Мы начали готовиться ко Дню рождения супруги. За продуктами сгонял на машине в Москву — оказалось, что даже овощи на Кунцевском рынке дешевле, чем под Калугой! Устал, понятное дело. А на даче, разгружать привезённое оставил родным, и пересел в отцов запорожец. Оставалось сгонять за свежим хлебом для стола, и пивом для бани, в райцентр. Проблемы начались на обратном пути — прошёл дождь, и асфальт, заляпанный глиной с колёс карьерных самосвалов, сделался скользким, как лёд. Лысоватая резина и повела себя соответственно, когда сильный боковой ветер на склоне потянул лёгонький автомобиль в кювет. Ехал медленно, не больше восьмидесяти, и потому остался жив — машина, сделав сальто, плюхнулась в поле на брюхо. Вышел. Было душно. Головой треснулся здорово. Да и в позвоночнике боль не отпускала. В глазах потемнело, и я провалился в небытие. Очнувшись, сел за руль. Машина завелась, и я с огромным трудом, превозмогая боль в спине и голове, стал выбираться на дорогу. Не знаю, как проехал оставшиеся пять километров до деревни, а вот из машины сам выйти уже не смог. Колотил озноб, шея — не ворочалась, в районе лопаток и в пояснице, не переставая ныл позвоночник, а голову хотелось вытянуть с шеи: было такое ощущение, словно от удара о потолок в машине в неё вошла шея и не хочет выходить назад.
Весь день прокорчился от боли, утром не смог даже сесть. Короче, праздник был сорван.
Врачи. Сколько людских болезней и увечий им пришлось повидать, чтобы так бесстрастно сообщать, что у тебя: трещина в позвонке, гематома от ушиба в черепе, защемление нервов, смещение позвоночных дисков! Первый шок я испытал, когда собрался в туалет. Жена помогла подняться с постели так, чтобы не сгибаться вперёд — назад, садясь. По стеночке ковыляю до унитаза, вытаскиваю из шириинки, и вдруг понимаю, что не ощущаю прикосновения к своей мужской плоти руки. Сжал — ничего. Вот тут мне стало страшно.
Мы были вдвоём. Я — лежал, Жена сидела рядом на стуле, и мы думали думу про то, как жить дальше. Больше молчали. Оба понимали, что в такой ситуации, с её навязчивым желанием, спасти брак — почти безнадёжное дело, но расставаться оба не хотели. Разговор остался не завершён. Потекли грустные дни моего лежания пластом. Пока обезболивающие работали — в голове плодились мысли про то, как супруга страдает, изнывая без мужской близости. Хоть локти кусай! Это становилось уже каким-то психозом — ни о чём ином думать я больше не мог, и в великой жалости к себе, представлял тот день, когда жена, потупившись, тихо сообщит, что голод — победил, и что она снова сходила в баню с моим отцом. Так, незаметно, постепенно, я сам себя убедил в неизбежности этого события. Теперь, каждый раз, когда жена ездила проведать моих предков и сына, я с волнением приговорённого ожидал её возвращения и этих слов. Для себя я уже решил, что если так сложилось, то мучить любимого человека постной жизнью — не правильно, и если она сообщит мне о новой близости с моим отцом, то в обтекаемых фразах дам ей волю на это, пока сам — не гожусь. Я понимал, что молодой женщине свою страстность никуда не деть и источник наслаждения — не зашить! И пошли новые рассуждения о том, что так может оно и лучше будет, чем любимая начнёт невольные поиски на стороне. Стало вспоминаться всё прочитанное мной по истории славянских семей, где однозначно говорилось о том, что отец, глава семьи, имел неоспоримое право на сношение с женой любого своего сына, что покорно сносимые ночи в постели со свёкром и дали обозначение этим молодым женщинам, как сноха. Если уж вековая мудрость смиренно приняла такое положение вещей в семьях, то мне ли, в моём состоянии, идти против неё! Вспомнилось про то, как жёны погибших или искалеченных мужей переходили в постель неженатого брата или вдового свёкра, становясь им полноправной женой. Ну, да, это всё раннее средневековье! А что после? Может быть, это церковь стала замалчивать вековую традицию после христианизации, с её точки зрения дикую и греховную? Вполне вероятно. И как быть? Возврат к традиции показался мне не совсем желательным, но приемлемым и в какой-то мере достойным выходом из трудной ситуации. Однако принять осознанное решение и самому сказать об этом жене — язык не поворачивался. Стал ждать приезда мамы, чтобы посоветоваться с ней, как мне быть.
