По России пошла волна выборов президентов. Юля прилетела из Японии, и коллектив кооператива "Квант" избрал её своим президентом, оказав недоверие создателю кооператива Юрию Неговицыну. Энергичная Юлия тут же перерегистрировала кооператив, назвав его "Фирмой Julia-san", и вновь улетела в Токио. В Петропавловске остался основной коллектив фирмы.
В городе Юля пробыла всего неделю. За это время отпрыски от неё не отходили. Удивительно: они не знали своей матери с самого рождения, они были от неё отлучены ещё в грудном возрасте, но как только немного подросли, то льнули к ней так, словно она была для них роднее меня с Петей и Валентиной Даниловной. Мы рвались вон из кожи, чтобы выкормить их с первого года жизни, и сыновья воспринимали нас обыденно, словно мы привычный антураж их жизни. Мама же занимала в их сознании особую, самую важную и самую почётную полочку: мама была для них всем на свете. В её тогдашний приезд сыновья называли Юлю "мамочкой", "мамулечкой", Петя даже горько плакал, когда Юля убегала, Паша тут же заходился тоже. Но потом он стал смеяться над братом:
- Чего ты плачешь, плакса? Не плачь, а то люди не поймут и подумают, что это плачу я!
Юля сама смеялась над их такой странной, непостижимой любовью и часто спрашивала:
- Откуда они меня знают?
Вот что значит природа. Дети без матери не могут.
Во мне Юля постепенно разочаровалась. Она говорила:
- Лёша, что с тобой происходит? У меня такое ощущение, что ты постепенно остаёшься на запылённом полустанке. Мы все едем вперёд, а ты остаёшься где-то там, сзади. Почему ты не принимаешь активного участия в общественной жизни? Ты за Горбачёва или за Ельцина? Ну что ты сидишь на своём рыбоконсервном заводе, господи? Там же жестяные банки! Это просто смешно.
Но я действительно оставался на полустанке. Там со мной были мой Петя, мои сыновья. Я не хотел их бросать и улетать куда-то вперёд, в светлое компьютерное будущее.
Я работал, как и прежде, но и прежде-то моя работа была в некотором роде декоративной, так как я был обязан заключать долговременные договоры с предприятием-поставщиком, а после только следить за своевременной отгрузкой продукции. Отношения между нашими предприятиями были хорошие. Договоры на следующий год мы подписывали уже в ноябре предыдущего. Так что целый год я сидел в полном смысле слова представителем. Вера Дмитриевна Кособокова и я числились членами коллектива рыбоконсервного предприятия Петропавловска, тут же мы получали зарплату. Это и был мой "запылённый полустанок". Моя нехлопотная работа помогала мне растить сыновей.
Они были очень разными, и я отличал их по походке, по интонациям, по движениям глаз, рук, по тембру голоса. Чтобы поговорить с Петей или с Пашей, мне не нужно было на них смотреть: я чувствовал разницу между ними на расстоянии. Посторонние же не могли их отличить, так как у них даже родинка на щеке была в одном и том же месте. Оба болели день в день. Заболевал один, а за ним второй. Выздоравливал один, и в тот же день становилось легче другому. Это тоже было удивительно. Вообще, двойняшки сделали мою жизнь счастливой. Но полное счастье было, конечно, в том, что рядом со мной всегда был мой Петя.
Мы бесконечно чинили дом в Синеглазке, и конца ремонту не было видно. Оба мы были городскими жителями, правда, Петя детство провёл в деревне, но уже давно забыл деревенский образ жизни. Так что мы постигали науку ремонта деревянного дома заново, читали книжки по плотницкому делу. В одно лето мы провели во двор воду, и жизнь наша стала совершенно другой, похожей на жизнь в квартире. А когда в Синеглазку провели газ, то мы подумали, что нам теперь и делать больше нечего. На самом деле деревянный дом требовал постоянного ремонта - в подвале, на чердаке. Петя с Пашей доломали крыльцо, и его починка растянулась на целый месяц. Необходимо было перекладывать печку. Потом мы решили, что лучше перенести вход в дом на другую сторону: спереди крыльцо заделать, а сзади пристроить террасу, поэтому починенное крыльцо сломали.
За все годы Валентина Даниловна ни разу не оставалась у меня ночевать - ни на заводе, в "помещении", ни в Синеглазке. Петя же фактически жил с нами, и без него вырастить и довести до школы сыновей я бы просто не смог. А когда началась школа, то забот у нас только прибавилось. Братья росли и росли, но когда они выросли, я и не заметил. Как-то я сам обратил внимание на то, что разговариваю с ними с обоими как со взрослыми.
До школы мы два раза выезжали к Юлии в Токио. Первый раз я летал с близнецами один, второй раз с нами летал Пётр. Валентина Даниловна ездила к Юле чуть ли не каждый месяц. Так что связь между нами поддерживалась постоянно.
Сыновья маму просто обожали, но с годами почему-то разом к ней охладели. Что с ними случилось, я объяснить не в состоянии. Младенческое восторженное отношение к Юле сменилось у них на абсолютно равнодушное. Чем-то она их разочаровала. Сначала мне это показалось сговором, но потом я увидел, что никакого сговора нет, а есть просто самое настоящее отторжение матери на уровне сердца. Их сердца перестали учащённо биться при появлении матери, которая всегда в их жизни возникала как бы из ниоткуда. Обо мне и о дедушке с бабушкой они знали всё: когда мы ушли, куда ушли, с кем, когда придём. О матери - ничего, кроме того, что она работает в Токио. Побывав несколько раз в огромном токийском небоскрёбе на 47-м этаже, где у Юли была и фирма, и квартира, близнецы потеряли к ней всякий интерес. Имела ли к ним интерес когда-нибудь Юля, сказать с уверенностью я тоже не могу.
Взаимоотношения матери и сыновей в течение многих лет протекали ровно, без восторженных киданий в объятия друг другу и криков "мамочка" и "мамулечка", но и без ссор. Они вели себя, как благовоспитанные отроки. При внезапном появлении Юли они стояли около неё и ждали подарков, которых было всегда много, а потом отходили от матери и занимались только подарками. Мы могли бы летать в Токио каждое лето, но близнецы сами от этого отказались. Съездили только два раза, а на третий - всё, заартачились оба, и ни в какую:
- Не поедем!
Пришлось больше не ездить к Юле, которая словно бы всего этого и не заметила: не приехали на лето - и не надо. Она воспользовалась свободным временем и уехала на два года в США, где открыла филиал своей фирмы.
***
При каждой встрече у нас с ней всё было. Не могу сказать, что я любил или сейчас люблю Юлю Овчаренко, но я никогда не отказывался быть с ней. Наоборот, вся она воплощала для меня что-то очень светлое и хорошее. Её похожесть на папу была для меня решающей. Я не делал разницы между ним и ею и не скрывал всего этого от Петра, я сто раз говорил ему, что моя близость с Юлей обусловлена тем, что она поразительно похожа на него. От неё исходит его запах, у неё его пластика, его улыбка, его всё. У меня на неё вставал, когда мы ещё только раздевались, готовясь лечь. Она всегда была у нас так недолго, а мы в Токио были тоже так мало, что я не очень хорошо изучил свою жену, но трахал я её от души. Она даже поражалась моим возросшим возможностям.
