Только при посадке на "Русь" я, наконец, узнал, как зовут человека, которого я полюбил на всю мою оставшуюся жизнь.
- Домой, Иваныч? - тихо, но по-свойски спросил его пограничник, проверявший билеты у трапа парохода.
- Домой, Иваныч, - в тон ему отвечал мужик.
Когда мы пошли по трапу вверх, я сказал:
- Я тоже Иванович. Меня зовут Алексей.
- А меня зовут Пётр Сергеевич.
- А он тебя назвал Иванович.
- Это моя фамилия.
На пароходе Иванович сразу пошёл к капитану и попросил поселить нас в одну каюту. Капитан велел помощнику всё устроить. К часу отплытия, в 16.00, мы уже давно лежали в обнимку на нижней полке каюты и спали, спали, спали - впервые за четверо предыдущих суток.
Мы едва помещались на узкой койке. Перед сном мы впервые поговорили, глядя друг другу в глаза, зная, что сейчас мы в самом деле наедине. Вокруг не безумствовал вокзал, не шумела вода, не было опасности, что кто-то заколошматит кулаком в дверь с требованием "освободить кабину"... Мы говорили, как два человека, ставших близкими друг другу. Были поцелуи, ласки. Пароход легко покачивало, где-то далеко плескалась вода. Из-за двери не было слышно ни шороха. В коридоре было занято ещё шесть или семь кают - остальные пустовали.
В то время немногие пользовались "Русью" - начиналась эра спешки, жизни наперегонки со временем, люди стали летать самолётами, хотя это стоило им раз в пять дороже. Россия вступала в кризис, когда потребности каждого опередили возможности страны. Именно в то время громко заговорили о том, что каждый человек должен иметь личный самолёт. Это не называли супербогатством, просто именно так воспринимался людьми мир наступавшего капитализма, где у человека должна быть любая вещь, которая ему почему-либо нужна. От того времени у меня осталось одно из тысяч похожих друг на друга газетных объявлений: "Авианосец - недорого, б/у, в отличном состоянии, без вооружений, пр-во США, тел. 267-31-61. Уполномоченная компания "Алиса".
Мы дорвались друг до друга.
- Наконец-то, - шептал мне Пётр.
И потом он сказал, что все эти дни он думал только о том, что будет, когда мы окажемся с ним в одной мягкой кровати. Он об этом мечтал, и ему казалось, что этот миг не наступит никогда.
- Ты учти, - сказал он, прижимая меня к себе, как будто я мог от него убежать, - может быть, эти четыре дня, что будет плыть пароход, станут нашими последними безоблачными днями. Мы плывём в Петропавловск, где у меня семья. Ты будешь жить, наверное, первое время в гостинице. Когда и где мы сумеем с тобой опять оказаться наедине? Ты об этом думал?
Я признался:
- Нет.
- Может, и не начинать? Может, тебе лучше сразу перелечь на свою верхнюю полку и всё забыть?
Я вцепился в него покрепче, вжался в него всем своим телом. Он ответил мне крепким объятием и поцеловал меня. Наши рты с трудом разомкнулись.
- Пойми, - шептал мне Пётр, - Петропавловск - маленький уездный городишко. В нем две улицы - Ленина да Советская. Я живу там двадцать семь лет, знаю всех, и меня знают все. У меня жена, дочь. Мы должны будем сделать вид, что незнакомы.
Я спросил:
- А иначе?
Он ответил:
- А иначе нам с тобой хана. Ты знаешь, кто мы с тобой? Знаешь?
Я пожал плечами.
- Мы с тобой теперь педики, понял? И больше мы никто.
Я помню этот момент необычайно остро: мне и в голову не приходило, что педики - это мы, я и он.
- Я не педик, - помню, сказал я.
Он смутился, так как не ожидал, что имеет дело с совершенно наивным человеком. Мы молчали, смотрели друг другу в глаза - и я медленно соображал. Так вот кто я: я - педик, и только потому, что влюбился, что полюбил на всю жизнь Петра Сергеевича Ивановича. Но что я могу поделать, если он мне очень нравится? Что мне делать с собой?! Я обвил ногами его ноги, прижался к нему, нашёл губами его губы и поцеловал его, стараясь сделать так, чтобы наш поцелуй никогда не заканчивался. Мне было всё равно, что обо мне подумают. Я полюбил - и меня больше всего заботило то, чтобы я мог всегда ощущать у себя во рту язык этого человека, чувствовать руками его тело, вдыхать его запах, видеть этот взгляд.
