос, обнимались-тискались, не опуская руки ниже пояса. Наконец, возбуждённо блестя осоловевшими от кайфа глазами, Вася горячо выдохнул:
- У меня, бля, встал! - как будто от всего того, что мы с таким упоением делали, у кого-то другого мог не встать.
- И у меня... у меня тоже встал! - незамедлительно отозвался я, и тут же, совершенно правильно восприняв это взаимное признание как сигнал к дальнейшему углублению отношений, я уверенно скользнул нетерпеливой ладонью к Васиной сильно взбугрившейся ширинке.
Дальше всё было так же естественно, как совершенно естественно всё было до этого. Не успел я приятно удивиться размеру Васиного "бойца", как парень, у которого от нежданно-негаданно открывшихся ему возможностей слегка снесло крышу, тут же предложил мне взять в рот его член - друг у друга пососать. Так и сказал, не моргнув глазом:
- Давай пососём. Ты у меня, а я у тебя. Друг у друга. Хочешь?
И мы, до колен приспустив свои штаны, какое-то время один у одного сосали, поочередно садясь-опускаясь друг перед другом на корточки. То, что у Васи, слегка смазливого младшего сержанта, должен быть приличный по размерам член, я не раз думал-предполагал, так как видел Васю в бане, но там член у парня, как и у всех остальных, висел-болтался в состоянии покоя, так что мне оставалось лишь гадать, сколько в нём будет сантиметров, когда он встанет. И вот Васин член стоял колом, то есть был в состоянии полной эрекции, и я сладострастно ласкал его губами.
Какое-то время мы с упоением, с наслаждением друг у друга сосали, потом, внутренне ликуя, я торопливо постелил на полу какое-то одеяло, и мы вновь друг у друга сосали - заглатывали друг у друга одновременно, лёжа на полу валетом со спущенными штанами. Член у Васи оказался выше всяческих похвал, мне такой ещё не встречался, а Вася, между тем, семимильными шагами бесстрашно рвался дальше, стремясь как можно быстрее ликвидировать явные упущения в своём сексуальном опыте.
- Давай в жопу друг друга. Давай? - он предложил мне это первым.
Будучи в добром подпитии, Вася не тормозил на комплексах, не буксовал на ложных стереотипах, и даже шлагбаум, сооружённый из псевдоморальных догм, он пролетел-проскочил, сам того не заметив. Кайфующий Вася хотел вкусить и познать всё сразу, так что мне, во всех предыдущих случаях бравшему роль ведущего на себя, в случае с Васей пришлось поневоле стать ведомым. До дембеля нам оставалось ещё чуть больше полугода - вполне приличный срок, чтобы превратить в кайф отношения с ещё одним - четвёртым по счёту - парнем в дивизионе.
Я пью мартини, глядя на Васину фотографию. С фотографии на меня весело смотрит беспечно улыбающийся светловолосый парень в форме младшего сержанта. Собственно, это был тот самый случай, когда желаемое можно заполучить, с одной стороны, без больших усилий, предпринимаемых для достижения заветной цели, а с другой стороны, без всякого кавалерийского наскока, без волевого нажима, который может обернуться ещё неизвестно какой стороной. Случай с Васей был хорош своей естественной лёгкостью и не менее естественной спонтанностью, когда и то, и другое обуславливается лишь определённым количеством выпитого спиртного. Хотя и здесь могут возникнуть свои заморочки, как это случилось с тем же Васей, заморочки не глобального, а локального характера.
Накануне всё было oкей. Младший сержант Вася, первым предложивший мне перепихнуться в зад, без всяких опасений за своё физическое и нравственное здоровье первым подставил мне своё никем ещё не проткнутое очко, и я, не без некоторого труда лишив Васю анальной девственности - до основания вогнав ему в туго растянувшееся очко член, с естественным, самой матерью-природой обусловленным наслаждением тут же отымел-трахнул послушно лежащего на спине парня по полной программе, причём Вася хотя и стонал-морщился от неизбежной для первого раза боли, но в общем и целом, оказался молодцом, только глаза его невольно округлялись, когда мои толчки делались более интенсивными.
Затем мы поменялись местами, и хотя моё очко было уже вполне адаптировано к таким упражнениям, мне тоже пришлось поневоле поморщиться и даже, сцепив зубы, в самом начале непроизвольно застонать, так как член такого калибра, какой оказался у Васи, в мой зад ещё ни разу не проникал, тем более что Вася по причине своей неопытности сделал это молниеносно. Зато сам Вася, впервые трахавший кого-то в зад, то есть впервые имевший анальный секс, был на седьмом небе от счастья. Он сопел, пыхтел, стонал от наслаждения, нависая надо мной, он размашисто двигал бёдрами, отчего его член мощно скользил во мне, словно поршень во втулке. Короче говоря, всё случилось-произошло между нами как нельзя лучше: мы отымели друг друга в зад к обоюдному удовольствию, и всё было oкей.