- Ты такой стал... - каждый раз говаривала она, смотря на меня смеющимися глазами.
- Какой такой?
- Ну, какой-то другой. Мне кажется, что у тебя даже член стал какой-то большой, неуклюжий.
- Надо чаще встречаться.
Мой член стал неуклюжим...
Тем не менее, когда близнецы стали ходить в школу, Юля примчалась из своего Токио и объявила мне, что она просто вынуждена расторгнуть со мной брак, так как беременна от "одного человека". Мы тут же пошли в ЗАГС и подали заявление на развод. Я не спрашивал её, что это за "один человек", так как к этому времени наши с Юлей отношения при всём их благоприятном течении при встречах и телефонных разговорах сошли, в сущности, на нет. Она жила безвылазно в Токио и в Нью-Орлеане, а я безвылазно "на запылённом полустанке" среди жестяных банок в Петропавловске. Даже для её родителей наш развод не стал неожиданностью. Наши семейные связи всё равно оборваться никак не могли. Нас соединяли близнецы.
Живя вдали от дома, Юля имела право полюбить "другого человека" - это я такого права не имел. Но никто не знал, что я и не хотел иметь такого права: у меня был человек, которого я любил и люблю, когда пишу всё это. Ни в ком другом я не нуждался и не нуждаюсь. Но, как вскоре выяснилось, Юля полюбила и вышла замуж как-то смешно: за нашего же соотечественника Юру Кима из Южно-Сахалинска, который тоже обитал в тех же краях - в Японии и в США, и тоже по делам своей компьютерной фирмы. Через несколько месяцев Юля прилетела в Петропавловск рожать и родила дочку Марину. Оставив её у меня, она поскорее вернулась в Токио, так как компьютерные технологии не ждали, когда она родит и выпестует свою дочь. Так у нас в семье появилась Марина Ким.
Такой красавицы не видел белый свет! С первого её появления в Синеглазке мы не могли привыкнуть к её светящейся красоте. В грудничке было столько женского изящества, очарования, прелести, что мы не могли на неё наглядеться. Одна только Валентина Даниловна почему-то воспринимала внучку как нечто обыкновенное . Мы с Петей и все наши знакомые ахали от восхищения, увидев это Божье создание.
Её отца Юру Кима мы знали только по фотографиям. Это был сухощавый мужчина лет 40, у которого в Южно-Сахалинске жила своя семья - жена и двое сыновей. Он с той женой тоже развёлся. Была у нас и одна фотография той семьи: возле дома-развалюхи стояла некрасивая женщина в сапогах с двумя пацанами. В кого уродилась неземной красавицей Марина Ким, для нас так и осталось загадкой. Видимо, кто-то из её корейских предков всё-таки относился к царской династии. Когда Юля ещё только принимала решение оставить дочку у меня, я ей мягко сказал:
- Юля, дочке нужна материнская забота.
- Бог мой, - с раздражением ответила Юля, - материнская забота, материнская забота! Я оставляю её, между прочим, не на улице, а своим родителям!
- Но они - твои родители, - возразил я, - у Марины же должны быть свои родители.
- Бабушка и дедушка - тоже родители.
Юля растерялась оттого, что я вмешиваюсь в её личную жизнь, и расстроилась.
- В конце концов, я хочу, чтобы моя дочь росла с братьями! Чтобы она знала, что у неё есть братья! Они будут за неё заступаться! Они все должны знать друг друга! Я, конечно, могу взять её в Токио, но мне придётся нанимать няню, и она будет расти в чужих руках. А тут все свои, тут русский язык. Английский от неё не уйдёт!
Так Марина осталась с нами. Зиму мы с ней прожили всё-таки в Синеглазке. Там было хотя бы место для третьей кроватки. Потом время от времени переезжали на чердак завода. Но следующие зимы проводили опять в Синеглазке. С газом и водой там можно было жить. Валентине Даниловне уже не нужно было привозить стираные и отглаженные пелёнки. Всё это мы с Петей и с близнецами делали дома сами. И до школы оттуда было рукой подать: вышли со двора, а на другой стороне улицы - школа.
К тому времени у нас уже были машины: Юля поставила нам по "Нисану". У Пети был синий, у меня серый. Связь в результате между всеми нами стала гораздо проще. В то время подержанные японские машины заполнили весь Дальний Восток. Наша семья была, конечно, одной из первых, у кого появились такие машины. Они казались вечными. И действительно, мой "Нисан" со мной до сих пор. Он выдерживает бездорожье, проходит через Петропавловские снежные заносы. Мне с ним ничего не страшно. Благодаря ему я не оставил работу на заводе: на "Нисане" мне до завода от Синеглазки десять минут езды, а на автобусе эта же дорога занимает почти час.
***
Валентина Даниловна начала становиться тёщей из анекдотов с того момента, как мы с детьми уехали с Советской на заводской чердак, в "помещение". Мы уехали не только от тесноты, но и от опасности совершить так называемый свальный грех. Мы жили в такой плотной атмосфере крохотной квартирки, а сексуальная энергия била из меня с такой неудержимой силой, что уехать для меня было наилучшим вариантом. В квартирке мы в прямом смысле всё время стукались боками, и не только ими.
Валентина Даниловна в то время была отнюдь не старой женщиной. Напротив, она была в самом соку, ей было, думаю, лет 45. Она ходила дома не в чопорном костюме и не в скафандре. И я тоже. И Петя. И Юля. Одно присутствие рядом Петра возбуждало меня каждую секунду. Когда мы с Юлей на ночь залезали под стол на свой матрас, я слышал, как в соседней комнатке Петя садится на кровать. У меня вскакивал моментально, и я залезал на Юлю и ебал её безбашенно, я её драл, трахал, рвал на куски. Она же, захваченная моей энергией, отвечала мне полной взаимностью. Она стонала, кричала, дышала, задыхаясь, так как я взваливался на неё и часто забывал о том, что ей просто физически тяжело меня держать, и в соседней комнатке всё это было, конечно, слышно. Мой член врывался в Юлино лоно, а мысли мои были с Петей. Мои руки рвали её грудь, драли ей волосы на лобке, а все мои мысли были с Петей, с его упругой задницей, с его лобком, густо заросшим волосами, с его членом, который я сосал бы сейчас взахлёб. Думаю, что когда и Петя взбирался на свою жену Валентину Даниловну, то его страстью был я - человек, который находился от него за тридевять земель, в тридесятом царстве - в соседней комнате, за тонкой дверкой, похожей на тряпичную занавеску.