- Скажи, - спросил я его, - а "педик" и "педераст" - это одно и то же?
- Конечно, - ответил он.
- А я всю жизнь думал: что же это такое? Я никогда не встречал педиков. У нас в Волгограде их нет.
- Есть. Они везде есть.
- В Волгограде их нет. У нас в городе их нет!
- Ты просто не знаешь, не интересовался этим.
Я добросовестно попытался вспомнить хотя бы одного педика.
- Я никому никогда не скажу, что люблю тебя, - сказал я. - Никому и никогда. Но ты знай, что я без тебя не проживу и дня, так и знай. Я полюбил тебя. Я тебя люблю, люблю, люблю!
Я шептал это слово до тех пор, пока мои губы не коснулись его, и мы вновь не слились в жарком, страстном поцелуе. И он ответил мне:
- Знаю. Я тоже никому не скажу, что люблю тебя. Где ты раньше только был, безобразный парнишка?
Я сказал:
- Чёрт его знает!
И мы опять слились в поцелуе. Наши члены тоже были спаяны. Мне хотелось, чтобы они стали единым целым. Я схватил их под одеялом рукой - и наткнулся на его руку: он тоже хотел сделать с ними то же, что и я. Мы взялись за наши члены и замерли. Наши языки во рту говорили вместо слов. Не знаю, за что и почему я полюбил Петра Сергеевича Ивановича, не знаю, почему он отвечал мне таким же крепким поцелуем. Но я знал тогда и знаю теперь, что после того, как он сказал, что мы педики, нас связало единое чувство любви.
- Не думай, я не боюсь, - шептал я. - Пусть обо мне говорят, что хотят. Главное, чтобы я мог видеть тебя хотя бы издали. Хотя бы раз в день. Нет, раз в неделю. Хоть когда-нибудь.
Мы просто спустили вместе, ничего для этого не делая. Мы касались друг друга всем телом, всеми нашими клетками. Так получилось. Так вышло, что мы прижались друг к другу, держась руками за наши члены, и вдруг из них брызнуло. Койка была такой узкой, тесной, что я ничего не мог сделать. Он тоже. Мы лежали "по стойке смирно", влипнув друг в друга.
Меня, помню, поражала тишина в каюте: не было грохота воды. Мы лежали не на кафельном полу, а по-человечески, в кровати. Я взял его ладонь, поднёс её к лицу, перецеловал подушечки всех пальцев, взял в рот указательный палец и стал его сосать. А затем я уснул с мыслью о том, что я люблю самого прекрасного человека на земле, что у него самый вкусный в мире палец и что он весь такой вкусный, аппетитный, сладкий и пряный, что я хочу его всего съесть. "Как хорошо быть педиком, - говорил я себе перед погружением в сон. - Если бы я был другим человеком, то Петр Сергеевич Иванович не лежал бы сейчас рядом со мной".
***
Я проснулся к ночи от качки. В каюте было темно. Её наполнял страшный грохот, идущий откуда-то издалека. Я увидел, как в иллюминатор бьются огромные, стометровые волны. Корабль качало, трясло, ревели моторы. Я перепрыгнул через Петра и подбежал к иллюминатору и увидел, как на нас наваливаются волны. На полминуты мы оказывались под тёмно-изумрудной водой, потом волна отваливала - и перед моими глазами открывалась чёрная бурливая бесконечная даль. И прямо надо мной, над кораблём в небе висел огромный белый-белый шар. Это была луна, но такая гигантская, какой на материке она никогда не бывает.
- Море! Луна! - закричал я. - Петя, мы плывём! Волны!