Но это oкей было ночью в каптёрке, а утром я вдруг заметил, что Вася меня избегает, отводит в сторону взгляд, делает всё для того, чтобы не остаться со мной наедине. Мы, конечно, были накануне этого в хорошем подпитии, но не настолько, чтобы не помнить того, кто и что предлагал первым, то есть кто был ведущим, а кто был ведомым. Проснувшийся утром Вася, конечно же, вспомнил, что он - именно он! - предложил мне "попробовать" сначала в рот, а потом и в зад, что опять-таки он - он, а не я! - первым подставил под член своё сладко зудящее очко.
Вспомнил Вася всё это и тут же представил-вообразил себе, что поскольку именно он был "ведущим программы", то, соответственно, я, который, будучи пьяным, "всего лишь пошёл у него на поводу", теперь его, Васю, буду считать за "голубого". Вот так Вася наутро подумал-решил, а подумав так и так решив, он - по причине некоторой своей неопытности в вопросах секса - уж заодно тут же слегка усомнился и в своей собственной ориентации, поскольку всё то, что он делал накануне, ему, как ни крути, было в кайф. И хотя говорят, что утро вечера мудренее, но в данном конкретном случае всё получилось совсем наоборот: сделалось Васе утром - всё по той же причине некоторой неопытности в вопросах секса - совсем не так весело, как ему было ночью в каптёрке. "Хоть вешайся, бля!" - было написано на Васином лице.
И я, в общем и целом представляя, какими вопросами младший сержант Вася мучит и изводит себя, до обеда за ним следил-наблюдал, а после обеда, отозвав Васю в сторону, произнёс небольшую речь. В словах моих не было ни лицемерия, ни лукавства, когда говорил я парню открытым текстом о том, как вчера нам обоим было классно, рассказал ему о том, какой кайф я от этого секса испытал-почувствовал. Чуть-чуть я слукавил лишь в одном: когда, глядя Васе в глаза, я сказал, что я даже представить не мог, что это так классно, так обалденно. Мои искренние слова не могла не оказать на Васю, после бурной ночи впавшего в уныние, своё целительное действие. Из моих слов вдруг вылилось, что он, Вася, в своих ночных ощущениях был не так уж и оригинален, что я приторчал от гомосекса ничуть не меньше, чем он, а потому я никоим образом не собираюсь смотреть на него, на Васю, как на какого-то "голубого". Это для Васи в корне меняло всё дело, и потому ничего удивительного не было в том, что спустя неделю мы, уже будучи совершенно трезвыми и потому вполне отвечающими за свои желания, с не меньшим наслаждением повторили недавний секс. И потом мы повторяли его ещё не раз - до самого дембеля!
Я листаю страницы альбома, глоток за глотком отпивая из бокала мартини. Вот самая ценная фотография: в день публикации приказа о демобилизации мы сфотографировались на плацу. Два десятка человек - все одного призыва, все дембеля. Фотография не очень качественная, но это нисколько не умаляет для меня её ценность. На этой фотографии среди прочих мы все: я, Вася, Серёга, Толик, Валерка. Это единственная фотография, на которой мы все впятером оказались вместе. Все - нормальные пацаны! Дело ведь вовсе не в том, хорош или плох однополый секс для парня обычной (репродуктивной) ориентации, а всё дело в том, как именно этот секс для парня подобной ориентации преподнести. Всё дело в этом, и только в этом! Вася, Серёга, Валерка, Толик - все они не были геями, и все они стали для меня не просто приемлемыми, а вполне удовлетворяющими меня сексуальными партнёрами без малейшего ущерба для морально-нравственного состояния окружающих нас людей. Правда, с одной, но существенной оговоркой: никто из окружающих о том, что рядом с ними систематически совершался гомосексуальный трах, не ведал ни сном ни духом, никто ничего в казарме не только не знал, но даже не подозревал. Это немаловажный нюанс!
Я неспешно листаю страницы альбома. Переворачивая страницу за страницей, я ностальгически всматриваюсь в лица парней из моей армейской юности, лица парней, присягавших стране, которой давно уже нет, как давно уже нет тех парней, что застыли-замерли на чуть пожелтевших фотографиях. Время нашей юности безвозвратно ушло, и его точно так же нельзя повторить, как невозможно дважды войти в одно и то же течение несущей свои воды реки. Вот дивизионный писарь, после отбоя писавший "память о службе" на титульных листах наших дембельских альбомов красивой славянской вязью. Вот симпатичный Женька, который мне нравился. Отслужив год, Женька поступил в военное училище и сгинул в лабиринтах жизни, исчез для меня навсегда, а мог бы стать пятым, так как Женька мне очень нравился. Кого-то я помню лучше, кого-то уже не помню совсем, но эти четверо...