Словом, дальше так продолжаться не могло. Должно было что-то случиться. Не понимаю, как мне хватило благоразумия, чтобы однажды не попытаться облапить и приласкать Валентину Даниловну, столкнувшись с ней на кухоньке, в ванной, в коридорчике, у кроваток близнецов, которые заняли всю большую комнату. В квартирке негде было повернуться, поэтому мы постоянно друг на друга натыкались. Но если, столкнувшись с Петей, я сто раз за вечер дотрагивался до его руки, члена, попочки, бока, снова руки, то то же самое могло произойти и с его женой.
Как меня удержал от этого Господь, даже не знаю. Только думаю, что и сама Валентина Даниловна была бы отнюдь не прочь испытать такое семейное счастье. Не знаю, хватило ли бы ей духу переступить роковую черту и вступить со мной в половую связь, оказавшись в одной разобранной постели с собственной дочуркой Юлей с её вечно распаренной пиздёнкой и с мужем Петей, но то, что мы вдруг снялись и уехали жить на завод, её раздосадовало чрезвычайно. Она была просто разгневана нашим поступком.
***
Началось с её стороны какое-то вечное недолюбливание меня. Не согрешу, если скажу, что это она, которая, как челнок, сновала между Петропавловском и Токио, способствовала в конце концов нашему с Юлей разводу. Даже, может быть, это она познакомила Юлю с Юрой Кимом, которого я никогда в жизни не видел, если не считать нескольких фотографий. Его дочь Марину Юля мне сбросила, и я растил и воспитывал эту красавицу, не спрашивая о том, почему, собственно, родные мать и отец от неё отказались, и лишь потом я узнал некоторые подробности тёщиного интриганства.
В самом деле, я молчал, но меня поражало, почему Юра Ким, парень родом из Южно-Сахалинска, ни разу не навестил свою дочь Марину? Окольными путями выяснилось, что Юра, работавший в Токио от своей Южносахалинской компьютерной фирмы, глубоко сомневался в том, его ли это дочь. До него у Юли был роман с каким-то другим человеком - с кем конкретно, понятия не имею. Сама Валентина Даниловна мне как-то проговорилась, что она меня с Юлей не разводила, это сама Юля запуталась в "токийском роковом треугольнике". Вот почему Юля и прилетела в Петропавловск рожать и оставила Марину мне. Про своё участие в том "треугольнике" Валентина Даниловна выразилась так:
- Я всегда на стороне дочери!
Вот и понимайте, как хотите! Но мне достаточно было только знать, что она в том "треугольнике" была четвёртой. Интриги Валентины Даниловны привели к тому, что она, желая счастья своей дочери, сделала довольно несчастными сразу несколько человек: развела нас с Юлей, Юру Кима с его семьей, Марину лишила родного отца, оставшегося неизвестным, и так далее. Цепочку людей, включённых в комбинацию нелюбви Валентины Даниловны ко мне, можно продолжать. Кто знает, сколько родственников у каждого из нас переживали о том, что с нами случилось!
Но всё-таки почему она меня невзлюбила, объяснить я это никак и ничем не могу. При этом она довольно самоотверженно помогала мне растить Петра и Павла, а потом Марину. В первый год на ней лежала забота о пелёнках, памперсах, которые она горами доставляла нам из Токио (в России тогда этого не было и в помине), детском питании. Она всё это привозила на завод или в Синеглазку, не считаясь с погодой. Для Марины она привозила из Токио всю одежду - от пинеток до шубок, японские игрушки, а также роботов и даже игрушечные компьютеры. Всевозможными компьютерами были завалены и Синеглазка, и "помещение". Отпрыски умели пользоваться компьютерами с самого раннего возраста и по ним учили английский.
Думаю, что то, чем разрешилась наша семейная коллизия, было проявлением не столько характера Валентины Даниловны, сколько её женской сущности. Обычно замужняя женщина, уверенная в себе, склонна всё доводить до крайности, а всех вокруг - до белого каления. Но именно ей я обязан тем, что с середины жизни и до самого зрелого возраста, в котором нахожусь сейчас, я не имею в семье женщины - существа, столь же своеобразного, властолюбивого, капризного, своевольного, упрямого, малопредсказуемого и т.п., как и Валентина Даниловна. Я сейчас имею в виду Юлю. В этом она пошла больше в маму, а не в папу.
Но нет худа без добра: наверное, то, что мы с Юлей живём по разные стороны океана, помогает нам поддерживать добрые отношения друг с другом. Валентина Даниловна же бесится ещё и из-за того, что не понимает, как "молодой мужчина" может столько лет жить один, без женщины? Она не может себе даже представить, что "молодому человеку", у которого есть её муж, никакой женщины уже не нужно.
Я по натуре не диктатор, скорее наоборот - считаюсь с каждым высказанным мнением, и меня сильнее всего пугают люди, которые начинают мною командовать. Поэтому если я и глава семьи, то самый приятный из всех возможных. Недаром меня любят Петя и Паша с Мариной, а я люблю их всех. Юлю же они воспринимают, мне кажется, как-то неадекватно: им всё время приходится объяснять, что Юля - их мама, что они ей обязаны своей жизнью. Они с ней всего лишь вежливы. И Валентина Даниловна - не последняя спица в этой колеснице. В значительной степени благодаря ей в нашей небольшой семье носится этот дух внутреннего противостояния. Она не любит меня, не в состоянии объяснить даже себе, за что и зачем. Как-то Пете она сказала, что я для Юли слишком инфантилен. Ей-то какое дело, какой я? Но в том-то и дело, что анекдотичной тёще до всего есть дело, так как она во всём разбирается.
Возможно, я раздражаю Веру Даниловну ещё и потому, что ни разу не вступал с ней в длительные объяснения. То, что можно назвать объяснением, случилось между нами много лет спустя, я об этом расскажу потом, в своё время. Мои отношения с тестем и женой сложились помимо неё, и на них она не влияла. А для меня это было самое главное. Правда, она нас с Юлей развела, нашла для неё неинфантильного мужа, и я за всех рад, но с Петей она развести меня не сумела бы никогда. Но эта славная женщина и не догадывается, что всю свою немирную энергию ей надо было бы приложить именно в эту точку.
Как всякая замужняя женщина, Валентина Даниловна - натура деятельная. Она многократно повторяла, как личный девиз, что своё предначертание на земле она выполнила: родила дочь. Как-то я ей сказал, что это не её дочь. Она позеленела и чуть не заорала:
- Моя! Моя!
- Не ваша, - твёрдо и тихо сказал я. - Без Петра Сергеевича её у вас не было бы.
Валентина Даниловна только что не зарычала. Эта простая истина то ли никогда не приходила ей в голову, то ли она не считает нас, мужчин, за людей. Но, скорей всего, Валентина Даниловна относится к тому поколению, которому советская власть внушила, что мужчина в жизни - ноль, пустое место. Главное место занимает женщина. В разное время, правда, на советскую власть находили заскоки противоположного характера, и она внушала следующему поколению, что женщина в жизни - ноль, а главное - мужчина с его физической силой. Возможно, это-то и называли "прямой линией" партии.