Ждать пришлось не так долго. Наступил сентябрь. Жена вышла на работу в школе, и теперь родители сами приезжали нас навестить раз в две недели.
Улучив момент, когда мы с мамой остались в комнате одни, я собрался уже начать разговор, но она меня опередила:
— Ну, как твоя? Не взбрыкивает?
— Мам, я вообще почти не чувствую себя там. Постится она. Ночью плачет от меня подальше, но себя блюдёт! А ты говорила, что она такая разэтакая!
— Но ты же понимаешь, что вечно так продолжаться не может?
— Понимаю. Мам, я решил, что поговорю с ней, скажу, что — понимаю её муки, и не стану ругать или винить, если совсем припрёт, и у них с отцом это снова произойдёт.
Мама долго молчала, горестно кивая головой, а после ответила:
— Может, ты и прав! Она тоже ведь живой человек, а так — даже лучше было бы, чем станет таскаться и пойдёт по рукам! Ой, сынок-сынок! Как же тебя так угораздило! Не успел одну напасть разгрести, на, тебе — новая! Значит, так любишь её, что даже такое готов терпеть? Может, ты и прав — чего ради любимого человека не сделаешь! А так — наверное, действительно, самый лучший вариант — хоть не узнает никто, и то — хорошо! Я отцу говорить ничего не буду: пусть сама говорит с ним, когда терпеть станет совсем невмоготу! Надеюсь, что всё это не на долго у них будет, и ты скоро станешь поправляться!
— Не знаю. Врач честно сказал мне, что если выздоровление пойдёт нормально, то через пару месяцев функция эрекции начнёт возвращаться. Медленно, постепенно, но сначала я должен начать чувствовать себя. Он озвучил срок выздоровления до полутора лет, и то, не в полной мере. Вот, начал постепенно чувствовать тепло, даже прикосновение, но ощущение такое, словно отлежал. Так что, посмотрим, главное, что процесс пошёл.
Через неделю я собрался со всем своим мужеством и дал супруге вольную, в смысле того, что понимаю: сколько не терпи, а такой срок — не перетерпишь! И что нет смысла виноватить мне свою любимую чувством горечи измены передо мной, больным, за походы «налево» тайком! Сказал, что лучше уж честно признать, что сам — не могу, и потому закрываю глаза на эту тему, что считать это за измену или нечто подобное — не стану. Так и сказал. Она опустив глаза вся вспыхнула и стала меня успокаивать, убеждать в том, что может быть выгорит и лучший из вариантов, и ещё пару месяцев она без этого продержится, хотя и болит там уже всё, самым натуральным образом. Я только слушал молча, и ухватившись за протянутую женой соломинку, попросил её сходить к врачу и проконсультироваться про боли — не вызовет ли это что-то серьёзное уже с её здоровьем.
...
— Я рассказала всю свою историю, и врач посоветовала мне поговорить с тобой. Нужно, чтобы ты хотя бы ртом и пальцами, но доводил меня до облегчения от боли. Она сказала, что если это не получится или не поможет — нам останется только договориться с тобой о том, чтобы ты меня отпускал раз в неделю к другому мужчине. Я знаю, что ты меня любишь и отпустишь на дачу, где я имела бы полноценный секс, чтобы там не воспалилось ничего, но делать это с тем, кого не любишь — какое-то скотство! Будем стараться, чтобы у нас самих всё получилось, ага?