Отпивая мартини, я смотрю на лица тех, с кем не просто свела меня судьба на период службы, а кто стал для меня олицетворением моей армии, смотрю на лица Толика, Серёги, Васи, Валерки. Молодые, горячие, неизменно щедрые, безоглядно сладкие мгновения подлинной армейской дружбы в её истинном (античном) значении. Мгновения никому не видимого кайфа - это, и только это по-настоящему осталось в моей памяти от собственной службы, а потому и сама армия - моя армия - навсегда осталась в моей памяти как что-то светлое, напористо молодое, беззаботное, безоглядно счастливое.
Антон уверен в том, что его служба - это время, потраченное напрасно, и он, наверное, прав. Он по-своему прав! А для меня годы службы - время фартовое, и я никогда не смогу ему, Антону, объяснить-рассказать, почему для меня это так. Да и можно ли всё это объяснить на пальцах, на словах? Антон сказал, что Серёга, Толик, Васёк, Валерка - все нормальные пацаны, и я в этом нисколько не сомневаюсь. Вот только вспомнит ли их мой племянник Антон спустя два десятка лет так же отчётливо, как спустя годы вспоминаю я своих Васю, Валерку, Серёгу и Толика? Вряд ли. У каждого отслужившего остаётся в жизни своя армия, и потому... потому никому и ничего не нужно объяснять.
Я, откладывая альбом в сторону, тянусь за "сотовым". Эдик приезжает через полчаса. Он, как всегда, улыбчив, немногословен, предупредителен, как всегда, спокоен. Этими чертами мне Эдик и нравится.
- Будешь мартини? - говорю я, закрывая за ним дверь.
- Я ж за рулём, - отзывается Эдик.
- А мы что - куда-то поедем? Юлька твоя готовится к сессии, ей, как ты сам мне об этом сказал, сейчас не до тебя, а потому раздевайся и проходи. Мы никуда не поедем.
Эдик, понимающе улыбнувшись, снимает куртку. Дома у меня он не впервые, и потому я ему не подсказываю, что делать с вещью. Он сам открывает шкаф, вешает куртку на плечики.
- Ну, так что - мартини? Или, может быть, выпьешь водки? Я тебе сделаю бутерброды.
- Вы же, Виталий Аркадьевич, знаете, что я не большой любитель спиртного, и мне всё равно, что пить, - спокойно говорит Эдик. - Главное, чтобы немного.
Эдику, как и Антону, двадцать лет. Но в армии Эдик не служил - откосил. Может, оно и правильно. Хотя, я думаю, окажись Эдик в армии, у него, в отличие от моего племянника Антона, остались бы о службе совсем другие воспоминания. Антон, кстати, не знает, что уйти в армию помог ему я. Любимый племянник попал в прескверную историю, и, чтобы спасти его, мне посоветовали отправить его в армию. И хорошо, что я это сделал - на какое-то время в армию его спрятал. Антон и понятия не имеет, от какой "жопы" я его спас полтора года назад. Эдику я тоже помог в не самую лёгкую для него минуту, но здесь была совсем другая история, ничего криминального.
Работает Эдик у меня водителем, возит меня уже почти год, причём возит не только на служебной машине, но и на моей, и на своей собственной. Доверенный человек! Но прежде, чем ему довериться, я по своим каналам навёл о нём справки и везде получил сведения, меня вполне устраивающие. Помимо этого, несколько раз я сам тестировал Эдика на искренность и порядочность, моделируя разные ситуации, о которых он не мог знать, и результаты этих проверок-тестов оказались такими же положительными, как и сведения из объективок, лежащих у меня в сейфе. Вот потому-то и стал Эдик не просто водителем, а человеком доверенным, в каком-то смысле приближённым.
Собственно, что мне в нём нравится? Эдик немногословен, предан, неглуп. Вообще-то, последние два качества редко сосуществуют в одном человеке. Люди неглупые, как правило, амбициозны, что, в свою очередь, мало способствует бескорыстной и искренней преданности - такова диалектика; диалектика, в которой Эдик - приятное исключение. А ещё у него обалденная попка! Правда, у Эдика есть девушка - Юля, но это нисколько не мешает ему отдаваться мне, причём в постели немногословный Эдик становится и страстным, и горячим. Словом, отличный парень!
- Кстати, там, на журнальном столике, - говорю я, - лежит мой дембельский альбом. Армейские фотографии. Посмотри, если хочешь. Ты не служил, в этой "жопе", как сказал мне сегодня мой отслуживший племянник, не был, а я...
Неожиданно мне приходит в голову забавная мысль, и я, на секунду запнувшись, мгновенно просчитываю возможные последствия возникшей идеи. Впрочем, это уже профессиональное: просчитывать плюсы-минусы произносимых слов. Плюсов никаких нет, но и минусов никаких я тоже не вижу, то есть минусов тоже нет, и потому я, глядя на Эдика с внезапно возникшим задором, говорю ему:
- Эдик! Хочешь бонус? Прямо сейчас.
