Мое гостиничное пребывание запомнилось мне, как самое страшное, что я переживал за всю свою жизнь. Я никогда до того не любил. То, что я испытывал, было таким болезненным страданием, которое, мне кажется, ещё никому из людей описать не удалось, - если только Шолому-Алейхему в его рассказе "Иоселе-соловей". Там парень от любви сходит с ума и становится деревенским дурачком.
Для меня любовь к Петру Сергеевичу Ивановичу характеризовалась прежде всего сильными загрудинными болями и невероятной душевной тоской. Я не мог понять, почему эта мучительная, щемящая боль не уходит. Я только знал, что она из-за Петра. Я боготворил этого мужчину - и ничего, абсолютно ничего не мог с собой поделать. Мысленно я падал перед ним ниц, был готов выполнить любое его пожелание. То, что его не было со мной рядом, приводило меня в полнейшее отчаяние. Я не имел сил ни на работу, ни на еду, ни на то, чтобы реагировать на какие-то повседневные вещи, наподобие общения с гостиничной горничной. Петр Сергеевич Иванович поглотил всего меня, целиком. Я в нём растворился без остатка. Это была любовь, должно быть, равная помешательству, но, возможно, и самая типичная. Не знаю, что испытывают, любя, другие люди.
Вдобавок в первые дни пребывания в Петропавловске я заболел - началась акклиматизация. Со мной случилось что-то вроде сильной простуды. Я не мог даже выехать в представительство: температура зашкалила за 39. Вера Дмитриевна Кособокова не была моей начальницей, она представляла на Камчатке Волгоградский консервный завод, была чем-то вроде передаточной инстанции. Я был прислан сюда, так как потребовалось присутствие экономиста, специалиста в области деловых контактов между предприятиями, в частности, поставок определенной номенклатуры. Само собой, требовалось постоянно регулировать вопросы ценообразования и взаиморасчётов. Надвигалась новая эпоха, когда единоначалие из Москвы заканчивалось, и депутаты приняли закон о переводе некоторых предприятий (фактически всех) на хозрасчет и самофинансирование. Мы попали в число таких заводов одними из первых. Наступало время, когда выживать должно было каждое предприятие в отдельности. Этот экономический процесс предшествовал политическому событию: развалу СССР. Так что те, кто теперь говорит, что с развалом страны вдруг оборвались налаженные связи между поставщиками и производителями, неправы: раздел функций начался гораздо раньше. Время взаиморасчетов пришлось на конец 80-х годов.
А вот когда предприятия разделились и почувствовали свою полную самостоятельность, рухнул Союз нерушимый. Меня, молодого, послали на край земли, чтобы я наладил связи с нашими постоянными поставщиками, которые уже тогда были вольны выбирать тех, кому они будут отгружать консервы, а кому - нет. Нам было важно не упустить их, чтобы волгоградцы всегда имели к своему столу консервированные сорта красных дальневосточных рыб. Вера Дмитриевна, человек местный, была, конечно, для такой работы непригодна, потому что она была женщиной простой, с неполным средним образованием. Она тут всех знала, но совершенно не разбиралась в бухгалтерии и тем более в экономике. Когда ей экономист Камчатского завода сказала, что завод будет поставлять в Волгоград консервированную чавычу (и другие красные сорта рыб) не по 1 рублю 03 копейкам за условную банку, а за 1 рубль 53 копейки, то Вера Дмитриевна сочла, что Зоя Антоновна (экономист) "просто вредничает". "У неё и муж пьяница, и сын, а дочь вообще в загуле, не просыхает. Наверное, и она с ними заодно глушит потихоньку", - прислала она нам в Волгоград телефонограмму. Вера Дмитриевна Кособокова была хорошим человеком, но очень далёким от производства. Но даже Вера Дмитриевна прекрасно поняла, что человек, прибывший с материка, должен сначала переболеть.
- Болейте, болейте, обязательно переболейте, - говорила она мне. - Я, когда сюда приехала из Минска, вообще оглохла на одно ухо! Только лежите, не вставайте, а то оглохнете - никто вас тут не вылечит, все врачи отсюда давно сбежали на материк. Нам тут остаётся только материться, когда заболеешь! Помогает, знаете, помогает! Мне ухо лечила доктор Рубинштайн - такая была женщина гениальная! Вылечила мне ухо! Я её и след с тех пор потеряла. Заболело ухо у подруги, искала - о такой тут и не слыхали...