Сказав всё это, она сделалась пунцовой, прильнула ко мне, легонько обнимая, и я, прощая жене боль в спине, которую причинил мне этот жест единения, шепнул:
— Я постараюсь!
— Постарайся, милый! Я уже просто на пределе!
Голос её задрожал от волнения и нахлынувшей на неё волны возбуждения.
— Подожди, я только в ванную сбегаю!
Она в прямом смысле слова побежала в ванную, и вскоре вернулась, пахнущая моей любимой лавандой, в своей первозданной красоте. Она так стремилась ко мне за получением облегчения своей муки, что даже не думала прикрывать шторы на окне нашего первого этажа. Она осторожно встала на колени, оперев их с двух сторон от моей подушки. То ли от того, что ноги жены были довольно широко расставлены, то ли от того, что была сильно возбуждена, но прямо над своим лицом я увидел раскрывшееся влагалище, оно сокращалось в ожидании ласки, и было словно шире, чем то, каким я его привык видеть всего месяц назад. Это выглядело так соблазнительно развратно, что по мне самому пробежала дрожь, однако боец мой только чуть привстал и снова бессильно плюхнулся.
— У тебя как будто здесь шире стало! Что-то делала?
— С твоей игрушкой упражнялась.
— И что? Надоела? Не слышу энтузиазма.
— Я её уже не воспринимаю, как нечто, что можно назвать мужским членом. Толку от него — мало! Раньше представляла, что в меня входит мужчина, а теперь уже совсем не реагирую. Нет, кое-как справляюсь, конечно, но когда я делаю это сама — не то! Нет удовлетворения, только так, сбить голод!
— Давай, я тебя побрею!
— Зачем?
— Ну, ты здесь такая заросшая, что волосы так и лезут в нос, в рот!
— Чтобы я выглядела, как настоящая блядь или проститутка? Это они бреются! Стыдно же!
— Что стыдно?
— Ну, что там всё видно будет!
— А кому ты собралась показывать себя?
— Никому, просто, буду себя чувствовать некомфортно. Да ещё под осень! А тебе это так важ
но?
— В нынешнем моём положении — да, очень!
Жена помолчала и вздохнула полушёпотом:
— А как ты себе это представляешь? Я же — не умею!
— Я сам тебя побрею.
— Только не полностью, а то точно, как проститутка буду выглядеть! Ты там сбрей, а спереди, на лобке, волосы оставь. Хорошо?
— Хорошо.
Жена принесла всё, что я ей перечислил, и положила на двух табуретках перед диваном. Села на край разобранного дивана и откинулась спиной поперёк него. Я осторожно сел на низенький пуфик и принялся за дело. То, что женщина может ощущать бритьё, как интимную ласку — для меня явилось откровением. Она содрогалась тазом и сдавленно стонала. Время от времени её пробивала крупная дрожь, а мои прикосновения пальцами к отвердевшему клитору и вовсе заставили её протяжно завыть, проваливаясь в пучину наслаждения. Я всунул в мокрущее нутро три пальца и ощутил расслабленность у неё внутри, словно в желе окунул. Но она только рада была моему присутствию и изо всех сил вжала мою ладонь себе между ног ставшими необычно сильными руками. Полежав так, вдруг резко поднялась.
Переступив пошире ногами, встала прямо над моим лицом. Почему-то было немного стыдно и неловко ласкать милую кончиком языка, проводя им по набухшему гребешку, ловить губами и потягивать на себя нежные лепестки, а после проводить языком между ними. Она еле сдерживала себя от того, чтобы не плюхнуться на меня всем весом своего тела, и даже задыхаясь от наслаждения и трясясь в конвульсиях оргазма, умудрялась удерживаться стоя на коленях и не сделать мне больно своим падением на меня.
Ночью она снова пришла ко мне (я спал в гостиной на диване), и переступив через своё смущение, сама протянула мне игрушку, которой пришлось постараться, чтобы она испытала облегчение.
Отдышавшись, жена прилегла рядышком, и, облегчённо вздохнув, тут же уснула. Пришлось, сцепить зубы, чтобы не застонать, привставая, и укрывая любимую своим одеялом.