Юля пошла в маму: она тоже была деятельная, всезнающая, она тоже свое предначертание на земле выполнила. Сначала Юля давила на меня, чтобы я перешёл работать в её "Квант", но потом, слава богу, отстала. Потом они обе давили на меня, чтобы мы жили там и так, где и как им обеим было удобно: я - на заводе, близнецы - на Советской. То, что я даже и не думал разлучаться с сыновьями, было для Валентины Даниловны чем-то вроде откровения, от которого она не могла оправиться десятки лет: она не предполагала, что на свете может быть отец, который испытывает к своим отпрыскам какие-то чувства. Чувства были привилегией Валентины Даниловны. Но на самом деле чувств у мамы с дочерью было не очень-то много. Они сводились к тому, чтобы все вокруг поступали так, как они считают нужным. Я и Петя представляли собой полную им противоположность: мы жили своей жизнью и ни от кого ничего не требовали. Мы никого не ломали. В этом мы с Петей оказались очень похожими. Он не был диктатором, и я тоже.
Мои отношения с Верой Дмитриевной Кособоковой, например, строились на очень дружеских основаниях, но мы никогда не переходили на "ты" и не забывали о том, что мы всего лишь сослуживцы. Когда у меня были безвыходные ситуации (не с кем было оставить детей), то Вера Дмитриевна всегда была рядом, а когда несчастье случилось у неё, я тоже оказался под рукой.
У неё умерла дочь и остался внук - больной на голову парень, с которым Вера Дмитриевна не могла сладить. Это было её горе. Герман гонялся за дворовыми кошками и душил их. Наконец, соседи заставили её упрятать парня в психиатрическую больницу. Вера Дмитриевна сама чуть не потеряла от горя рассудок. Вдобавок из Волгограда ей сообщили о том, что её единица пошла под сокращение. Это совпало с её вступлением в пенсионный возраст. То есть на неё свалилась сразу груда проблем, каждая из которых была неразрешимой. Тогда я оформил её у себя в представительстве уборщицей.
А у меня дома она была просто незаменима, так как Валентина Даниловна то и дело моталась в Токио, где оставалась на месяц - на большее время визу не давали. Вера Дмитриевна вырастила Петю с Пашей, у неё в первый раз пошла своими ножками Марина. Но как бы мы с Верой Дмитриевной не были близки, мы никогда не переходили определённую черту: не ругались по-семейному, не выясняли отношений, не собачились, на что, собственно, всегда провоцировала меня тёща. Но одно событие развело нас с тёщей навсегда.
***
Я уже говорил о том, что в России в одно время выбирали президентов. Предложили и Пете избраться начальником порта, он отказался, тогда избрали того самого Зарипова, который продал ему свой дом в Синеглазке. Через четыре года снова встал вопрос выборов, и люди опять предложили Пете баллотироваться. А Зарипов к тому времени уже вкусил горечь власти и не захотел переизбираться, и Петю всё же уговорили.
Я радовался этому, и все радовались. Но в то время предвыборную кампанию вёл уже не сам Зарипов, а от его имени какие-то загадочные люди, которые только что появились, - профессиональные политтехнологи. Это специалисты по механике любых выборов. В Петропавловск они наехали целой бригадой и развернули свой штаб в помещении портовой администрации. В комнатах с секретными замками, куда посторонним вход был строго воспрещён и возле дверей которых стояла вооружённая охрана, были установлены компьютеры, принтеры, сканеры. Там печатали предвыборные листовки, плакаты, небольшие газеты.
Первым делом молодые люди из той бригады заставили Зарипова объявить, что его соперник Петр Иванович украл у него дачный домик. Однажды утром из местных газет мы узнали, что прокуратура тут же возбудила уголовное дело против Ивановича. Об этом же напечатала сообщение и какая-то Санкт-Петербургская газета, тираж которой был внезапно распространён в Петропавловске. Почему именно Санкт-Петербургская? Потому что бригада политтехнологов приехала к нам из второй столицы. Было одновременно убито два зайца: создалось впечатление, что преступление, совершённое Петром Сергеевичем Ивановичем, громадно, ведь о нём пишут даже в Санкт-Петербурге! Наверняка, напишут и в Москве. И второй "заяц": найден опасный преступник, который "чуть было не пришёл во власть".
Зачем Равиль Харлампиевич Зарипов это сделал, я не понял, так как мы вместе с ним ездили к нотариусу и вместе составляли акт купли-продажи, под бумагой стоит его подпись. Но истцом выступал не сам Зарипов, а его внук, которого тоже зовут Равиль. Технологи сыграли здесь на сходстве имён; все политтехнологи строят свои игры на реальном сходстве имён и фамилий, а также на словно бы ненароком сделанных ошибках такого рода. Поди потом разберись, какой Равиль и где Равиль. Политтехнологи сочли, что так будет лучше. Видимо, Зарипов им сказал, что поскольку мы тогда ссорились между собой, идти к нотариусу или нет, то бумагу мы скорей всего потеряли. Но мы её не потеряли.
Однако пока суд да дело, пока нам из прокуратуры дали понять, что возбуждено дело, что такого-то числа "гражданин Иванович П.С." вызывается на допрос и т.п., прошло время выборов, и Петя пролетел, так как на нём висело некое мифическое "уголовное преследование", которого не было и в помине. Как только на первом же "допросе" Петя предъявил нотариально заверенный акт купли-продажи садового домика, предмет для возбуждения уголовного дела исчез сам собой. Но время-то прошло. Этого политтехнологи и добивались. Зарипов остался на второй срок.
Когда мы лежали в кровати, Петя целовал, ласкал меня и говорил, что не было в его жизни человека, который бы спас его от позора и от смерти, я первый в этом плане и единственный. В ночь снятия обвинения мы любили друг друга, как в первый день в душевой кабине на Владивостокском вокзале. Мы стали друг другу ещё более родными. Уж теперь мы никуда друг от друга не могли деться: мы были "повязаны" горем, которое нам удалось отвести.