На высокую температуру выпали конец недели и суббота с воскресеньем. Окна моего номера выходили во двор гостиницы, а в последний раз я видел Ивановича напротив парадного входа - на противоположной стороне улицы Ленина. Очень часто я, с риском для уха, вставал с кровати, выходил в коридор, шёл в холл, окна которого выходили на улицу Ленина, и часами простаивал там на сквозняке, надеясь, что Петя почувствует, что со мной, что я умираю без него, и придёт. Если уж даже Вера Дмитриевна поняла, что человек с материка должен переболеть, то неужели этого не поймёт Петя?!
Отчаяние моё было поистине беспредельным. Вечерами и ночами, когда Петя под окнами гостиницы уже никак не мог появиться, я лежал, уткнувшись головой в подушку, и бесконечно спрашивал себя, что со мной происходит? Почему я полюбил Петра? Основательные вопросы, вроде того, что всё-таки это неестественно, когда мужчина любит мужчину, перемежались более простыми: почему он мне не позвонит в гостиницу? Никто же не узнает, что он меня любит. Почему он этого не делает? Я смиренно хотел одного: держать этого человека в объятиях, прижиматься к нему и прижимать его к себе. Дело было вовсе не в сексе, у меня даже не стоял все эти дни, не встал ни разу. Дело было в чистой, глубокой - в настоящей любви к человеку, который меня бросил.
В те гостиничные дни я плакал от обиды безудержно, сильно, помногу. Это были слезы любви. О них у писателей я где-то читал, но о физических страданиях не писал, кажется, никто. В те дни проживания в убогой гостинице я понял, что ни одна болезнь на свете по своим болезненным ощущениям не может сравниться с любовью. Возможно, страдания удалось бы облегчить, если бы я мог хоть кому-то рассказать о том, что я переживаю. Но моя любовь к Петру была запретной. Часы пролетали, я или лежал без сна, или стоял у окна в гостиничном холле. Пётр ко мне не шёл. Он не чувствовал меня так, как я его.
Гостиничный быт убедил меня и в том, что даже если бы какой-то человек пришёл ко мне, навестил бы меня тут, то об этом не узнал бы никто в мире. Гостиница жила своей жизнью. Никто из работников даже ни разу не поинтересовался, почему я не выхожу на улицу, может быть, я заболел, нуждаюсь в помощи? Никто не спросил, не принести ли мне кусок хлеба, пакет молока? У меня в номере не было ничего - и ничего мне не было нужно. Я не испытывал голода. Значит, Пётр мне лгал насчёт того, что нам нельзя встречаться. Он просто этого не хотел. Возможно, в частых командировках во Владик он время от времени встречает таких лопухов, как я, и влюбляет их в себя. Он знает, что прекрасен и что никто не может отказаться быть с ним, как и я. Простая случайность, что нам оказалось по дороге. Наверное, в другие разы он облапошивал на вокзале ребят, которые не едут на Камчатку.
Но какие бы мысли ни осеняли меня, ни одна не ослабила моей любви к Петру. Не было вещи более важной для меня во всём мире, чем увидеть его. Наконец, это желание превратилось во что-то, похожее на грёзу, бред, сон наяву. Мне казалось, что если я вот прямо сейчас увижу Петра, если он придёт ко мне, то я без слов упаду в обморок. Или сразу умру. Никаких слов не будет. Я уже растерял все слова, какие мог бы сказать ему при встрече.
Не знаю, до какой степени отчаяния я бы дошёл, если бы вскоре после выздоровления Кособокова не предложила мне покинуть гостиницу и перебраться поближе к представительству: она мне там подыскала, как она выразилась, "помещение".
- Алексей Иванович, мы не можем больше платить за гостиницу, они начали драть с нас огромные деньги, и говорят нам, что их тоже, видите ли, перевели на хозрасчёт, - сказала мне Вера Дмитриевна. - Это не я придумала, это директор вашего завода Анатолий Игнатьевич мне звонил, чтобы я вам подыскала что-нибудь подешевле, а то вы один разорите весь завод, не обижайтесь. Я немедленно согласился на переезд, но мысль оказаться вдали гостиницы, где бы меня мог найти Петя, ужаснула меня ещё сильнее, чем все предыдущие мысли о его измене. Теперь, когда он не будет знать, где я, как же мы найдём друг друга? Куда он придёт, если не в гостиницу?!
"Помещением", о котором говорила Кособокова, была крохотная комнатка под крышей административного здания консервного завода. Это был полутёмный чулан рядом с моторным отделением грузового лифта. Вероятно, прежде там хранили ветошь и лифтовые детали. Но при комнатке был обложенный кафелем туалет.