Но Пётр Сергеевич Иванович, человек бывалый, перевалился на койке к стенке, занял моё место и продолжал дрыхнуть. Я не мог оторваться от морского пейзажа. Я смотрел на надвигавшиеся на нас громады волн до тех пор, пока у меня не закоченели пятки. Луна к тому времени взобралась на чёрный небосклон высоко-высоко, и я перестал её видеть. Мне сделалось по-настоящему страшно. Я никогда не был в море ночью. Как-то я плыл на корабле по Балтийскому морю из Ленинграда в Кронштадт, но то было похоже на прогулку на катере. А здесь волны за окошком иллюминатора совсем не напоминали волны Балтики. Видимо, сейчас на море бушевал шторм. Я вернулся в койку, стянул с Петра одеяло, натянул его на себя, прижался к мужчине, который тут же повернулся и обнял меня.
- Море, мы плывём, - сказал я.
- Это не море, дурачок, - прокричал Петр. - Это океан.
Океан. Меня охватил так называемый священный ужас. Так вот почему вдали не видно ни огонька - мы в открытом океане! Но через мгновение океан со всеми его проблемами остался за иллюминатором. А тут, в каюте, я был страстно любим Петром Сергеевичем Ивановичем. Он, крепко поспавший несколько часов, взгромоздился на меня, раздвинул мне ноги, я с радостью положил их ему на плечи - и он стал накачивать меня в такт волнам. Сильный, тяжёлый, большой, он делал мне больно, с невероятной силой входя в мою попу. Такого не было во Владивостоке. Я не знал, что можно трахать так неистово. Но я вскрикивал теперь, не слыша собственного голоса. Мои тазовые кости должны были треснуть. С каждым толчком я взлетал к стенке и ударялся об неё головой. Что случалось с Ивановичем, не знаю. Но это было очень вдохновенное действо. Я расслабился и постарался приподняться, чтобы ему не приходилось вперяться в меня как бы снизу. Я хотел, чтобы ему было удобно. И он то и дело подхватывал меня за попу и поднимал чуть повыше. Кровать была продавлена, поэтому я и сползал вниз. Я подставил руки себе под поясницу, но чуть не сломал их: от толчков они подвернулись. Я убрал их от греха подальше. И тут я услышал не сдавленный, как всегда, а открытый крик Петра: он в меня кончал. Я вздрогнул от первого выстрела спермы, обхватил руками мужика за шею и притянул его к себе. Мне в губы впился неистовый самец - любимый, единственный на всём пространстве Мирового океана.
Он затих на мне, придавил меня. Из моей задницы медленно выполз его член. Иванович тяжело дышал. Я не опускал ног и обвил ими его поясницу, ягодицы. Мы лежали молча и слушали страшный грохот океанских волн и корабельного машинного отделения. Я тёрся стоявшим членом о его волосатый живот. Петр отдышался, и сполз к моим ногам, наклонился и взял в рот мой член. Ему не пришлось сосать долго. Я кончил тут же, вывернувшись всем телом и тоже крича, так как знал, что меня никто не услышит. Пётр снова тяжело лёг на меня, его лицо оказалось над моим. Он смотрел мне в глаза, а я - ему. И я услышал, как он сказал мне с невыразимой мужской горечью:
- Где же ты был, Лёшка? Где ты был? Счастье ты моё.
Сначала качка мне показалась забавной. Я решил, что в её ритме нам будет очень приятно трахаться. Но радовался я только до утра, пока спал. Проснулся от рвоты. Я соскочил с койки и ринулся к умывальнику. Морская болезнь должна была меня убить. Я вспомнил, что где-то читал, что многие люди от неё умирали. Корабль ревел так же, как накануне ночью, но теперь этот самый рёв и вызывал во мне неудержимую рвоту. Из моего нутра вырывался уже желудочный сок. Я попытался прилечь на верхнюю полку, но быстро оттуда соскочил - и снова к умывальнику. Мне казалось немыслимым приблизиться к Петру - от меня несло рвотой. Пока я маялся по каюте от рукомойника к иллюминатору и обратно, Петр спал. Я оделся и вышел из каюты, пошёл по коридору, качаясь от стенки к стенке. Дойдя до какой-то красивой лестницы с позолоченными перилами, ведущей вверх, я повернул обратно и бегом вернулся в каюту - к умывальнику. Затем я снова сделал попытку выйти хоть на какую-нибудь палубу, чтобы вдохнуть свежего воздуха, но рвотный позыв опять вернул меня в каюту.