Однако вся эта история далась Пете тяжело: его хватил инсульт. Вскоре после дела с домиком в один из дней ему перекосило лицо. Вместо того, чтобы сразу пойти к врачу, мы стали, дураки, ждать, что всё это "само пройдёт". Но вдруг у него стала пропадать речь. Мы побежали к врачу, который сказал, что время уже упущено. И в самом деле, в тот же день у Петра отнялась вся правая сторона. Больницы, врачи, лекарства, уколы... Дело кончилось тем, что приходит однажды Валентина Даниловна к нам в Синеглазку (я как раз делал морковную запеканку, чтобы идти в больницу к Петру на ужин) и радостно мне сообщает:
- Я только что из больницы. Пообщалась с сестричками. Они сказали, что вы уже были там до двух часов. Анна Григорьевна объявила, что больше держать Петра они не могут, у них срок только до четырёх месяцев. Теперь они переведут его на инвалидность. Она предложила мне отправить его прямо из больницы в прекрасный интернат в закрытой зоне на побережье Тихого океана. Не то Рыболовное, не то Рыболовецкое называется, я не запомнила, но в путёвке всё будет написано. Там прекрасно, чудесно! Тишина, свежий воздух, в коридорах ковры и графины! А что здесь? Кто здесь за ним будет ухаживать? Мне через два дня лететь к Юленьке, уже оформлена виза, собраны чемоданы. Ему там будет лучше, чем в городских условиях, будет обеспечен надлежащий уход. Я из Токио привезу ему какие-нибудь новейшие лекарства. С сестричками я уже договорилась. Боже мой, какую алясочку я подарила Анне Григорьевне! Оторвала от себя! Помните, даже вы сказали, что она мне к лицу?!
Теперь уже я, стоя у плиты, потерял дар речи...
Моё счастье было в том, что Валентина Даниловна уже не могла отложить свой вылёт в Токио.
Я сидел в больнице возле Пети с первого дня его болезни и целыми днями. Когда Кособокова не могла быть с потомством, в больницу приезжали мы все четверо. Но в свободное время Вера Дмитриевна готовила что-нибудь для Петра Сергеевича, и я привозил ему её еду в больницу на следующий день. Близнецы сидели на кровати дедушки и на коленках делали уроки, помогали мне ухаживать за Петром и за другими больными (в палате было пять человек). Марина, вызывавшая своей красотой восхищение у больных и медперсонала, рисовала, а в свободное время очень старательно кормила дедушку. Она ни разу не заплакала, не раскапризничалась. Спать её укладывали в кровать к дедушке, к стенке.
Я не мог себе представить, чтобы Петя хотя бы на минуту остался в больнице один. Мы уезжали оттуда только на ночь. Валентине Даниловне всё это крайне не нравилось.
- Зачем вы ездите туда каждый божий день? Вы же нервируете медперсонал, Алексей Иванович! Мне лично медсёстры жаловались на Марину, что она там бегала по палате. В палате же тяжелейшие больные! Это же отделение неврологии!
Она стремилась направить нас на путь истинный и не раз упрекала в том, что мы "нервируем Петрушу" своим присутствием. Ему нужны покой и тишина, а тут мы являемся к нему всем кагалом. Я ей не противоречил, просто на следующий день мы все или я один опять были в палате и дежурили возле Пети. Утки, памперсы... Кормили его с ложки, я привозил домашнюю еду. Не представляю, как бы я мог жить в такой ситуации иначе. Я был готов уволиться с работы, но Петю одного я бы не оставил ни за что.
В нашу последнюю встречу тёща передала мне паспорт Пети и выписку из его истории болезни. Ровно в 8 часов утра послезавтра я должен был приехать на своей машине к больнице, забрать больного и вместе с медсестрой доставить его в аэропорт Елизово, откуда его на самолете отправят в какой-то "тихий и чудесный" интернат на побережье. Я молча взял документы и через день ровно в 8 утра был у больницы. С помощью санитарки мы вывели Петю, который едва шёл - правая нога у него волочилась, затем мы дружно опрокинули его на заднее сидение моей машины, впереди села медсестра, и мы поехали.
Не раздумывая ни одной секунды, я свернул на Синеглазку. Медсестра крикнула:
- Вы куда? На Елизово же, Алексей Иванович, направо!
Я затормозил возле автобусной остановки, вышел, отворил дверцу со стороны медсестры, высадил её из машины и сказал ей: Большое спасибо вам за помощь, но мы едем домой.
- Вы чего? - опешила она. - А как же путёвка Анны Григорьевны?! Да знаете ли вы, сколько она добивалась этого места, Алексей Иванович?! Райздрав не соглашался! Вместо матери бывшего первого секретаря больного положили! Валентина Даниловна ей свою аляску даже отдала!
Я не стал слушать всю эту галиматью, захлопнул дверцу, сел за руль и поехал дальше. Привёз я Петю в Синеглазку, мы с сыновьями выгрузили его из машины и стали жить-поживать и добра наживать.
***
Моя решимость никому не отдавать Петра была столь сильной и не подлежащей обсуждению, что опускаю некоторые эмоции, которые потом последовали со стороны Валентины Даниловны, когда она доказывала мне, что "Пётр Сергеевич - мой муж, а вы ему никто". В своё время я вкратце перескажу наш разговор на эту замечательную тему. Её муж однажды стал для меня всем, и пусть бы она в своём Токио сбросилась бы с небоскрёба.
Замечу только, что есть вещи, которые волнуют меня гораздо больше. Например, то, что со времени тех событий прошло уже почти десять лет, но врач-невролог Анна Григорьевна ни разу не появилась в нашем доме и не спросила, куда делся её тяжёлый больной, которому она с таким трудом добыла путёвку в дефицитный интернат - для инвалидов? Почему он до него не доехал?
Дальнейший ход событий показал, что то, что Петя не стал начальником порта, было моим личным счастьем. Зарипова подстрелили. В городе состоялись его пышные похороны. Волна убийств прокатилась и в Петропавловске, и в Волгограде. То, что мы жили в Синеглазке в своём маленьком домике, я стал воспринимать как спасение от варварских обычаев, установившихся в России. Каскад убийств покатился по всей стране и перешёл в волну, которая повторялась с ритмичностью, присущей морским волнам.
"Отстрел директоров. В Волгограде убит уже второй генеральный директор компании "Строймеханизация". "В Волгограде убили гендиректора коммерческой фирмы". "В Волгограде застрелили владельца ювелирной фирмы". "В Волгограде застрелили одного из руководителей областной федерации бокса". "В Волгограде застрелен милиционер". "Убийство вице-губернатора Камчатки". "По факту тройного убийства... Я привожу только некоторые из заголовков, которые бросались нам в глаза, когда мы все эти годы привычно копались в Интернете. К убийствам все привыкли настолько, что пришло время, и ни одно из них уже не производило на нас сильного воздействия. Убийства перестали потрясать.
- Живой! Вот видишь, как хорошо, что ты не стал директором порта. Будь любым: косым, хромым, парализованным - только будь со мной! - эти слова я повторял Петру десятки раз, проводя возле него сладкие бессонные ночи.
Я сосал ему с наслаждением, и он всегда кончал с таким напором, что всякий раз его сперма разбрызгивалась по всей комнате. Его болезнь дала нам повод устроиться в Синеглазке в одной комнате. Со временем все три комнатушки в доме оказались при деле: в одной жили Петя и Паша, в другой - Марина, в третьей мы с "дедушкой". Он для меня никогда не был "дедушкой", хотя для конспирации я его иногда так называл. Инсульт абсолютно не сказался на его половой функции. Член продолжал стоять дубиной. Скажу больше: лечь с Петей и отдаться ему было для меня приятнее приятного, а трахать его в попочку в то время было для меня высшим наслаждением, особенно когда он сам меня просил об этом. Я понимал его желания по его глазам, а когда он стал произносить первые звуки - по выразительному мычанию. Но со временем речь к нему вернулась.