- Лифт работает редко, - говорила Вера Дмитриевна, - и в основном тогда, когда вас, Алексей Иванович, не будет дома. А вечером, после работы, лифт не работает, и у вас тут будет тишина! И есть окошко. Амбразура, конечно, но воздух всё-таки поступать будет, если окно открыть.
Она смотрела на меня с испугом: неужели я соглашусь жить под крышей здания в этой каморке? Но она была для Волгоградского завода бесплатной. Камчатский консервный завод предоставлял мне её на условиях взаимообмена: в Волгограде представитель Камчатки тоже жил в заводоуправлении. Наше представительство помещалось на третьем этаже здания.
- Спуститесь три лестничных пролёта - и вы на работе! - радовалась за меня Вера Дмитриевна. - А мне сюда приходится добираться из самого Елизова - автобусом, представляете! Ваше счастье, что вы не знаете, как у нас работают автобусы! Вот наступит зима, вы мне ещё спасибо скажете! А я вам завтра сюда притащу кровать с матрасом и велю Нинке Бутылкиной вымыть тут всё до последней щёлки. Бутылкина - это её кличка: пьёт, Алексей Иванович. А так - хорошая женщина, и как уборщица - руки золотые. А её настоящая фамилия - Улыбкина.
Я перебрался в каморку под крышу. Отныне я был отрезан от мира: территория консервного завода была окружена забором, находилась под охраной. Чтобы выйти в город, я должен был пройти через проходную. Петя, мой любимый человек, никогда в жизни не догадается, где меня искать!
***
Мой переезд ознаменовался двумя событиями: приходом камчатской зимы и полным отрезвлением. Мы в Волгограде тоже не избалованы климатом, но то, что началось в ноябре в Петропавловске, было настоящим адом. Все тротуары и мостовые обледенели и сверкали, как каток. Дули такой силы ветра, что нельзя было выйти на улицу: людей сносило в сторону, сшибало с ног. Даже пройти из корпуса в корпус было опасно. Могло уронить, швырнуть и ударить обо что-нибудь железное. Я не видел и не предполагал ничего подобного. На всю зиму Камчатка была отрезана от России: не ходил пароход "Русь", не летали самолеты. Автомобильного транспорта на Камчатке не было, да и сейчас нет: там нет дорог, разве только в пределах отдельно взятого населённого пункта.
Рискуя уже не ухом, а всей своей жизнью после работы я отправлялся к гостинице. Выходил за фабричную проходную, садился в автобус, который почему-то ещё курсировал в темноте, и он вез меня в центр - на две улицы: Ленина и Советскую. Там я, в полном одиночестве, раздираемый ветрами, укутанный с головой в пальто и шарф, блуждал взад-вперёд перед гостиницей, потом ходил туда-сюда по Советской улице, всматривался в окна жилых домов, надеясь увидеть хотя бы тень любимого, хотя бы мельком профиль Пети.
Он мне лгал, так как в городе было не две улицы: я жил вдали от Ленина и Советской, нужно было ехать автобусом, там располагался какой-то микрорайон, в котором тоже стояли блочные жилые дома, в самом высоком из них было 4 этажа. Он вообще лгал мне во всём: город представлялся мне настолько разбросанным, что мы с ним могли бы спокойно встречаться в каком-нибудь магазине. Ну, как будто случайно. Почему нет? Почему?! Только бы увидеть его! Хоть издали!
Моё отрезвление было сродни прозрению: в ответ на коварство этого человека, который поступил со мной так подло, я его возненавидел. Репетицию этого чувства я уже провёл на пароходе, когда Иванович вёл себя по отношению ко мне высокомерно. Значит, ему вообще было свойственно высокомерие.
Борясь с порывами ветра, я упорно вглядывался в чужие, залитые светом окна на Советской и на Ленина, видел, как люди живут: ходят по комнатам, садятся за стол, перед телевизором - им было плевать на ветер. А я ходил взад-вперёд, и моё сердце обрывала тоска любви. Поздно ночью я возвращался на завод, поднимался к себе в каморку под крышу - и тут мне не давал спать грохот ветра, который хотел сорвать крышу.
Но почему я вообще решил, что Пётр живёт на Ленина или на Советской? Он мог жить где угодно, в другом микрорайоне, даже в соседнем с заводом доме. Моё отчаяние было безгранично, а мои поздние возвращения на завод обратили на себя внимание охраны. В один из дней Вера Дмитриевна меня спросила:
- А что, Алексей Иванович, у вас тут родня или знакомые с Волгограда, что вы к ним по ночам ходите? Или, может, уже завели кого? Только не из разделочниц.