Я называю сумму, от которой у невозмутимого Эдика чуть заметно вздрагивают ресницы. Понятно, что предложенная мною сумма не идёт ни в какое сравнение с теми суммами, что успешно осваиваются предприимчивыми людьми на строительстве зимней олимпиады в субтропиках, и тем не менее, сумма вполне приличная, впечатляющая, во всяком случае, для Эдика. Весело глядя парню в глаза и наслаждаясь его замешательством, я повторяю сумму и говорю:
- Хочешь?
- Я могу отказаться? - уточняет Эдик после секундного замешательства.
- Разумеется, - смеюсь я. - А чего это ты вдруг напрягся? А? Я не собираюсь предлагать тебе криминал. От тебя, поверь мне, вообще ничего не потребуется! Хочешь?
- Нет, - спокойно отзывается Эдик, глядя мне в глаза. - Не хочу.
Вот чёрт! У другого сейчас бы от предвкушения забилось-застучало сердце, а Эдик... Эдик сказал "не хочу". Впрочем, зная Эдика, я не очень удивляюсь его отказу. Не удивляюсь, и всё равно... всё равно мне становится любопытно, мне хочется услышать, как он объяснит свой отказ.
- Значит, не хочешь. Хорошо, давай сделаем вид, что я твой ответ не расслышал. А почему ты не хочешь, я могу это знать?
- Виталий Аркадьевич, нет же никакой логики, - Эдик, говоря это, спокойно улыбается. - Судите сами: вы утверждаете, что от меня ничего не потребуется, и в то же время называете в качестве бонуса более чем приличную сумму. Так не бывает! Сумма, названная вами, никоим образом не соответствует вашему же условию "ничего не потребуется делать". Следовательно, зачем обещать то, что не имеет под собой никакого основания?
- Хм, это что ж получается! Я обещаю сейчас тебе то, что не имеет под собой никакого основания? Проще говоря, моё обещание (в случае твоего везения) окажется невыполнимым, так? Получается, что ты беспокоишься о моей репутации? - я смотрю на Эдика с нескрываемым любопытством.
- Ну, об этом я не думал, - отзывается Эдик. - Я подумал о том, о чём вам сказал: об отсутствии логики в ваших словах.
- Ладно, пусть будет так, - говорю я.
Секунду-другую я молча смотрю на Эдика. Вот опять: другой на его месте сразу бы подхватил подсказку про заботу о репутации шефа, не упустил бы случая ответить на этот вопрос утвердительно, а Эдик... Эдик сказал: "я об этом не думал". Хотя чему я удивляюсь? После того, как Эдик впервые оказался у меня в постели, впервые отдался мне, подставив свой зад, у меня невольно возникла мысль, что он сделал это ради какой-то выгоды. Ну, то есть баш на баш: "ты хочешь с парнем, любишь в попку? Нет проблем! Хочешь в попку - трахай в попку, от меня не убудет! Но за это я вправе рассчитывать на конкретные вознаграждения". В принципе, вполне нормальная жизненная логика: зад молодых мужчин всегда был средством для достижения определённых (несексуальных) целей, и я бы не удивился... Но когда утром я сказал Эдику, что за свою услугу он вправе рассчитывать на некую сумму, парень неожиданно напрягся:
- Виталий Аркадьевич, я не оказывал вам услугу. Я, конечно, благодарен вам за то, что вы помогли мне месяц назад. Я благодарен вам, но это вовсе не означает, что я был с вами... был с вами в постели в знак благодарности, и уж тем более всё это было не за деньги!
Он сказал это жестко и твёрдо, так что я, помнится, невольно опешил от такого неожиданного поворота событий.
- Не за деньги и не в знак благодарности. Тогда объясни мне: зачем ты это сделал? Ты что - гей?
Задавая последний вопрос, я знал на него ответ. Я помнил, что в столе у меня лежат объективки на Эдика, и среди прочих бумаг есть объективка о его сексуальных пристрастиях, где чётко и однозначно сказано: "в отношении однополого секса объект индифферентен: какой-либо интерес к гомосексуальной тематике не проявляет, в специализированных клубах и на тематических мероприятиях ни разу не был замечен". Собственно, для того, чтобы лечь под шефа, вовсе не обязательно проявлять "интерес к гомосексуальной тематике" или, тем более, быть геем, а что касается индифферентности "в отношении однополого секса", то на это, читая объективку, я вообще не обратил никакого внимания, по опыту зная цену такой "индифферентности", и потому отказ Эдика от какого-либо вознаграждения за подставленную мне задницу меня, признаюсь, сбил с толку, потому я и спросил его, зачем он это сделал, и спросил о его гействе, хотя ответ на этот вопрос я в принципе знал.
- Нет, я не гей, - отозвался Эдик и неожиданно задал мне встречный вопрос. - Виталий Аркадьевич, вы любите бананы?
- В смысле? - не понял я.
- Ну, обычные бананы любите?