Пётр спал, спал и проснулся. Наверное, я расхлопался дверью. Он потянулся, зевнул, увидел меня и спросил:
- Что это ты такой зелёный, Лёш?
Тут я сообразил взглянуть на себя в зеркало. Я был зелёный, как тина. Я не успел ответить: из меня рванула горькая жидкость. Петр сказал, одеваясь:
- Сейчас пойдём завтракать. У тебя всё пройдёт.
Он поссал в умывальник, смыл с него мою несчастную рвоту, потом умылся. Я смотрел на него с зарождающейся ненавистью.
- Ты показываешь чудеса небрезгливости, - сказал я.
- Какой? - не понял он, споласкивая над раковиной лицо.
- Такой. Ты плещешься над раковиной, куда меня всё утро рвёт.
- Ну, подумаешь, - и он стал чистить зубы. - Я же и так знаю, что ты вчера ел.
Мне стало стыдно. Действительно, зачем ему брезговать моей рвотой? Но я бы побрезговал его... Он скрылся в уборной. Вышел. Я сидел на краю койки, не двигаясь, стараясь сохранить положение тела, при котором не рвёт.
- Знаешь, - сказал Петя, снова плескаясь под рукомойником, - тебя сейчас рвать перестанет, но в другой раз можешь это сделать в унитаз.
Я смотрел на мужчину в каюте и не понимал его: как можно быть таким спокойно надменным по отношению к человеку, который страдает морской болезнью? Да и вообще, любой другой болезнью. Вот кого я полюбил: чудовище, равнодушное животное. Я его уже не любил. Поэтому когда он позвал меня в ресторан завтракать, я просто сидел на краю койки и молчал. Между нами всё было кончено. Я смотрел в иллюминатор, где на стекло по-прежнему накатывали жуткие, высокие, громадные - с дом - зелёные волны.
- Лёш! - позвал меня сосед по каюте, стоя у двери.
Я взглянул на него: он был розовым, подтянутым, хорошо выбритым. - Лёш!
- Что?
- Пойдём в ресторан завтракать.
Я перешёл на "вы":
- Спасибо, но мне не хочется. Идите один.
От того, что я произнёс какие-то слова, меня снова затошнило. Я рванул в уборную к унитазу - меня вырвало. Шатаясь, я вернулся на край койки. Сосед по каюте следил за мной. Когда я сел на койку, он вышел.
Тем утром я понял про себя всё. Так вот они какие, педики! Твари, холодные сволочи, подлецы, подонки рода человеческого. Почему "они"? Я такой же. Как я мог вчера говорить себе о том, как хорошо быть педиком?! Педик - это осадок общества. Размышляя таким трезвым образом, я встал и тоже начал бриться. Я мужчина, я не педик, и я буду следить за собой, как бы плохо мне не было. Корабль качало, я едва стоял на ногах перед зеркалом, но я всё равно постарался побриться. Да, я несколько раз порезался, но я побрился. Мне было наплевать на то, что посреди моего бритья в каюту вошёл сосед с тарелкой и поставил её на стол. Я не смотрел в сторону этого чудовища, которое позавтракало. Оно спокойно завтракало, зная, что я тут умираю. Между нами всё было кончено. Я всегда ненавидел "здоровяков".
Я добрился, умыл лицо водой, смыл кровь. Рожа была зеленой, но рвать было уже просто нечем. Голова кружилась, я не мог стоять, но я стоял, держась за края раковины, стоял назло всем, потому что сосед наблюдал за мной.
- Лёш, - позвал меня сосед.
- Я вас слушаю, - ответил я. - Что вам от меня нужно?
- Я не завтракал. Я тебе принёс лекарство.
Я посмотрел на стол. Там стояла тарелка, полная селёдки.
- В ресторане было всего два человека: одна дама и я. Остальные болеют. Я свалил со всех тарелок селёдочку и принёс...
- Спасибо, мне не хочется.
- Леш.
- Что?