Так продолжалось ежедневно недели полторы, но постепенно радость с её лица стала исчезать. Ласки мои приедаться. Она хотела большего, я это чувствовал. И вот, наступила ночь, когда в темноте я услышал неуверенный шёпот жены:
— Знаешь, я наверное схожу с ума: только про это и думаю. Так стыдно!
— Что стыдного! Нормально же пока не выходит!
— Понимаешь, я не знаю почему, может быть от того, что твои слова в голове застряли, ну, про твоего отца... даже говорить стыдно!
Моё сердце бешено заколотилось в ожидании страшных слов, но жена высказала другое:
— Знаешь, я старалась, честное слово, думать и представлять тебя вместо муляжа, а перед глазами всё всплывает вид твоего отца и память возвращает к тем ощущениям, что у меня с ним были. Только не злись, я не нарочно, оно как-то само... Не знаю, что с этим делать!
— Знаешь! Просто меня обидеть боишься. Я не обижусь, честное слово! Даже буду рад, что хоть ты не мучаешься!
— Ты что, серьёзно?! Тебе всё равно, с кем я... ?
— Нет, далеко не всё равно, но молча смотреть, как из-за меня ты страдаешь — не правильно это!
— Гулять от больного мужа? Я не смогу!
— Тогда пусть всё остаётся, как есть!
После этого разговора прошло ещё около месяца. Поздняя осень. Позвонили родители и сказали, что отмечать отцов День рождения они решили дома, из-за моей нетранспортабельности.
Собрались только самые близкие. Посидели, я даже выпил коньячку. Сестра со своей дочерью вечером уехала, отцов брат с женой и сыном — тоже. В квартире остались только мои родители, да мы с женой и сыном. Женщины стали убирать со стола. То, что стойкость моей супруги вызывает в матери уважение к ней — читалось настолько явственно, что мне даже приятно стало. Пока они мыли посуду на кухне, о чём-то разговаривая, мы с отцом сидели и обсуждали сроки моего возможного выздоровления, и то, что ещё предстоит нам построить на даче. Разговор как-то не клеился: я понимал, что ему неловко и стыдно передо мной за то, что в порыве похоти он был тогда с моей женой. Он знал, что я в курсе, но мы, раз за разом, каждую встречу, деликатно обходили этот вопрос. Отец выглядел настолько подавленным своей виной передо мной, что мне стало не по себе, но прямо сказать ему то, что я не держу на него обиды далось с трудом. Пересилив своё смущение, высказал, когда он, тяжко вздохнув, поднялся уже, чтобы покинуть комнату и идти в свою спаленку:
— Пап! Что было — я вполне понимаю тебя! Я же в Армии сам сколько пробыл на голодном пайке! Жена у меня — просто восхитительная! Любого с ума сведёт! Правда?
— Правда.
— Потому не вижу в том, что было, твоей вины! Сейчас ей очень трудно, сам видишь какой я, разобранный лежу! Я ей сказал, что если будет невозможно терпеть, пусть у тебя помощи попросит. Ты не отталкивай её тогда, ладно? Ей же и самой будет очень стыдно и страшно.
Отец стал пунцовым. Я его таким никогда не видел. Он молча кивнул головой и вышел, прикрыв дверь.
Прошло с пол часа. За дверью стало слышно какое-то движение, и по отрывочным фразам я понял, что сонного сынишку переносят спать в бабушкину постель. У нас три изолированные комнаты. Для кого освобождают детскую на эту ночь, было не сложно догадаться, хотя и не хотелось верить в то, что это случится, да ещё так: обыденно, без лишних разговоров, словно рутинное событие в семье, когда все всё зная и понимая, делают вид, что ничего необычного не происходит, и просто готовятся ко сну. Вскоре в коридоре прозвучало из уст матери подтверждение моей догадки, не оставляющее сомнений. Она тихо, в полголоса сказала отцу:
— Иди в ту комнату, я вам там уже постелила.