- Да нет, ездил несколько раз в гостиницу, приезжали из Волгограда.
- Чем же это они добрались сюда? Самолеты не летают, Алексей Иванович.
- Они тут живут, в гостинице, Вера Дмитриевна, живут. Работают тут по контракту в порту.
Не успел я опомниться, как наступила зима: город засыпало снегом по вторые этажи жилых домов. Снег сыпал сутками без перерыва - не было видно ничего на метр вперёд. С неба валила сплошная стена снега. Её не разрежали даже могучие ветра, которые дули с прежней силой. Такого красочного явления природы я в Волгограде, конечно, не мог увидеть. Дворники и жители первых этажей отбрасывали от окон лопатами снег, чтобы обеспечить доступ света, а снег валил и валил. Однажды ветра ненадолго прекратились, и я увидел, что Камчатка - прекрасный край красивых зимних пейзажей. Со своего чердака я оглядывал город до самого Авачинского порта, где работал Петр Сергеевич Иванович. Там, на голубом горизонте высились безработные подъёмные краны. Но таких ясных дней выпало за всю зиму всего несколько. По своей волгоградской привычке я думал, что раз установилась ясная зимняя погода, то она будет продолжаться неделями. Ничего подобного: на Камчатке один спокойный день или несколько ясных часов сменялись несколькими неделями сплошной снежной круговерти, когда из окна моего чердака я уже не видел ничего, даже плотной завесы безумных снежинок, так как мою амбразуру занесло толстым слоем снега, и стекло замерзло.
***
Хотя я и возненавидел Петра Сергеевича Ивановича и был к нему абсолютно безразличен, я как-то подумал: а не случилось ли что-нибудь с ним? По заводскому телефонному справочнику я уже тысячу, нет, десять тысяч раз видел телефон порта. "Позвоню, спрошу Петра Сергеевича Ивановича - только спрошу!"... Я готовился к этому трусливому акту не меньше недели. Набрал номер, раздались гудки. Моя рука дрожала. А что если меня спросят, кто я? Я тут же брошу трубку. Трубку подняли, и мужской голос сказал:
- Говорите, порт, говорите.
Я заблеял почему-то высоким тенором и негромко, боясь, что в комнату представительства кто-нибудь войдет:
- Простите, можно, извините, Ивановича.
Трубка помолчала. Я дрожал.
- Какого тебе, парень, Иваныча? - вдруг вопросил меня бас.
Я заблеял:
- Не Иваныча, а Ивановича.
- Да ты знаешь, сколько у нас на Руси Иванычей? Миллионы! Кого тебе, парень?
- Мне... Мне Петра Сергеевича Ивановича.
Трубка опять помолчала, а потом мужчина ответил:
- А-а-а, тебе Ивановича! - мужчина сделал ударение на "о".
Потом он продолжил:
- Так бы и говорил. Звони ему... - и мужчина назвал номер.
- Спасибо, - проблеял я и быстро положил трубку.
Вообще, у меня от природы низкий баритон, но от волнения я иногда говорю тенором. Так случилось и в этот раз.
Значит, он был жив. Значит, с ним ничего не случилось! Значит, он просто меня забыл. Он меня презирает за то, что я перед ним унижался, целовал его, обнимал. Я унижался, когда давал ему, старался, чтобы ему было удобней, и когда сосал ему, получая сам безмерное, безграничное наслаждение. Он меня презирает. Нет, это я презираю его. Он говорил, что мы забудемся в работе. Так забудемся, что даже пройдем мимо и не узнаем друг друга в лицо. Вот он и забывается. А я... Я, ненавидя всем сердцем этого человека, чем дольше работаю, тем лучше помню его. И я его так люблю, что даже ненавижу! И если бы вдруг он появился сейчас передо мной, то я бы сразу умер. Такое же чувство у меня возникло ещё во Владивостоке, на вокзале, в первый день без него, когда я даже не помнил его в лицо, мне казалось, что я потерял его среди миллионов других лиц, Иванычей и прочих людей земли. А когда он вдруг ночью тогда возник возле меня, то я плакал, стараясь, чтобы он этого не видел. Струи душа скрывали слёзы. Теперь я плакать не мог. Ощущение того, что я навек утратил Петра, вызывало во мне не слезы - полную атрофию чувств.
- Что это вы бледный? - спросила, войдя ко мне, Кособокова.
Я пожал плечами.