- Сегодня - ты меня.
- А можно?
- Я умоляю, Алёшка! Мне нужно!
Что для меня могло быть важнее?! Ему это нужно!
Мы с трудом дожидались того времени, когда Марина днём засыпала, а близнецы были в школе до самого вечера. Мы ложились, и я наяривал его с такой любовью, которая, клянусь, не посещала меня и во Владивостоке. Я входил в его попочку медленно, наслаждаясь каждым сантиметром своего тела. Петенька оттопыривал свою попочку навстречу мне. Ему нравилось всё, что я с ним делаю: просто ли остановлюсь, воткнувшись в него по самые яйца, покручусь ли внутри, поелозю ли взад-вперёд. Он задыхался от счастья, стонал, мой любимый человек, и я, забыв о себе, старался, чтобы он первым предупредил меня:
- Лёшенька, я сейчас кончу!
И только после того, как мой член сжимала судорога его анала, я позволял себе разогнаться и оттрахать его попочку уже для себя. Часто он мне говорил:
- Я тебя замучил. Ты меня таскал на себе, кормил с ложки, стирал за мной, я видел, что ты вот-вот упадёшь от усталости.
- Я?! Такого со мной никогда не было. Единственное, чего я боялся, так это того, что жене удастся отправить тебя в поселок Рыбацкий или куда-то ещё, в тихое и чудесное место. Я бы тогда перевернул всю Камчатку с её закрытыми зонами, но ты бы там не пробыл и дня. Я бы тебя вынес оттуда на себе.
- Валька хотела как лучше.
- Конечно. Кто бы сомневался!
Вообще в то время, о котором я рассказываю, когда Петя заболел и попал в моё полное распоряжение, мои контакты с ним поднялись на ещё более высокий уровень. Наверное, я правильно выражаюсь. Да, на более высокий. Наши отношения всегда были в высшей степени любовными, но во время болезни мы стали просто одним целым, хотя такое ощущение на протяжении жизни у меня возникало не однажды. Но понимаете, когда вы помогаете человеку делать всё, что прежде он делал сам, то вы становитесь им. Для этого вы должны быть им, чувствовать, как он, чтобы нечаянно не сделать ему больно.
Врачи "утешили" нас тем, что нервные клетки не восстанавливаются, поэтому, втолковывали нам, паралич Ивановича - постоянный, и улучшения не предвидится. Никогда. Главную свою задачу они видели в том, чтобы не дать параличу распространяться. Свои действия они объясняли мне очень серьёзными словами, подробно. Детально описывали устройство человеческого организма, рассказывали, что с Петей случилось: что такое мозг, позвоночник, нервная система. Но когда совершилось предательство, и они за мелкую взятку курткой-аляской постарались избавиться от тяжёлого больного, отправив его в какой-то захудалый интернат для умирающих, то я сказал себе, что обращаться к врачам больше не имеет смысла, если только чтобы испортить себе настроение.
Нервные клетки у человека прекрасно восстанавливаются! Не видел этого под микроскопом, но твёрдо говорю: из парализованного и мычащего человека мой ненаглядный и любимый Петя опять превратился в почти здорового человека, каким и был до удара. Конечно, это произошло не сразу, на это ушло примерно полтора года, даже меньше.
Началось всё с того, что только одна крошка Марина понимала, о чём мычит дедушка. Сидя на горшке (к которому, кстати, её очень трудно было приучить), она нам переводила дедушкины слова. Почему они так хорошо понимали друг друга, сказать не могу. Десятидневными массажами я восстановил Пете симметрию лица. Через месяц я снова делал ему массаж дней десять подряд. Лицо "встало на место". Сначала передвигаться по комнате Петя не мог, потом он начал ходить, но только со стулом, держась за его спинку, потом перешёл на палку, а вскоре и с палкой было покончено. Теперь он прекрасно ходит на своих двоих.
Труднее всего пришлось с восстановлением речи. Мы начали с букваря. Петя учил Марину читать и сам учился произносить буквы и звуки. Потом читал слова наоборот. Потом пришло время непреодолимой трудности: связать два слова, например: "Дай ложку". Отдельно он всё произносил прекрасно: "Дай" и "ложка". А сказать слитно: "Алёша, дай ложку" или: "Петя, дай, пожалуйста, дедушке ложку" - он не мог. Но читать стал свободно с листа. Петя читал вслух Марине:
"У лукоморья дуб зелёный,
Златая цепь на дубе том".
Она его замучила просьбами:
- Дедушка, почитай! Дедушка, почитай!
Они садятся, Марина упрётся локтем в колено дедушке, тот держит в руках книжку и читает довольно складно:
"Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком".
- А что такое пряли?
- Делали пряжу.
- А что такое пряжа?
Вот так постепенно у него восстановилась речь. А примерно через полтора года и весь человек восстановился. Почти со дня приезда мы стали выходить во двор. Летом Петя следил за Мариной в песочнице. После мы гуляли с ним по поселковой улице до водокачки и обратно. Конечно, до сих пор его беспокоят остаточные явления. Он жалуется на сильную боль в правой ноге, когда нужно встать после долгого сидения. Ему больно вставать утром с кровати, поэтому прежде этого ему нужно размяться, сделать небольшую гимнастику рук и ног. А насчёт его нервных клеток ничего сказать не могу. Знаю только, что человеку, который перенёс инсульт, противопоказаны нервные потрясения. Но на такого рода вещи оказалась очень большой мастерицей его жена Валентина Даниловна.
***
Ранее я уже сказал, что за всю нашу жизнь я с ней объяснился только один раз. Это произошло как раз из-за Пети, которого я не дал отправить в интернат. Тогда-то между нами и состоялся приблизительно такой разговор на повышенных тонах.
Вернувшись из Японии и узнав, что её любимый Петя отнюдь не в интернате, а опять в Синеглазке, Валентина Даниловна фурией влетела в наш дом, сбросила с себя манто и начала возмущаться моим самоуправством.
- Он мой муж! Вы ему никто! - кричала она при близнецах, Марине и при самом Пете, которому в то время было предписано больше лежать. - Вы его лишили профессионального ухода! Была достигнута договорённость!
И я, который никогда не отвечал ей, какими бы её выпады не были резкими, на этот раз счёл необходимым с ней поговорить.
- Ну, вы ему жена, - спокойно сказал я и повторил, - жена. А я ему зять, а малыши ему - внуки. Что дальше?
- Как это "что дальше"?! Я жена!
- С вами же не разводятся.
Она просто задохнулась от возмущения, которое потом выразила в фразе:
- Да я ему же-на-а-а!
