Уже давно бразды правления Эмеркельдом должны быть переданы молодому графу, но его мать, воинствующая дама Пенгна, всё ещё держит земли в своих руках. Вокруг графа всё теснее сплачивается круг его "друзей по играм". Станет ли этот круг ядром будущего правления, или интересы этих людей лежат совсем в другой сфере?
Забег и обещание
Полог, прикрывавший в ночное время балкон моей спальни, отодвинулся, и на фоне звёзд и двух славных лун Севердера показалась голова Алессана. Ещё не понимая, сон сие или явь, я в испуге натянул на себя одеяло и стал издавать звук, долженствующий превратиться в крик, зов к ночной страже, но так и не вылившийся во что-либо необходимо громкое, ибо Алессан зашептал:
- Милый граф, это лишь я, Алессан, ваш смиренный слуга и верный товарищ по играм!
И я умолк, ибо, невзирая на столь странное появление, Алессан действительно был одним из тех вассалов, компании которых я был всегда рад.
После смерти моего отца в славной битве у Колодца-в-Долине я стал графом Эмеркельда, но, конечно, обширными землями от моего имени правила матушка, воинствующая дама Пенгна. Я же ожидал своего времени за охотой, упражнениями с мечом и чтением фолиантов, которые столь охотно собирал в нашем замке мой достославный отец. И в занятиях сиих моим постоянным компаньоном был оруженосец рыцаря Торнастра, Алессан. Мы с ним часто скакали через влажные болота Эмеркельда, пуская огненные шары в прикарнертов, нежное мясо крыльев которых столь нравилось мне, фехтовали, боролись, соревновались в беге и беседовали обо всём на свете.
Алессан всегда смущал меня. Что-то в наших отношениях выходило за рамки почтения, которых оруженосцу надлежало придерживаться при всех обстоятельствах. И я, никогда не задумывавшийся перед тем, чтобы поставить на место очередного забывшегося товарища по играм, почему-то колебался, прежде чем сделать ему надлежащий выговор. Хватка Алессана во время занятий в гимназиуме казалась мне необычной и даже излишне тесной. Его речи едва ли не всегда касались той любви, которой одаривают меня вассалы. Взгляды, которые он бросал на меня, когда нам случалось отдыхать бок о бок, были непомерно долгими. Алессан часто вздыхал в моём присутствии, а руки его дрожали, когда ему случалось подавать мне полотняную повязку для переодевания.
Три месяца назад случилось нечто, что повергло мои чувства в столь тяжкое смятение, а мои мысли в столь глубокие раздумья, что, признаюсь, я стал вспоминать Алессана чаще, чем то приличествует графу. Мы с целой группой оруженосцев соревновались в беге по Санской чащобе, и я, конечно, побеждал, ибо при моём телосложении был чрезвычайно быстр. Сия быстрота была моей гордостью и одновременно проклятием, поскольку обратной её стороной была недостаточная мощь мышц.
Я остановился, тяжело дыша и смахивая пот со лба. Раздался треск зарослей, и ко мне выскочил Алессан, коему - уж не знаю, хитростью или удачей, - удалось обогнать остальных. Он остановился рядом, как всегда, слишком близко и, глядя мне в глаза взглядом, который смущал меня, поведал, что рыцарь Торнастр берёт его в поход против герцога Нандра. Моя мать недавно поспорила с соседом из-за права молоть муку на мельнице у Второго Моста, и теперь лишь честная и кровавая битва могла разрешить наши разногласия. Каждая из сторон договорилась выставить по три крылатых рыцаря, пять рыцарей конных и челяди до полусотни, чтобы сойтись в сием сражении. По-видимому, рыцарь Торнастр был среди счастливчиков, отправлявшихся на войну.
- Мы выступаем завтра же, на рассвете, мой милый граф, - говорил Алессан, сближаясь всё более и более со мной. - Я трепещу от страха, что могу быть убит в первой же схватке, так и не познав близкой дружбы моего господина.