- Опять, наверное, поели чавычи? Не ешьте вы ихних консервов - сто раз я вам говорила! Лучше пойдите в булочную и выпейте там чаю с бутербродом с обыкновенной селёдкой. Полезней!
Когда она мне сказала про селёдку, я вспомнил "Русь" и Петю с тарелкой селёдки, которой он меня хотел накормить, а я сопротивлялся. Я его тогда ненавидел. Так же, как и сейчас. И так же несправедливо. Он меня любит. И я его люблю.
- Алексей Иванович, что это у вас за цифра? - спросила Вера Дмитриевна и показала мне вчерашнюю накладную, которую она должна была отнести на почту. - Стою в очереди, смотрю в бумагу, думаю о своём, и тут гляжу - что это за цифра у вас? И не стала отправлять. Все накладные, которые вы мне дали, послала, а эту оставила.
Я смотрел в бумагу собственного сочинения. Там в графе "расход" стояла такая цифра: "23567 Лю усл.б".
- Вы чего, влюбились, да? - спросила меня негромко Вера Дмитриевна. - Если да, то скажите, в кого, я тут всех знаю, я вам сразу все справки наведу и скажу. На заводе в кого? В бухгалтерии? В плановом? В секретаршу Катю? В неё не надо - она блядь. Ебётся не только с директором, но и с секретарём парткома. А этот самый секретарь - сын директора. Она им первый раз дала, когда мы всем коллективом ездили за черемшой. Или всё-таки в разделочницу?
Она легла локтями на мой стол и заглядывала мне в лицо. Её глаза смеялись, светились огнём предвкушения интересной интриги.
- Причём тут любовь, Вера Дмитриевна? - сухо сказал я.
- И бледный вы. И худой. Как вас, такого молоденького, мама отпустила на Камчатку! Вы же прямо напечатали на машинке: "лю"...
- Это не "лю", а "дю". Я ошибся клавишей.
- "Дю"? А что это такое?
- Дю - это дюралюминий, Вера Дмитриевна. Правильно здесь надо написать так: "23567 дю усл.б". То есть банок из дюра. А есть банки из жести.
Вера Дмитриевна поняла всю глубину своей необразованности. На самом деле никаких банок из дюралюминия сроду не делали. В тот же день Вера Дмитриевна меня разоблачила:
- Из дюра, Алексей Иванович, банки не делают.
Видимо, походила по заводу. Я ответил:
- Вы, Вера Дмитриевна, зайдите в спеццех, и увидите, что на экспорт делают. Я этот вариант и имел в виду.
Она опять осунулась.
- В спеццех таких, как я, не пускают. Но никогда не слыхала...
- Вера Дмитриевна, - успокоил я её, - я не влюбился. Когда влюблюсь, сообщу вам первой.
***
Под Новый год в комнату пришла девушка для установки у нас компьютера.
- Юля, - представилась она.
За несколько месяцев с момента встречи с Ивановичем я стал совершенно другим человеком. Моя тайная любовь, о которой я временами даже сам боялся думать, превратила меня в молодого немолодого человека. У меня наступила новая стадия отчаяния: я начал бояться встречи с Ивановичем. Мне казалось, что того, что между нами было - всей той открытой страсти, которая так и рвалась из меня, - теперь уже не может быть никогда. Даже если бы он приблизился ко мне, поцеловал, я бы отстранился. То, что мы делали с ним, мне теперь казалось диким. Во мне произошел переворот. Это было результатом перенесённых душевных страданий, о которых никто не догадывался. Я чувствовал себя вынутым из холодильника.
Девушка Юля была работницей кооператива "Квант". Меня поразило то, что кооперативы, которые тогда ещё только зарождались, уже настолько богаты, что спокойно оплачивают загранпоездки. "Квант" оплачивал пребывание Юли в Японии. Она прилетела домой на рождественские каникулы. В Японии она изучает компьютерные технологии. Юля обязана была не только установить у нас компьютер, принтер и интернет, но и обучить меня работе с этой техникой. До обучения мы дошли в первый же день - установка "железок", как пренебрежительно называла всю эту пластмассовую красоту Юля, заняла не больше двух часов. Тогда-то мы с Верой Дмитриевной и узнали про Юлю, что она здесь проездом. И в первый же день Юля предложила мне бросить все эти "килькины консервы" и переходить к ним в кооператив.
- Нам нужны люди с красными дипломами, - говорила она мне легко и просто.
Я же чувствовал на ногах гири.
- Я живу тут у них, - сказал я. - Волгоград ничего не платит за моё жилье.