- Селедочка от морской болезни - лучшее лекарство. Съешь немного, пожалуйста. Ради меня. Чуть-чуть.
Я попал в безвыходное положение. Ещё вчера у нас с этим человеком, кажется, что-то было. Мы с ним были наедине. Куда мне теперь от него деваться? Зачем только мы съехались каютами? Мне некуда теперь от него уйти.
- Спасибо, Пётр Сергеевич, но мне сейчас ничего не хочется.
При этих словах меня опять потянуло к унитазу, и там меня рвануло по полной: за то время, что я брился, в желудке что-то успело накопиться. Меня снова рвало и рвало. Когда я разогнулся, то увидел, что Пётр Сергеевич стоит за моей спиной и смотрит в унитаз.
- Желудочный сок, - сказал он. - Больше ничего.
И он снова стал мягко уговаривать меня съесть селёдочки. Я уступил, стал есть: накалывал на вилку селёдочку и тянул её в рот. Казалось, что при одном её виде меня потянет к унитазу, но ничего подобного не происходило: я ел - и селёдочка оставалась во мне. Я снова услышал грохот машинного отделения, увидел за иллюминатором изумрудные волны. Они были великолепны своим величием. А напротив меня за столиком сидел розовощёкий сосед и смотрел на меня с волнением, с тревогой, с любовью. С каждым глотком ко мне возвращалась жизнь. Не знаю почему.
- Не рвёт, - сказал я.
Пётр встал, потянулся и сказал небрежно:
- Всегда в таких случаях ешь селёдку - это лучшее средство от морской болезни. А теперь мы пойдём завтракать. Только захвати с собой тарелку и вилку - это казённое имущество.
И мы пошли завтракать. Дошли по коридору до красивой лестницы, ведущей наверх, поднялись по ней и оказались в огромном зале ресторана. Меня не мутило! Одинокая дама качалась на стуле за столиком. Мы заняли свободный столик в другом конце зала. Вбежал стюард и обслужил нас. Мы съели ещё по порции селёдочки, потом поели колбасы, сыра, съели несколько порций горячих сосисок с картошкой, выпили чаю, съели мороженое с вареньем.
- И ничего не будет? - спрашивал я Петра.
- Всё, болезнь кончилась, - успокаивал меня Иванович. - Ты не будешь ветчину? Знаешь, чем хороша "Русь", так это тем, что здесь всегда очень хорошо кормят.
Боже, до чего красивый этот мужик, мой сосед! Неужели дама этого не замечает? Почему это вижу только я один?
***
После завтрака мы вышли на палубу. В корабле оказалось четыре этажа. Или пять? Уже не помню. Мы ходили по пустому пароходу, который настырно двигался по безбрежному океану вперёд. Было холодно. Зелёная вода казалась сверху чёрной. Потом мы быстро пошли в каюту, заперлись, и Пётр сказал серьёзно, сжимая меня своими ручищами:- Хочу научить тебя одной вещи.
Мы разделись и нырнули под одеяло.
- Хочу научить тебя телячьим нежностям.
У нас у обоих, конечно, стоял, но Петя стал учить меня ласкам. Он нежно меня целовал, гладил. Я заходился от блаженства и делал попытки всунуть ему в рот или в зад, но он останавливал мои посягательства:
- Успеешь, Лёш, не торопись.
Он целовал и целовал меня в губы, ласкал языком мои соски. Положив меня на спину, он лизал мне промежность между яичками и ляжками, а потом, повернув меня на живот, он ласкал мне спину, лизал попу. Это был незабываемый полутора- или даже двухчасовой сеанс ласк. Наконец, я не выдержал и, задрав его ноги и положив их себе на плечи, засунул свой воспалённый член ему в задницу до самого упора. Я ебал его в ритме корабельной качки и видел, что ему это приятно. Больше того, что он со мной счастлив.
- Петя, скажи мне, тебе со мной хорошо? Ты сейчас меня любишь?
Он в ответ говорил:
- Люблю, Лёшка, люблю. Еби меня, делай со мной всё, что тебе захочется. Но приготовься к тому, что и я доберусь до тебя.
- Я готов.