- Ни у кого из нас нет права им распоряжаться.
- Есть!
- Ни у кого нет. Распоряжаться собой может только он сам. Сначала лишите его дееспособности. Вы для этого и хотели сплавить его в интернат для неизлечимых инвалидов.
- А он дал согласие туда ехать! Это вы поворотили машину!
- Валентина Даниловна, - сказал я беспредельно спокойно, - он туда не поедет.
- Поедет! Я вызову милицию! Мой долг - спасти мужа! - и она уже побежала к дверям, чтобы одеться и мчаться за милицией.
- Вы думаете, что участковый на своём газике увезёт инсультного больного в интернат?
- Да! - завопила Валентина Даниловна.
- Что ж, вызывайте. Милиция нужна, чтобы разобраться во взятке, которую вы всучили врачу за место в интернате, - вдруг сказал я.
В этом месте разговора возникла пауза. Валентина Даниловна продолжала надевать меховое манто, но, кажется, вспомнила историю с покупкой дома и с нотариусом. После неё в семье за мной утвердилась слава человека, который кое-что понимает в законодательстве. Я воспользовался её молчанием, чтобы пойти в наступление.
- Почему вы хотите избавиться от мужа?
- Я?! Избавиться?!
- Ну да. Зачем вы дали врачу взятку новой курткой-аляской?
- Это был подарок ко Дню медработника.
- Да, всего лишь подарок, но взамен вы получили место для своего мужа в интернате, где людей признают недееспособными.
Снова наступила короткая пауза. По глазам тёщи я увидел, что Валентина Даниловна только сейчас осознала, насколько она меня недооценивала: я оказался крепким орешком. Я стал первым настоящим мужчиной на её жизненном пути, который перед ней не отступил. Не уступил ей ни пяди. Я, "инфантильный", сокрушил крепость по имени Замужняя Женщина Валентина Даниловна! Возможно, в этот момент она горько пожалела, что развела свою дочь с "настоящим мужчиной", которого она почему-то называла "инфантильным". Она меня не разглядела. Я оказался неинфантильным.
- Петр Сергеевич здесь, и он останется здесь, - сказал я после некоторого молчания.
- Ну, а вы-то по какому праву распоряжаетесь им, если он такой дееспособный? - спросила с вызовом тёща.
- Я распоряжаюсь не им, а вами. Место Петра Сергеевича - дома. Вот его семья.
Тут в разговор вступили Петя и Паша. Со своим юношеским максимализмом они пошли чуть ли не дальше меня:
- Ба, а почему ты хочешь отправить дедушку в интернат? Ты хочешь от него избавиться?
Марина залепетала:
- Избавиться? От дедушки? Почему ты хочешь избавиться от дедушки?
Валентина Даниловна не отвечала на эти "глупости". На этом наше первое и последнее в жизни объяснение закончилось.
- Вы и внуков настраиваете против меня, - вздохнула примирительно Валентина Даниловна, снимая манто. - Злая бабушка, которая не чает избавиться от дедушки, упрятать его в интернат для умалишённых. На самом деле там у него есть хоть какая-то возможность встать на ноги. Давайте его туда отправим! Анну Григорьевну я беру на себя!
- Об этом даже и не помышляйте.
- У него же паралич! Ему нужен постоянный медицинский уход, уколы, процедуры. Петя, ты-то хоть знаешь, что я не хочу от тебя избавиться?
Петя кивнул.
- Ну, хоть он знает. Сказать не может.
***
Вам может показаться, что я привёл здесь пошлое, анекдотичное объяснение тёщи с зятем. Но я считаю, что тогда я спас человека от верной смерти. Кто знает, что ждало бы Петю в далёком, недоступном интернате, среди незнакомых людей? Всех этих нянек, медсестёр. Парализованный, мычащий. Не могу себе даже представить его в таких условиях выздоравливающим. Мне кажется, что тот интернат, как и многие другие в России, - это место, из которого никто не возвращается.
В последние годы появилось столько сообщений о "внезапно горящих" интернатах! "Руководители сгоревшего Камышеватского дома-интерната привлекаются к ответственности", "Экс-директору сгоревшего дома-интерната для престарелых в Белгороде Людмиле Боровской предъявлено обвинение", "Сгорел дом престарелых в республике Коми". Разве только наивные школьницы верят, что причиной пожара было "короткое замыкание", "горящая сигарета". Даже внук Кособоковой Герман рассказывает бабушке, когда та к нему приезжает:
- Ты ко мне приезжаешь, и я тебе отдаю свою пенсию. А тут есть больные, к кому вообще никто не ездит. Они пенсию складывают под подушку. Куда её ещё девать-то? Мы же живём на всём готовом. На улицу нас не выпускают. Надвигается какой-нибудь праздник, подходит к одному такому медсестра, делает ему укольчик - и нет больного. Зато есть на что медперсоналу выпить и закусить.
А Валентина Даниловна всё со своими "сестричками". Достала! Но она права: когда мы ездили в больницу к Петру почти полных четыре месяца - кругом одни "сестрички"! Хоть бы один врач - мужчина! Везде женщины: врачи, медсёстры, няни. Не знаю, как в других городах, а у нас в Петропавловске мужчин в больнице мы видели только в охране: на воротах и внутри. Родственников не пускают внутрь, если не купишь у них бахилы. Сделали посещение больных платным. Этих охранников кормят больничной едой бесплатно. Они ненавидят нас, если мы приходим со своими бахилами. Да я бы разорился, если бы каждый день покупал у них бахилы на всю нашу семью!
Вообще в последнее время про социальную защиту, которой принадлежат интернаты, много всякого прочитали. И про сгоревших инвалидов с престарелыми, и про сирот, которых приёмные родители утопили в болоте или сбросили с балкона. А она всё со своими "сестричками"! Думает, что если у неё кругом женщины, то именно они будут решать судьбы мужчин. Пусть сперва повесятся!
Если Петя меня разлюбит, это его дело. Я не буду его держать, падать ему в ноги и упрекать, что вот, я тебе жизнь спас, а ты меня бросаешь. Я спас его, и нисколько, нисколько не сомневаюсь в том, правильно ли я поступил.
Возможно, если бы "злой бабушке" удалась её затея с интернатом, то её жизнь шла бы по накатанной колее. Валентина Даниловна по-прежнему бы верховодила в доме. Но в жизни этой женщины наступил решающий перелом, и она сама его приблизила, не в меру разогнавшись.
В квартирке на Советской она осталась одна. В Синеглазку я попросил её приезжать, только когда я дома. Она восприняла это как суровое испытание, устроенное ей озверевшим зятем. Война анекдотичной тёщи с зятем вступила в открытую фазу. Я не желал волноваться, не зная о том, что она там делает с Петей в моё отсутствие. Вдруг она и в самом деле нагрянула бы в Синеглазку с милицией? Уезжая в представительство, я всегда старался оставить вместо себя Кособокову. И как-то тёща действительно нагрянула к нам без меня, но Кособокова её не пустила: не открыла дверь, и всё. Вера Дмитриевна тут же позвонила по мобильному мне, я бросил всё и примчался домой. Но Валентина Даниловна уже убежала в гневе от перенесённого унижения. Это был ей урок. Ситуация с Валентиной Даниловной мне напомнила историю со Львом Николаевичем Толстым и его женой Софьей Андреевной, которую тоже не допускали до больного мужа, хотя она к нему рвалась.