Мы поднялись на мой чердак. Юля оглядела "помещение", но ничего не могла сказать, так как в это время работал грузовой лифт. Мы спустились обратно в представительство, и Юля сказала, что если я согласен перейти к ним, то кооператив будет оплачивать это "помещение".
- Но лучше бы тебе отсюда перебраться. Мы тебе в Петропавловске снимем нормальную двухкомнатную квартиру.
Мы сразу перешли на ты. Всякий раз, как в комнату входила Кособокова, мы разговоры об увольнении прекращали и продолжали заниматься. Но как только Кособокова выбегала, Юля рисовала радужные картины работы в предприятии новой формации.
- Пойми, - говорила она, - государство не чает сбросить с себя бремя заботы о заводах и фабриках. Капитализм выгоден тем, что люди сами управляют предприятиями, государству же остаётся только собирать с них денежки в виде налогов. Так в Японии, в Америке - везде. У нас тоже всё идет к этому. СССР из-за неправильной конструкции был похож на большую консервную банку. Россия унаследовала всё это. Банка уже вздулась и скоро взорвётся. Вот увидишь. В своём Волгограде ты скоро останешься без работы, а у нас всё только начинается.
- Без работы? - ухмылялся я.
Тогда безработных ещё не было.
- Да, без работы, представь себе!
Мы сидели у монитора рядом, касались друг друга руками, ногами, плечами. Юля казалась мне давней знакомой. От неё исходил какой-то приятный мягкий запах. Где-то я его уже слышал.
- Слушай, - спросил я её, - а ты никогда не была в Волгограде?
- Никогда в жизни.
- Мне твоё лицо кажется знакомым.
И тут она мне сказала:
- Можешь мне не поверить, но я сразу, как вошла, тоже подумала, что где-то я тебя видела.
После работы мы поднялись снова ко мне, чтобы Юля как следует осмотрела "помещение". Она обрадовалась, что при комнате есть настоящий туалет. Лифт уже не работал, и мы в тишине и без напряга поговорили о переходе в "Квант". Юля видела, что я напуган её напором. Мы пили чай.
- Ладно, - поднялась она, - в гостях хорошо, а дома лучше. Пойду. Завтра увидимся.
И тут вновь заработал грузовой лифт. Мы уже стояли в дверях, я закричал Юле в ухо:
- Теперь будет работать до утра! Началась предновогодняя отгрузка по договорам!
Юля что-то крикнула мне, но я не услышал. Нам не хотелось расставаться, мы кричали друг другу что-то, чего и сами-то не слышали. И поцеловались. По-настоящему. Сразу. С первой встречи. Мы обнимали друг друга так, словно давно расстались, а теперь встретились. Мы упали на кровать, продолжая целоваться, мы в бешеном темпе разделись догола - и дальше всё было так странно и так тепло.
Юля что-то кричала мне, но я не мог её услышать: лифт гремел оглушающе. И в тот самый момент, когда я лёг на неё, раздвинул ей ноги, приблизил свой член к её пушистой пипочке, Юля крикнула мне в ухо какие-то слова. Мне показалось, что она крикнула:
- Люблю тебя!
И я втолкнул в её пипочку свой член - Юля содрогнулась. И тут я понял, что она кричала: она предупреждала, что никогда не была с мужчиной. Я вынул свой член и посмотрел на него - он был весь в крови. Юля лежала, закрыв глаза. Я снова вошел в неё, но уже гораздо бережнее - стал трахать ее, приучая к себе, к своей толщине.
Она не умела ничего. Первый раз у нас было так: она лежала на спине - я на ней. И всё. Но через час, после того, как мы, оглушённые неустанным грохотом лифта, решили продолжить, я научил её задирать ноги мне на плечи. В следующий раз она это делала уже сама. Мы не следили за часами. Я входил в неё раз за разом всё с большим наслаждением. Для меня было ударом, что за окном стало светать. Пришлось прекратить урок, далекий от компьютерного. В туалете мы привели себя в порядок и отправились на работу.
Мы опоздали не больше, чем на пятнадцать минут, но в представительстве нас встретила перепуганная Вера Дмитриевна, которая сказала, что сюда уже пять раз звонили из кооператива "Квант" и спрашивали Юлию Овчаренко. Юля позвонила на работу. Выяснилось, что её разыскивают обезумевшие от ужаса родители. Юля позвонила им и сказала, что жива. Видимо, на том конце провода была истерика, потому что Юля твердила:
- Мама, у меня много работы, я не сумела освободиться. Это не Япония: тут нет телефона. Ты должна быть готова... В конце концов, я взрослая дочь, а не просто дочь...