Потом мы пошли обедать - в ресторане стало чуть больше пассажиров. Кое-кто выходил из состояния стресса. Мы хорошо поели и спустились обратно в каюту.
- Я готов, - сказал я Петру.
Мы тут же разделись, и Петя продолжил заводить меня своими одурманивающими ласками. А потом он ебал меня в рот и в зад. Он заставлял меня вставать раком, ложиться на спину. Он сосал мне, и я сосал ему. Он кончил мне в зад, а потом сразу вынул из меня свой член и всунул его мне в рот, и я допил его сперму. Это было такое зверски страстное соитие, что я понял: дороги назад нет. Этот мужик и я - мы одно целое навсегда.
- Как тебя называет жена? - спросил я его.
- Петруша.
- Я тоже буду называть тебя Петрушей.
И ещё я сказал:
- Я понимаю теперь, почему нас, педиков, ненавидят. Нам завидуют.
Когда мы вышли к ужину, океан был погружён в ночную, абсолютно непроглядную тьму и гремел угрожающе. Яркий свет в ресторане на этом фоне пугал меня ещё сильнее. Я понимал, что этот роскошный ресторан с великолепно сервированными столами - неустойчивый островок над морской бездной. После ужина Пётр повёл меня в рубку, и я, стоя рядом с рулевым и морскими офицерами, видел, как пароход мчится навстречу восходящему из-за горизонта белому шару размером с полнеба - к луне.
- Приходите сюда утром, - сказал матрос-рулевой, - увидите восход солнца.
Мы вернулись в каюту, и наступила наша вторая ночь плавания. Мы были, что называется, ненасытны. Начиналось всё с объятий, с поцелуев. Эти поцелуи сводили меня с ума, скажу без преувеличения. Потом мы раздевались, швыряя одежду куда попало, гасили в каюте свет, ложились, прижимались друг к другу - и не могли разомкнуть объятий. Хотелось лечь валетом, но бортик вдоль койки не позволял это сделать, было неудобно. Мы ложились в эту позу друг на друга. Это было для нас, кажется, высшее счастье: сосать его член и чувствовать свой член в его рту.
- Знаешь, - сказал мне потом Петруша, - выше всего я ценю телячьи нежности. В зад, в рот... Всё не то. Самое лучшее - это целоваться, ласкаться. Я могу кончать без всякой помощи рук или языка при этом.
Рано утром я перелез через него, оделся и пошёл в рубку рулевого. Матрос стоял у руля так же небрежно, вразвалочку, как и вчера, и словно бы играючи крутил штурвал. Но лицо его было сосредоточенно, как у шофера такси. Рядом с ним прямо и строго стоял офицер. Оба неотрывно смотрели прямо перед собой на океаническую пустыню и на монотонные волны, словно бы мы могли столкнуться с встречным кораблём. Я увидел восход солнца: такой же неестественно громадный шар, с полнеба, как вчерашняя луна, но только красный, медленно-медленно карабкался из-за горизонта на небо. Он появился из воды неожиданно, не предвещая своё появление рассветом. Ночная темнота становилась красной - это был шар солнца. Не верилось, что такая громадина может просто так висеть на небе - казалось, что она должна на нас упасть. Никто этот шар не поддерживал, он сам висел в воздухе. Сначала показался его краешек, потом его становилось всё больше и больше, потом он выполз весь - и это было жутко. Задрав голову и осматривая солнечный шар, я подумал: "Надо же, моряки видят восход солнца по роду своих занятий и никому не говорят, какое это зловещее, странное и в то же время чудесное зрелище. Кто же поддерживает эдакую махину в небе на весу?"
***
Жуткий в своей реальности восход солнца поселил во мне тревогу на весь третий день путешествия и, может быть, даже на всю оставшуюся жизнь. Время романтичных афоризмов, вроде того, что "пусть они нам завидуют", ушло. С момента приезда во Владивосток я попал в стан ненавидимых, презираемых. Это была реальность. Надо было жить. Но как? Скрываясь.На третий день я стал изобретать разные способы общения с Петром, чтобы никто про нас ничего не узнал. Но ни один вариант не подошёл. "Мы должны встречаться раз в неделю в условленном месте" - не годится. Раз в месяц - нельзя. Но как же жить дальше? Как мне быть? До завтрака, до обеда, до ужина - всё время мы были в каюте вместе, лежали в койке, и я держал Петрушу в объятиях, говоря ежеминутно:
- Что же мне делать? Как же нам быть? Что же нам делать? Я не могу без тебя жить!