- Терпеть не могу! - ответил я, не зная, к чему Эдик клонит.
- Вот. Вы бананы не любите, моя девушка Юля их обожает, а я совершенно индифферентен к этим продуктам природы. Я могу съесть банан, если мне его предложат, а могу и не съесть. Во всяком случае, я сам бананы никогда для себя не покупал и покупать их никогда не буду. Разве для того, чтобы лечь в постель с мужчиной, обязательно нужно быть геем? Кто-то это делает, потому что ему это нравится либо это вообще его ориентация, кто-то такого не делает в принципе, потому что он это ненавидит и презирает, а кто-то, как я, например... Когда я понял вчера вечером, что именно вы от меня хотите, я подумал не о деньгах и не о предоставляемой мне возможности таким образом отблагодарить вас за оказанную мне помощь, а я подумал о том, что мне приятно с вами общаться, ну, то есть вообще - чисто по-человечески - мне с вами интересно. И потому... потому, представив себя с вами в постели, я не почувствовал никакого внутреннего протеста или какого-то отторжения. Ну, то есть, когда я вчера вечером понял, что именно вы от меня хотите, я подумал, что могу это сделать, могу попробовать, с вами попробовать. Не за деньги и не в знак благодарности, а просто попробовать это сделать. И я попробовал.
Слушая Эдика, я видел, как он подыскивает слова, чтоб объяснить и мне, и себе своё гомосексуальное поведение, и чем больше я при этом в Эдика всматривался, тем больше он мне нравился. Собственно, Эдик (по сути, пацан!) продемонстрировал мне в то утро своё человеческое достоинство, и это при том, что я был его шефом, его полновластным хозяином! Неожиданно для себя я оказался в глупом положении. Мне нужно было бы оставить конверт с деньгами на столе, сказав, что там заслуженное вознаграждение и что Эдик этот конверт может-должен взять, а я держал конверт в протянутой руке. Я протягивал Эдику деньги, которые он, парнишка, категорически отказывался брать. Словом, глупо я выглядел в тот момент!
- Хорошо, - сказал я тогда. - Я не плачу тебе за секс, но возьми эти деньги так, просто так - в знак моего хорошего к тебе расположения.
Говоря это, я продолжал держать конверт в протянутой руке, но Эдик и здесь проявил твёрдость.
- Нет, Виталий Аркадьевич, - сказал он, глядя мне в глаза, - всё равно эти деньги будут за секс, а я не торгую задницей. Я понимаю, кто вы и кто я, и потому отдаю себе отчёт в том, что это, наверное, выглядит неуважительно к вам с моей стороны, и вы можете сегодня же приказать меня уволить, но это тот случай, когда я думаю исключительно о себе. Я, Виталий Аркадьевич, не проститут!
Парень, стоящий передо мной, проговорил мне всё это от напряжения и волнения чуть дрожащим, но твёрдым голосом, так что я понял, что никакой моей воли не хватит на то, чтобы заставить его сделать что-либо вопреки его внутренним представлениям.
- Хорошо, - сказал я тогда, бросая конверт на стол. - Эти деньги я пожертвую в пользу бедных - это первое. Второе: мне не нужны водители-проституты, и это очень хорошо, что ты не такой. Третье: увольнять тебя я не собираюсь, во всяком случае, пока - нет на то оснований. И, наконец, четвёртое: надеюсь, тебя не надо особо предупреждать, чтобы ты держал язык за зубами об этом?
- Не надо, - ответил тогда мне Эдик.
Словом, от денег Эдик тогда, после первого раза, категорически отказался, а потом... потом я сам уже никогда не предлагал ему деньги в качестве платы за очередную проведённую у меня ночь, так как нашёл другой способ быть благодарным Эдику за минуты сладостного блаженства: я стал придумывать для него какие-то якобы сугубо конфиденциальные дела-поручения, за которые ему, понятное дело, полагались соответствующие бонусы-вознаграждения. И потому сейчас, зная Эдика, я не очень удивляюсь тому, что он отказывается от предложенного мною бонуса.
- Эдик, - говорю я, - с точки зрения логики ты прав, совершенно прав! Но ведь могут же быть в жизни и другие - абсолютно алогичные - моменты! Слушай меня, слушай ещё раз: моё предложение действительно не потребует от тебя никаких усилий, и потому оно в принципе не может иметь какой-либо цены в денежном эквиваленте. Но должно же присутствовать в жизни ожидание удачи, предвкушение счастливого случая! Именно такую ситуацию я хочу для тебя сейчас создать! Повезёт - не повезёт. Короче, называй сумму, какая кажется тебе приемлемой! Называй, не бойся. Ещё не факт, что ты эту сумму получишь! - я смеюсь, глядя на Эдика.
- Хорошо. Пусть так, - Эдик называет сумму.