Вскоре жена зашла ко мне. Она уже переоделась, и, приняв душ, была в своём халатике на голое тело. Она зашла в явной растерянности и неловкости от смущения, то же было написано и на её лице. Она присела рядом со мной и не глядя мне в глаза сказала:
— Твоя мама, когда мы посуду мыли, сказала мне, что ценит то, что я при больном муже не шляюсь по мужикам. А после обругала за то, что такое долгое воздержание, при моём темпераменте, может вылиться в серьёзные неприятности по женской части, поэтому считает, что будет правильно, если я попрошу помочь мне твоего отца. Я просто сквозь землю готова была провалиться и задохнулась от ужаса ситуации! Такого я даже представить себе не могла! Поблагодарила, конечно, её за заботу, а после убежала под душ. Твой отец как раз сполоснулся уже, и освободил ванную. Я ничего не просила и не говорила! Она сама, пока я мылась, постелила новое бельё у сына в комнате, и сказала, что пока я мылась, она отправила мужа в ту комнату, где я сплю. Вот, видишь, милый, твоя мама всё за нас решила и устроила!
Жена склонилась ко мне и уткнулась лицом в плечо. Мы долго молчали.
— Поцелуй меня!
Поцелуй вышел долгим и таким, что чувства рвали нам души.
— Не хочу от тебя уходить!
— Ты не уходишь! Ты — идёшь в постель, спать.
— К твоему отцу.
— Выбор не велик! Завтра ты будешь для меня прежней, любимой. Не сомневайся во мне! Давай, иди, а то отец перенервничает, и у него ничего не получится, кроме неловкости перед тобой!
Жена улыбнулась шутке, выдохнула, как это делает решившийся человек и резко поднялась на ноги. Обернулась, склонившись, коротко чмокнула в щёку, и, не оборачиваясь уже, быстро вышла, плотно затворив за собой дверь, а мне, продолжавшему молча лежать, просто, сдавило сердце горечью и обидой на свою судьбу.
Уснул я ближе к утру. Пол ночи слушал, как просыпаясь, наголодавшийся, отец четырежды, с перерывами на отдых, начинал скрипеть постелью в комнате за стенкой, где была с ним моя жена. Слушал вздохи матери, сидевшей на кухне. Странно, но мысленно я даже сопереживал с женой за то, что так откровенно передо мной и матерью она сейчас вынуждена получать необходимое её телу. Представлял то, как стыдно ей сейчас и насколько невозможно отказаться от соблазна предложенной близости. Не знаю, может быть это психическое что-то, но оставаясь прежним ревнивцем, я совершенно перестал воспринимать этот секс с моим отцом, как табу, но только с ним, и только переживал за то, чтобы ей не оказалось плохо или неприятно с ним. Когда же за стеной всё окончательно стихло, я испытал даже облегчение от того, что всё у них сладилось без конфликтов и скандала. Я ещё лежал и некоторое время прислушивался, ожидая того, что жена встанет в ванную и на секундочку заглянет ко мне, чтобы убедиться в том, что со мной всё в порядке, и я сплю. Возможно, она и заглядывала, но я уже незаметно провалился в сон.
Уехали родители тихо, не разбудив меня. Разбудила меня жена, своим прикосновением, когда уже день был в разгаре. Она не решилась поцеловать меня, и только прижавшись щекой к щеке, нежно гладила по волосам. И меленько, совсем невесомыми поцелуями в плечо и шею, молча благодарила ими, и просила прощения за то, что ей было хорошо не со мной. И мне было немножко горько, но в целом, приятно от того, что подаренная ночь пришлась любимой очень кстати, и подарок принят с искренней благодарностью. И ещё стало как-то легче от того, что мы в семье стали откровенны между собой, включая мох родителей. Не стало тайного за спиной, и тем похабного, подлого. Да, смущение не позволяло нам, собравшись вместе с моими родителями, говорить про это открыто, но все мы были честны и чисты друг перед другом, и как водится, семья вновь была едина, и мы сообща перебарывали проблемы семьи.