- Знай, мой дражайший Алессан, - ответствовал я, пытаясь отступить от излишней близости наших тел, но не в силах сделать это, ибо позади меня было дерево, - что, случись столь непомерное горе, я буду скорбить.
Мой товарищ по играм уже нависал надо мной. Лицо его приблизилось к моему.
- Эмеркельд, граф и владетель мой, - прошептал он, - есть ли в мире хоть какая-то надежда, что одарите вы меня той дружбой, которой я грежу и во сне, и наяву? Есть ли в Великом Чертоге хоть один кровавый бог, который может свести нас ближе, чем счастье быть лишь товарищем ваших игр, в которые мы всё равно давно не играем?
- Неужто тебе недостаточно той дружбы, которая связывает нас столь долгие годы, недостойный слуга мой? - пробормотал я, не в силах оторваться от взгляда двух пылающих прямо надо мной глаз.
- Есть лишь одно чувство, заставляющее одного человека прыгать в огонь ради улыбки другого человека, - жарко шептал Алессан. - Лишь одно чувство, когда за спиной вырастают крылья. Лишь одно чувство, когда гибель кажется избавлением. И это чувство переполняет меня и, невзирая ни на что, заставляет меня искать с вами большей близости, о владетельный Эмеркельд!
- Алессан, - говорил ему я в ответ, чувствуя, как краска смущения заливает моё лицо, - ты и так одарён более, чем кто-либо из подвластных мне людей. Наше прошлое прошло в совместных играх, и ты навсегда стал одним из ближайших слуг графа и членом его ближайшего круга. Мы проводим с тобой вместе более времени, чем кто-либо ещё проводит времени со мной. Я советуюсь с тобой по всем делам, зову на любую охоту, допускаю к себе в минуты печали. Я даже веду с тобой недозволенные речи о судьбах Эмеркельда. Чего же ты ещё хочешь?
- Близкой дружбы, - горячо шептал Алессан, и жаркое дыхание его заставляло трепетать мои ресницы. - Могу ли надеяться я, идя на острые мечи, что доблесть и отвага смогут растопить вашу холодность ко мне? Могу ли мечтать, что, случись мне повиснуть на вражеской пике, вы будете не только скорбеть, но и оплакивать? Будет ли наша близость возможной, если посчастливится мне в пылу кровавой схватки проявить воинскую доблесть и стать конным рыцарем?
Меня к этому моменту стало уже беспокоить, что вот-вот могут нагрянуть остальные участники бега. Что если они увидят своего графа в столь постыдном положении? Да и стук сердца, который я ощущал на своей груди, путал мои мысли. Жар дыхания Алессана заставлял меня замирать от неясного чувства. Речи повергали в смятение. Но более всего заставляло меня трепетать ясное, несмотря на наши одежды, ощущение твёрдого древка, прижимавшегося к моему животу. Это было не что иное, как восставшее мужское достоинство моего товарища, восставшее, хотя поблизости не было ни дев, ни дам. Когда мужское достоинство приобретает такой размер, жар и твёрдость, сие есть вожделение и страсть. Но вожделение кого? И страсть к кому? От порочной догадки, в который раз посетившей меня в обществе Алессана, от ощущения приапа, вжимающегося в мой живот, от вожделения и страсти, охватившей моего верного вассала, я был ввергнут в смятение, а мой верный меч тоже зашевелился.
- Одарите ли вы меня своей близкой дружбой, если вернусь я из сего похода рыцарем? - продолжал вопрошать Алессан, лишь крепче прижимаясь ко мне.
- Да, - пробормотал я, ибо мысли мои путались, но я всё же понимал, что недостойно моего титула выносить то, что происходило.
Разговор сей должен был прекратиться, и немедленно, сейчас же, пока не прибежали другие мои товарищи, и лишь "да" могло заставить Алессана сразу же отступить.