Господи, он называет копеечную сумму, а ведь я только что объяснил ему, что от него ничего не потребуется, и - такой мизер! Сумма чисто символическая. Я смотрю на Эдика. Вот хочешь дать человеку возможность вытянуть счастливый билет, а он этого не понимает. Но спорить с Эдиком бесполезно: начальником, чьи приказы он выполняет беспрекословно, я для него являюсь вне этих стен, а сейчас я для него - сексуальный партнёр.
- В какой валюте? - уточняю я.
- В рублях, - спокойно говорит Эдик, не моргнув глазом.
Я смотрю Эдику в глаза. "Понятно, - не без иронии думаю я, - в рублях". В рублях он хочет! Он принял моё предложение, лишь бы от меня отделаться. Чего же здесь непонятного!
- Эдик, - говорю я, - ты знаешь, как я к тебе отношусь, знаешь, что ты мне нравишься, и не только в постели. Но ты, Эдик... ты мудак, абсолютный мудак! - в моём голосе невольно звучит лёгкая досада. - Во всяком случае, я бы никогда не хотел иметь с тобой дело как с деловым партнёром. Сказать тебе, почему?
- Я знаю, почему бы вы не хотели меня иметь в качестве партнёра делового, - Эдик, глядя на меня и явно обыгрывая слова "иметь" и "партнёр", спокойно улыбается; слово "мудак" его нисколько не обескураживает. - Вы, Виталий Аркадьевич, уже говорили, объясняли мне, что у меня нет здорового чувства авантюризма. Но ведь я же совершенно не стремлюсь стать вашим деловым партнёром, о чём вы, Виталий Аркадьевич, прекрасно знаете.
- Что правда, то правда. Вот за это, Эдик, ты мне и нравишься! За это, в том числе. Короче, в рублях, - я повторяю названную Эдиком сумму, которую мало-мальски приличному человеку не к лицу даже просто произносить-выговаривать вслух. - Это, Эдик, твой бонус - сам себе назначил! Теперь дальше, что от тебя сейчас потребуется. В спальне лежит мой дембельский альбом, и в нём... Короче, в этом альбоме есть фото парня, с которым я, будучи в армии, имел неплохой секс. Ну, то есть мы время от времени трахались к нашему взаимному удовольствию. Дело это в период службы для многих парней обычное, и это понятно. Так вот, укажешь мне на эту фотографию - и бонус твой, ну, а не укажешь - не обессудь. У тебя одна попытка. Вот, собственно, и всё, что я хотел тебе предложить! Никакой логики. Только теперь в качестве бонуса ты получишь сумму, ни в какое сравнение не идущую с той, что назвал я первоначально. Если, конечно, получишь вообще.
Я, глядя на Эдика, тихо смеюсь.
- И сколько там фотографий? - спрашивает Эдик, никак не реагируя на моё признание в том, что я имел однополый секс в армии.
- Чуть больше сотни, - отзываюсь я.
- То есть мой шанс указать на нужную фотографию примерно один из ста? - уточняет Эдик.
- Именно так! - я утвердительно киваю головой, хотя это, конечно, не так.
Фотографий в альбоме, на которых присутствуют Вася, Серега, Толик или Валерка, в общей сложности тринадцать, но я умышленно говорю о "фото парня", таким образом скрывая информацию как о количестве снимков, так и о количестве парней, с которыми у меня в армии был упоительный секс. "Пусть, - думаю я, глядя на Эдика, - покажет мне на любого из четверых друзей-сослуживцев, и я зачту ему это как победу".
- И никаких подсказок на той фотографии нет? - Эдик смотрит на меня вопросительно.
Кажется, моя идея пришлась ему по душе.
- Нет, Эдик, - смеюсь я. - В годы моей службы какой-либо моды на армейское ню ещё не было, о чём я, конечно, жалею.
- Интересно, - хмыкает Эдик. - И за это... ну, то есть в том случае, если бы я сразу согласился на ваше условие и методом банального тыка угадал бы вашего армейского друга, вы бы в качестве бонуса вознаградили меня той суммой, которую вы сами назвали мне первоначально? - Эдик смотрит на меня, не скрывая своего любопытства.
- Именно так! - киваю я головой. - Я же сказал тебе, что бывают в жизни такие мгновения, такие сумасбродные мгновения, когда всяческая логика отдыхает, но ты, Эдик, таким мгновением не воспользовался, ты свой шанс сегодня упустил! Что, жалеешь сейчас?
Эдик секунду думает, словно спрашивает об этом деле у себя самого, и, спокойно глядя мне в глаза, уже в следующую секунду твёрдо произносит:
- Нет, Виталий Аркадьевич, не жалею. Я, наверное, не смогу точно и исчерпывающе объяснить то, почему это так, но я действительно не жалею.
Эдик говорит мне "не жалею", и я ему верю. Я ему верю, и это тоже одна из причин, почему этот парень мне нравится. А может быть, именно это и есть главная причина? Он искренен со мной, и потому мне с ним легко, легко и комфортно, а ещё у него обалденная попка - попка, к которой мне каждый раз хочется прижаться щекой.