В Токио, куда Валентина Даниловна продолжала регулярно мотаться, Юра Ким тоже не понял её командного настроя и отказался жить с ней под одной крышей. Но поскольку Юля всё же родила от него сына, то Валентина Даниловна по-прежнему выезжала к дочери, но вместе с Кимами не жила. Ей снимали отдельное жильё неподалеку от небоскрёба. Она стала для Юли и её сына "приходящей няней".
Мир, созданный мною в Синеглазке, представляется ей из Токио сказочно прекрасным: по вечерам мы все, окружив любимого дедушку, читаем сказки Пушкина, пьём чай с вареньем. На самом деле мы решаем сотни проблем - с учёбой, едой, стиркой, с ломкой характеров, с возрастными и невозрастными свойствами, к тому же я погряз в ремонте дома. Мир дочери тоже видится тёще уютным, пряничным: Юля с Юрой и сыном Никитой в своей квартире на 47 этаже небоскрёба воркуют от счастья. И лишь одна она, Валентина Даниловна, в своей съёмной квартирке поблизости от небоскрёба коротает унылые вечера, и ей не с кем перемолвиться русским словом. И денег у неё своих нет. Что новый зять с дочкой подкинут, с тем и шляется по магазинам. Чуть ли не каждый вечер она звонит нам из своего Токио или из Нового Орлеана, куда по делам фирмы вылетают Юля с Юрой и Никиткой (в наводнение их фирма уцелела), и поёт несвойственным ей сопрано:
- Алексей Иванович, это Валентина Даниловна.
- Я вас узнаю, Валентина Даниловна.
- Ну, как вы поживаете? А вы сегодня разрешите мне поговорить с Петром Сергеевичем?
Или испуганно съязвит:
- Кособокова сейчас у вас? Хозяйничает? - словно бы Вера Дмитриевна по моей злой воле замещает её, законную бабушку.
Мне бы её пожалеть, но я не хочу забывать, как она угрожала мне милицией. Она мне напоминает подстреленную Татьяну Ефимовну Никитину: та тоже вела себя просто по-бандитски, пока я не применил к ней силу и не сбросил её со стула. Она мне предлагала сесть напротив неё, поговорить по душам и забрать свои ботинки!
Петя мне объясняет:
- Да нет, твоя Ефимовна - это одно, а Валька - очень хорошая баба. Просто она никогда ещё не сталкивалась с тем, что я болен, привыкла к тому, что я всегда на ногах. Я видел по её глазам, что она перепугалась произошедшего со мною больше моего. Я лежу пластом, пошевелиться не могу, мычу, сказать хочу, но у меня не получается.
Валентина Даниловна щебечет ему из Токио:
- Вот какая у нас с тобой жизнь, Петруша: ты с внуками, и я с внуком. Кто знает, увидимся ли мы ещё?
Петя отвечает:
- Да мы же с тобой совсем не старые, Валь. Как там внук Никитка?
- Я тебе его фотографию послала. Попроси Алексея Ивановича, чтобы он открыл твой почтовый ящик, мы с Юленькой специально для всех вас наснимали целый альбом.
***
А Вера Дмитриевна действительно больше времени проводит у нас, чем у себя, чаще просто приезжает к нам и сидит, рассказывает что-нибудь из жизни Петропавловска, завода, первой приносит известия, кого ещё убили или "расстреляли в упор". Она знает, что я не люблю, когда она стирает или готовит еду, так как я всё делаю сам. Её горе - это её внук.
- Всё время просится домой, а я не знаю, забирать мне его из больницы или нет. Врач говорит, что у него психика неустойчивая. Знаете, Алексей Иванович, кошки, которых он погубил, мне снятся. Снятся! Обступают со всех сторон! Господи, я же его боюсь, Германа. Вот только и езжу к нему, чтобы забрать пенсию. Может, этим и спасаю? Если бы не ваша Марина, я бы совсем, наверное, рехнулась. А что я буду делать, если она после школы надумает поехать в Москву или во Владивосток?
- Не будем заглядывать так далеко, Вера Дмитриевна.
- Далеко... Вот бы ваша Юлька ещё кого-нибудь вам подкинула.
По Пете теперь и не скажешь, что у человека был инсульт. Сидит за рулём, снова работает в порту. Прибавка у него к пенсии солидная. Правда, инвалидность с него почему-то не снимают.
Петя и Паша всё-таки вместе уехали во Владивосток. Петя поступил в Морской государственный университет имени адмирала Г.И. Невельского (в бывшее Высшее морское училище) на факультет эксплуатации водного транспорта и судовождения, а Паша поступил на факультет журналистики Дальневосточного гуманитарного университета. Ссорились они на этой почве целый год, временами даже не разговаривали. Петя хотел ехать учиться в Санкт-Петербург на факультет журналистики, а Паша и слышать не хотел о литературе и мечтал стать капитаном. Они намерены были даже разлучиться. Мы с Юлей и бабушка с дедушкой едва-едва уговорили их не совершать этой ошибки.
Марина заканчивает очередной класс, стала почти девушкой. Она самая красивая в школе, учится только на пятёрки. Учителя обещают ей выдать аттестат с отличием. Несколько раз она летала в Токио к маме, но однажды тоже внезапно остыла к ней. В чём тут дело? Почему у молодёжи такая странная реакция на Юлю? Каждое лето мы предлагаем Марине лететь в Токио, но она отказывается. В точности повторяется история со старшими братьями. Они маму не видели с рождения, и как-то не скучают без неё.
Но хуже всех, наверное, мне: я без Пети не могу прожить и часа, совсем надоел ему своими телефонными звонками.
***
Но не только Вера Дмитриевна живёт ожиданием будущего. Я тоже. Через несколько лет мы с Петей останемся в Синеглазке одни. Предчувствую, какая жизнь у меня наступит! Я смогу, не боясь, не оглядываясь и не вздрагивая от каждого шороха, делать то, что мне захочется. Прикасаться к Пете, прижиматься к нему, обнимать любимого. Мы будем каждый вечер ложиться с ним в одну кровать и засыпать в объятиях друг друга.
Мне даже не верится в то, что такое время когда-нибудь наступит.
Мы друг без друга не можем! Наше счастье бесконечно!
P.S.: От всего сердца благодарю своих постоянных читателей: Валерия, который всегда поддерживает меня, Аlgay, а также Сашу Д., и многих, многих других, кого моя правдивая повесть не оставила равнодушными. Будьте счастливы!