И всё тому подобное. Вера Дмитриевна сидела за своим столом и подмигивала мне. Я сидел с холодным лицом и не реагировал на её пошлые намеки.
Клянусь Луной: когда я в первый раз трахал Юлю Овчаренко, перед моим внутренним взором был Петя. Я говорил себе каждую секунду: "Вот он сейчас ебёт свою жену - я делаю то же, что он. Он сейчас засовывает свой член, мною горячо любимый, нет - обожаемый мною член в пизду своей жене, и я делаю то же. Его яйца бьются о промежность его жены - и мои тоже. Его волосы спутываются с волосами на лобке его жены - и мои тоже". Я забыл сказать, что когда мы первый раз упали на кровать, а после кинулись раздеваться, то Юля не сумела расстегнуть бюстгальтер. А я - тем более. Я понятия не имел, как устроена хитроумная застежка японского изделия. Лишь потом, когда нам удалось совместными усилиями освободить её груди, и они вскочили над грудной клеткой и затряслись, как студень, я взял в рот её сосочек, но и в это мгновение я думал только о соске Петра. Он очень любил, когда я ему сосал груди. Ни на секунду образ любимого человека меня не оставлял. И это была та двойная жизнь, к которой я не был готов. Но мне пришлось её вести.
Моя связь с Юлей продолжалась ещё пятнадцать дней - после Нового года она уехала в Токио. Оказалось, что с какого-то небольшого аэродрома время от времени взлетают военные вертолеты и направляются в сторону Японии. Они противостоят стихии Камчатки. Юля обещала позвонить, как только приземлится. Я помчался в представительство и ждал звонка. Мой переход в "Квант" мы отложили на весну. Потом она звонила мне по нескольку раз в день. И так продолжалось до мая, когда на Камчатку пришла прекрасная, роскошная весна. Снег сошёл бесследно, город украсился цветочными клумбами, цветущими зелёными деревьями. И только у меня в душе был мрак темнее тёмной ночи. Предательство Петра Сергеевича Ивановича не шло у меня из сердца. Ночами я бредил им.
Телефонные звонки от Юли теперь были обязательными, так как она сообщила мне, что беременна. В мае она прибыла в Петропавловск таким же военным вертолетом. Я её встречал, мы приехали ко мне в "помещение". Юля была стройна, как зимой.
- Что ты, - говорила она, - ты просто не замечаешь: у меня огромный живот! Для пяти месяцев небывало большой! А если бы ты знал, как тяжело я переносила первые месяцы!
Она рассуждала, как опытная беременная.
Мы подали заявление в ЗАГС и поехали к Юле домой - знакомиться с родителями. Приехали на улицу Советскую, которую я в своё время исходил вдоль и поперёк, вошли в подъезд одного из обшарпанных блочных домов, поднялись на второй этаж. Под окнами этой квартиры я ходил сотни раз... В этот раз я думал только о том, что моя жизнь резко поворачивается, и, вся посвящённая Петру Сергеевичу Ивановичу, она делает теперь крутой вираж. Забуду ли я его, женившись на Юле? С появлением детей? Мой приход в гости к родителям Юли я воспринимал как крайне нежелательное событие: придётся вежливо улыбаться, знакомиться, отвечать на вопросы. Я не хотел идти, предлагал Юле познакомиться с её родителями на свадьбе.
Дверь открыла приветливая дама - мама Юли. Познакомились: Валентина Даниловна - Алексей. Потом в прихожую из комнаты вышел папа Юли - Пётр Сергеевич Иванович. У меня в голове зазвенело, я перестал слышать. Я вдруг ясно осознал, что из-за своей двойной игры сошёл с ума и теперь физически брежу - у меня что-то вроде горячки. Во второе мгновение я понял, кого мне всё время напоминала Юля и кем она пахла: у неё был запах отца. Но, как сказал великий поэт Лермонтов, "на челе его высоком не отразилось ничего". На моём лице блуждала пустая улыбка человека, пришедшего в гости. На лице Пети не было и того - даже улыбки. Он взирал на пришедшего гостя без всякого выражения.
- Здравствуйте, - первым произнёс я, проверяя, слышу ли я себя. - Вот, мы пришли.
- Папа, - представила его Юля. - Пап, ну чего ты встал, как этот? Познакомься с Лёшей.
- Очень приятно, - сказал я. - Меня зовут Алексей Иванович. А вас как?
- Пётр Сергеевич.