Эдик уходит в спальню - смотреть мой дембельский альбом, а я иду на кухню делать бутерброды. В принципе, продукты в холодильнике у меня есть всегда, и, хотя сам я дома практически не питаюсь и уж тем более ничего не готовлю, я мог бы сейчас накормить Эдика ужином, но он отказывается, говорит, что уже поужинал. Пусть так! Утром я накормлю его завтраком.
В последнее время я уже несколько раз ловил себя на мысли, что мне нравится заботиться об Эдике, просыпаться рядом с ним (мы спим после секса вместе, хотя в квартире есть ещё одна спальня), нравится смотреть на него, спокойно спящего, по утрам и потом, когда он просыпается, делать с ним в постели "утреннюю зарядку". Пару раз мы вместе парились в сауне у меня на даче. Всё это в последнее время нравится мне всё больше и больше, и это всё, вместе взятое, мне совсем не нравится! Эдик - отличный парень. Он толковый водитель, чувствующий и дорогу, и любой автомобиль, он классный партнёр в постели, но влюбляться в него я совершенно не хочу, и дело здесь уже не в нём, а во мне самом. Любовь делает любого человека вольным или невольным заложником объекта страсти, даже если сам объект этой страсти при этом ни на что не претендует. Будучи чувством иррациональным, любовь может запросто сорвать крышу. У меня, кстати, такой опыт уже был: через год после армии я влюбился в однокурсника и прошёл тогда по краю - чудом остался на плаву!
Словом, влюбляться в Эдика я не хочу. У меня с ним прекрасный, совершенно удовлетворяющий меня секс, и этого мне вполне достаточно, а кроме того, Эдик не гей. У него есть девушка Юля, которую он искренне любит, о чём я знаю, и с которой он выстраивает вполне серьёзные отношения, о чём я тоже знаю. Девушка Юля и я - забавная, блин, картина! Фото на память с Эдиком посередине! Хотя, в принципе, ничего необычного в такой сексуальной раздвоенности нет: ясно, что Эдик без всяких комплексов способен на равноценный секс в обоих направлениях. Но ведь сама по себе такая способность, само наличие такой способности ещё не означает, что она, эта самая способность, должна неизбежно реализовываться, и потому возникает вопрос... С учётом того, что Эдик искренне любит Юлю, у меня время от времени возникает совершенно естественный вопрос: зачем Эдику нужен секс со мной, если он посредством такого секса никаких материальных выгод не преследует, каких-либо дивидендов от секса со мной не ожидает? Он трахает девушку Юлю и подставляет свой зад мне. Он это делает только потому, что природа его сексуальности в одинаковой степени жаждет удовлетворения и там и здесь, одно дополняет другое? Возможно, что именно так оно и есть.
Если честно, я не знаю ответа на вопрос: зачем Эдик подставляет мне свой зад? Мне совершенно понятно то, почему легко и безоглядно пошли на секс со мной Толик и Вася, Валерка и Серёга, которые точно так же, как и Эдик, не были геями. В армии все мы были в изоляции от женского пола, так что томящая душу и тело здоровая сексуальность молодых здоровых парней, их молодая тоска по элементарному человеческому теплу самым естественным образом на какое-то время нашла выход в сношениях однополых. В армии и для армии - это вполне объяснимо! Толик, Валерка, Вася, Серёга - все нормальные пацаны! А Эдик?
Первый свой трах со мной Эдик объяснил желанием попробовать, и это желание - совершенно нормальное, если отбросить прочь непотребную, деструктивную, лживо-лукавую словесную шелуху на этот счёт. Но наша связь длится уже более полугода, и за всё это время ещё ни разу не было случая, чтобы Эдик мне отказал. И ладно бы, если б он просто подставлял мне свой зад, пусть даже не с целью выгоды, а реализуя таким образом свою потребность в реальной бисексуальности, в конце концов, это не такая уж и редкость, как иным кажется. Но ведь Эдик в постели со мной каждый раз бывает и страстен, и нежен, словно я для него не сексуальный партнёр, а желанный любовник! Он неподдельно страстен со мной, и в то же время он искренне любит Юлю - свою девушку. Я в своё время так не смог. Первый раз женившись, я все пять лет, пока был в браке, не имел секс ни с одним парнем. Но разве я утверждаю сейчас, что это было правильно? Секс - это джунгли, где каждый путешествует на своих слонах.
Готовя закуску, я после каждого сделанного бутерброда отпиваю глоток мартини. Толя, Серёга, Вася, Валерка - все они в моём дембельском альбоме. Интересно: хоть на кого-то из них укажет Эдик? Мой персональный водитель Эдик, у которого обалденная попка, попка, к которой мне хочется прижиматься щекой... Я знаю, что мне никак нельзя влюбляться в Эдика, но завтра... завтра я обязательно сделаю ему завтрак, так как в последнее время мне чертовски нравится заботиться об этом парне. Это кайф - заботиться о том, кто тебе нравится!