И он говорил мне те же слова. Но завтра должно было наступить столь же неизбежно, как и восход солнца. Мне уже было не до секса, хотя я десятки раз взгромождался на Петрушу, чтобы ощутить во рту его член, чтобы запомнить запах его тела, его яиц. Да, есть вещи, о которых в романах писать не принято, но у живого человека есть масса всевозможных запахов, которые исходят от разных частей его тела. Из подмышек - один запах, изо рта - другой, из-под яиц - третий, от спины исходит четвертый, особенный запах исходит от морщинки под животом, там, где начинается лобковая поросль. Волосы здесь пахнут томительно. Я лизал, целовал лобок Петруши, ворошил носом эти густые волосы, и мне даже становилось стыдно, что я так себя веду, но я пытался запомнить эти свои ощущения на всю жизнь. Я полюбил все его запахи, откуда бы они ни исходили, потому что я полюбил этого человека. Мне в нём было дорого все. Это произошло внезапно. Я рассказал, как всё было. Никогда до этого я даже не представлял себе, что между двумя мужчинами могут возникнуть такие высокие, тонкие и нежные чувства.
Мои отношения с женщинами были полными, но они пока не привели ни к чему. Вообще я почему-то их никогда не сравнивал - мои отношения с женщинами и мои отношения с Петром Сергеевичем Ивановичем. Это было что-то очень разное. Ни одна женщина не вызывала во мне такого поклонения. Петра Сергеевича Ивановича я хотел держать в объятиях, прижимать к себе всё время. Это было невозможно. Так не бывает. Но я говорю о том, что я чувствовал.
И вот на третий день плавания появилась реальная угроза того, что уже завтра мы с ним расстанемся навсегда. Он будет общаться с другими людьми, какая-то женщина будет держать его под руку. Он будет разговаривать с сослуживцами на работе, общаться с семьёй дома, ходить по двум улицам города Петропавловска-на-Камчатке, и это всё будут какие-то другие люди, но не я. А как же я?
- А как же я, Петруша? - спрашивал я его, прижимаясь к нему, как маленький. - Скажи мне, что мне теперь делать?
- Ничего тут не поделаешь. Ты забудешься в работе. Я забудусь в работе. Вот увидишь: встретимся через месяц на улице - и ещё друг друга не узнаем.
Я содрогнулся от ужаса: неужели такое возможно?
- Значит, мы всё-таки можем встретиться на улице? Тогда давай встретимся в заранее условленном месте. Пусть это место будет на один раз, мне больше не надо. Но давай увидимся хотя бы только один раз. Один! Только раз, Петруша! Давай встречаться как бы случайно в кафе. Как Штирлиц с женой.
- Пойми, у меня семья.
- А кто тогда я?
- Ты - мой самый любимый в мире Лёшка.
И он говорил:
- Не смотри на меня такими отчаянными глазами. Не позволяй себе этот взгляд при посторонних, иначе нас застукают. Это будет позор. Не забывай, никогда не забывай, Лёша, что человек никогда не отмоется от пятна педика. У Шекспира было пятеро или даже семеро детей, но кто-то когда-то назвал его педиком - и как припечатал. То же со всеми людьми. Им не объяснишь любовь к другому мужчине, к парню.
После долгого объятия я опять спрашивал, как заведённый:
- Что же мне делать? Что?
И не слышал ответа. Я придумал ещё один ход:
- Давай я переведусь к вам в порт. Экономисты нужны везде. У меня красный диплом.
- Но где же ты будешь жить? Порт своего строительства не ведёт, оплачивать гостиницу тебе никто не будет.
- Давай я у тебя сниму одну комнату.
- Лёша, пощади: у меня семья. Мы живём в блочном доме. У нас в квартире всего две комнаты: в одной комнате мы с женой, в другой дочь; она в этом году закончила институт, мы ходим по квартире, стукаемся боками.