- Очень приятно.
Я протянул ему руку, он мне её пожал. По мне пробежала судорога. Вот тут я чуть было не грохнулся в обморок. Произошло то, о чём я бредил несколько месяцев: Петя до меня дотронулся, живой Петя.
Прошли в комнату, где был накрыт стол. Расселись. Начали разговаривать. Пётр Сергеевич не вымолвил пока ни слова, но он начал приветливо улыбаться как хозяин дома.
- Как вы считаете, на кого похожа Юля - на маму или на папу? - игриво спросила меня Валентина Даниловна.
Юля была одно лицо с папой, но я сказал:
- Мне кажется, она больше похожа на вас.
- А все говорят, что я вылитая папа! - закричала Юля.
- Понимаешь, - стал рассуждать я, - у тебя от Петра Васильевича овал лица...
Дамы закричали:
- Петра Сергеевича!
- Извините, - запричитал я.
- Ничего, ничего, вы же у нас первый раз!
Потом заговорили о том, что родители решили купить дом в Синеглазке.
- Сейчас такое время, когда нужно вкладывать деньги, - говорила Валентина Даниловна. - Ходят слухи, что их будут менять, и все они обесценятся. Их надо спасти. Эти сведения к нам доходят из Японии, из Токио!
Коротко поспорили по поводу готовящейся перемены купюр.
- А где это - Синеглазка? - спросил я Петра Сергеевича.
Вместо него ответила Валентина Даниловна:
- Да вы мимо неё проезжаете, когда ездите на работу! Поселок на сопке! Вон, у нас из окна виден!
Мы подошли к окну и обозрели вдали на горе поселок Синеглазку.
- Мама, - вскричала Юля, - Алексей никуда на работу не ездит. Он живёт на своём консервном заводе!
И она в подробностях рассказала о моём "помещении". Валентина Даниловна расстроилась:
- Где же у нас жить?
- Что вы! - темпераментно сказал я. - Я не собираюсь переезжать к вам. Об этом и речи быть не может. Я живу хорошо. У вас тесная квартирка, вы ходите, стукаетесь боками...
- И не говорите, - согласилась Валентина Даниловна, - строят клетушки, не повернуться, у нас кухня пять метров!
Мы с Юлей поделились с родителями планами о моём переходе в "Квант" и о переезде на съёмную квартиру. Валентина Даниловна спросила, приедут ли на свадьбу мои родители. Но выходило, что если я перейду в "Квант", то они не приедут, так как денег на дорогу у них нет. Вот если бы я остался в представительстве, то их дорогу мог бы оплатить завод. Выходила палка о двух концах. Вообще, можно подумать о создании совместного предприятия - завода и "Кванта". Правда, как совместить рыбные консервы с компьютерными технологиями, пока не совсем понятно. И тут подал голос папа Юли:
- Мы с Алексеем Ивановичем съездим в Синеглазку, посмотрим дом и обсудим кое-какие вопросы как с экономистом, он должен знать.
Это было первое, что он произнёс за весь вечер. Валентина Даниловна его поддержала:
- Съездите. Поговорите, как мужчина с мужчиной.
Среди прочего, Валентина Даниловна сообщила, что дочь носит её фамилию - Овчаренко, а фамилия её мужа очень смешная: Иванович.
- Представляете - Юлия Иваныч? Все бы спрашивали: как это - не Ивановна, а именно Иваныч? Она взяла мою фамилию.
А в порту, где работает папа, его называют ИванОвич, с ударением на "о". И получается, что он серб или хорват. А на самом деле он сибиряк, родился в деревне под Новосибирском, у них там несколько деревень Ивановичей. А по соседству есть ещё Тимофеевичи - видимо, в честь Хабарова. Там и женщины Ивановичи и Тимофеевичи. Но Юленька быть Ивановичем не пожелала.
- Неужели? Как интересно, - поддакивал я. - Надо же, очень интересно.
Сама же Валентина Даниловна приехала на Камчатку по распределению из Липецка.
- Очень интересно, - повторял я, непринуждённо улыбаясь...
***
Но и на этом наши приключения ещё не закончились. Я продолжу рассказ, если меня об этом попросят читатели. Сердечно благодарю всех тех, кто откликнулся на первую и на вторую части повести "Четыре ночи и вся жизнь", в том числе Валерия, Олега С., Дилана, Алексея Кузнецова. Сожалею, что не могу назвать всех тех, кто увлёкся сюжетом повести и ждал продолжения.
Счастья вам и взаимной любви!
Ваш Al Vern