Кажется, я увлёкся приготовлением бутербродов - наделал их на целый взвод голодных солдат. Впрочем, дело не в бутербродах. Фотографий в моём альбоме чуть больше сотни, и я тяну время, чтобы дать возможность сидящему в спальне Эдику рассмотреть их повнимательней. Мне почему-то очень хочется, чтобы он угадал. Чтобы он показал хотя бы на кого-то - на любого из тех четверых парней, с кем бок о бок никому не видимым фартом прошла-пролетела когда-то моя армейская юность. Для отслужившего племянника Антона понятие "армия" не наполнилось содержанием, не впечаталось в его память своими неповторимыми звуками, запахами, голосами, а я до сих пор, слыша первые звуки бессмертного марша "Прощание Славянки", чувствую, как ностальгической сладостью что-то невидимое ёкает у меня в груди. Я пью мартини, хотя бутерброды уже не делаю. "Жопа" - сказал Антон, а мне помнится совсем другая жопа.
Во время помывки в гарнизонной бане я тру спину Толику, с вожделением глядя вниз - на его обалденные ягодицы. У меня с ним ещё ничего не было, я ещё только-только подбираю к Толику ключик, но уже страстно хочу его. В какой-то момент, скользя мочалкой по спине Толика, я чувствую, как мой член начинает сладостно утолщаться. Боясь спонтанной эрекции, я, тем не менее, не могу удержаться и шутливо хлопаю Толика мочалкой чуть ниже спины.
- Хорош! - смеюсь я, отдавая ему мочалку. - На, потри мне тоже!
Через три недели мы с Толиком во время парко-хозяйственного дня натянем друг друга на чердаке казармы к нашему обоюдному удовольствию. Незабываемое время!
Пару раз я попадал со своим безоглядным блядством в затруднительные положения. Однажды мы были на полигоне. Было воскресенье, и мы были предоставлены сами себе: кто-то спал в палатке, кто-то травил анекдоты, кто-то, убивая время, без дела слонялся по лагерю. Мы с Толиком, зная, что построения до обеда не будет, сразу после завтрака подались в лес и ушли далеко, километра на три от палаток, чтобы нас наверняка никто не мог застукать. Была весна - где-то в своей середине, так что кое-где ещё видны были остатки осевшего почерневшего снега. Мы выбрали место посуше и, расстелив шинель, в темпе друг друга натянули-трахнули, мы сделали это, лишь приспустив штаны. Было воскресенье, и каждый проводил время в меру своей фантазии и своих возможностей. Возвращаясь, мы с Толиком перед самым подходом к лагерю разделились, чтобы выйти из леса с разных сторон. Вполне естественная предосторожность, даже если ты безоглядно молод! И вот, едва я оказался около палатки, как ко мне подкатил Вася.
- Где ты, бля, ходишь? - набросился он на меня. - Я тебя, бля, обыскался.
- Чего ты хотел? - отвечаю я, а сам, глядя на него, уже догадываюсь, чего он хочет, потому как от Васи исходит одному мне понятное вожделение.
- Пойдём, - говорит он, подтверждая мою догадку, - до обеда у нас есть ещё час времени. Успеем!
А куда я пойду? Я только что пришёл, и я только что был с Толиком. Короче, полный писец! У меня в штанах чуть припухший (умиротворённый) висяк, а у Васи рука в кармане, и он через ткань кармана и брюк тискает-сжимает свой стороннему глазу невидимый стояк.
- У меня, бля, стояк. Пойдём! - уговаривает меня Вася, соблазняя своим готовым к бою крупнокалиберным орудием.
Словом, он напирает на меня, упрашивает, а я стою и смотрю на него, как комплексующая целка. Вася возбуждённо просит меня, а я отбиваюсь от его напора какими-то плоскими шутками. Он хочет весомо, конкретно, грубо, а я, стоя перед Васей, шучу по поводу его половой распущенности, в корне подрывающей моральный облик отличника боевой и политической подготовки. Глядя на младшего сержанта Васю, я никак не могу придумать весомый аргумент для отказа ему. Вспоминая всё это, я неспешно пью неразбавленный мартини...
Я не помню, что я тогда придумал, как именно я убедил Васю перенести наше рандеву на другое время, но вот то, как мы стоим с ним в нескольких метрах от палатки, я вижу совершенно отчётливо. Весна, деревья ещё голые, по небу плывут облака, и под этими плывущими облаками два парня в военной форме стоят недалеко от палатки друг против друга. Они о чём-то разговаривают, причём один из парней то и дело смеётся. Ну, а что мне оставалось ещё делать? Всё это я вижу совершенно отчётливо, словно смотрю на фотографию - на фотографию, которой нет в моём дембельском альбоме.