- Скажешь, что мы с тобой познакомились на корабле, что ты меня пригласил к себе в гости.
- Лёша!
- Извини, извини! Не думай, я никогда не помешаю тебе жить, я же понимаю. Я просто не знаю, что мне делать.
- А я знаю.
- Скажи, что? Я всё сделаю, как ты скажешь, Петруша!
- Никто никогда и ни при каких условиях не должен узнать, что между нами было. Никто и никогда.
И я отвечал ему:
- Хорошо.
***
На четвёртый день пароход "Русь" вошёл в Авачинскую бухту, и мы сошли на берег как незнакомцы. Меня встречала представительница нашего Волгоградского филиала Кособокова Вера Дмитриевна.- Вы прямо весь зелёный, Алексей Иванович, - приветствовала она меня.
- Морская болезнь, Вера Дмитриевна.
Иванович сбежал по трапу и пошёл быстрым шагом в административное здание отчитываться о командировке. Меня поселили в гостинице.
Не забуду первую ночь: мне казалось, что жизнь кончена и что лучше её не продолжать. То, что со мной не было рядом Петра, представлялось мне совершенной, стопроцентно шекспировской трагедией. Я сжимал руками воздух - рядом не было любимого человека. Тяжелейшая тоска охватила меня. Я, конечно, не плакал, но состояние у меня было близкое к рыданиям. Кособокова передала мне деньги на проживание и оплату номера, я сходил в ресторан. Ночью вспомнил, что след Петра простыл основательно: у меня не было даже его телефона. У меня возникли очень тяжёлые, хотя и смутные подозрения: а не хотел ли он от меня отделаться? Не надоел ли я ему своими ласками и своей влюблённостью? Мне сделалось стыдно за своё поведение. Как я мог так распуститься, что целовал его лобок, лизал его, целовал? Мне нравилось, что у него лобок толстенький, не костлявый. Какое я имел право так фамильярничать с малознакомым человеком?! Я испытывал жутчайший стыд. Я уверил себя в том, что именно в эти минуты он меня возненавидел.
Рассвело - мне надо было готовиться к отъезду на работу; утром за мной должна была прийти машина. Я не спал ещё и потому, что не мог привыкнуть к тому, что кровать не качается.
Утром я вышел из гостиницы на улице Ленина и сразу увидел нужную мне "Волгу". Я направился к ней с мыслью о том, как было бы хорошо попасть в аварию и исчезнуть из этого проклятого мира, и вдруг на противоположной стороне улицы увидел Ивановича. Это был не мираж. Он, живой, стоял там, напротив входа в гостиницу, и смотрел на меня. Я обмер. Все мои сомнения в его верности, мысли о его коварстве отпали. Нас разделяло метров 10, мимо мчались в обе стороны машины, которые загораживали его от меня, но я видел его лицо перед собой так, словно бы держал его в своих руках: на нём было страдание, его глаза исторгали боль. Человек, который учил меня мужеству, не мог справиться с собой. Что уж говорить обо мне?
- Вы в Волгоградский филиал? - крикнул мне из машины шофёр.
- Да.
- Вы Алексей Иванович?
- Да.
- А меня зовут Володя Волков. Поехали, а то мне к десяти ещё ехать в аэропорт, в Елизово, боюсь, не успею!
А я стою у дверцы и не могу оторвать глаз от той стороны улицы.
- Хорошо, поехали!
Я сел в машину, и мы помчались. Я приложил руку к губам. Шофёр, смотревший на меня в зеркальце заднего вида, тут же спросил:
- Не выспались, да?
- Да нет, выспался, - ответил я, решив, что отныне я всегда буду врать.
Мужик на той стороне улицы Ленина тоже поднёс руку к губам. Это увидел только я.
***
Но и на этом наши приключения не закончились. Они только начинались. Я продолжу рассказ, если об этом меня попросят читатели. А пока от всего сердца благодарю Даниэля, Мишу Р., Валеру и многих, многих других читателей, которые прислали благожелательные отзывы на первую публикацию и попросили продолжения. Спасибо, парни!Ваш Al Vern.