И он сразу же отступил. Лишь коснулся своими устами, которые и так были у моих уст, приоткрытого рта моего. Коснулся и, счастливо улыбаясь, отскочил от меня. Как раз вовремя, ибо треск, издаваемый десятком бегущих через бурелом ног, уже ясно раздавался в наших ушах.
Я был повергнут в совершеннейшее смятение от этого поцелуя, ибо был это именно поцелуй и, несомненно, поцелуй не смиренного вассала, а пылающего желанием мужа. Он поцеловал меня, сделал нечто, что шло вразрез с самой природой, волей кровавых богов и людскими законами. Но, сознавая всё это, не об этом думал я в тот момент. Более всего смутило меня то, что никак объяснить поцелуй мужчиною другого мужчины я не мог. И вот таким, смущённым, растерянным, возмущённым и напуганным, я вынужден был снести прикосновение губ Алессана к моим губам. Были мы уже окружены десятком наших товарищей по бегу, и я должен был делать вид, что ничего не произошло.
Более я Алессана не видел. Но ежеминутно слышал в ушах его сбивчивые речи, чувствовал близость его разгорячённого бегом тела, ощущал на устах своих прикосновение его губ. Моя матушка не раз замечала, что в мыслях своих я часто был далёк от разговоров, которые велись за громадным графским столом. Однако же, уверен, ей и в страшных снах не могло пригрезиться, что думаю я о словах, сказанных мне в лесу запыхавшимся оруженосцем рыцаря Торнастра. Вновь и вновь переживал я прикосновение к моим губам его сладостных уст. Вновь и вновь мне приходилось переживать томление плоти днём и недостойный графа грех рукоблудия по ночам.
Я сходил в молельни каждого из кровавых богов, мысленно вопрошая их, как избавиться от недостойных титула моего размышлений, но боги смолчали, а обратиться к жрецам я стыдился и опасался.
Проклятия и одеяло
И вот теперь Алессан стоял посреди моей спальни. Поняв, что это он, а не ночной разбойник или злой призрак, я сел в кровати. Сердце моё билось, ибо понимал я, что сейчас свершиться нечто ужасное, запретное, недостойное и в то же время притягательное и сладостное.
- Что привело тебя сюда, мой верный слуга? - прошептал я.
- Ваши волосы совершенно спутались, мой господин, - вполне естественным тоном пробормотал, вглядываясь в моё лицо, Алессан, но тут же опомнился, бросился на колени и горячо заговорил: - Привело меня счастье в ответ на выполненное мною обещание прийти за выполнением обещания вашего, о прекраснейший граф Эмеркельд. Знайте же, ваша светлость, что сегодня была битва и что принесла та битва нам победу, что удача улыбнулась и мне, и удалось мне обратить своей доблестью внимание на меня господина моего, рыцаря Торнастра, и что этим вечером, обагрённый лучами заходящего Второго Солнца, я был посвящён в конные рыцари. Сим выполнена первая половина предначертания. Этой ночью, ещё до восхода Пятого Солнца, свершится вторая его половина, ибо, не помня себя от радости, я примчался сюда...
- О каком предначертании говоришь ты? - дрожащим голосом вопрошал я, уже зная, что говорит мой верный Алессан о неосторожном "да", вырвавшемся у меня три месяца назад в лесу.
- Твердо слово графа, и нет в мире ничего твёрже его. Одарите же меня, ваша светлость, вашей близостью. Позвольте посмотреть в ваши бездонные синие глаза, прикоснуться к вашим длинным золотым локонам, припасть к вашим чудным губам, насладиться вашими стройными длинными ногами, вдохнуть аромат вашей загорелой кожи, ласкать ваш юный живот, лобзать упругие шары ваших ягодиц, наполнить прекрасное тело ваше моими соками и испить божественный нектар ваш...
- Что ты говоришь! - нервно вскричал я, натягивая одеяло до самого подбородка; меня трясло от откровенных речей слуги моего, я был в смятении и растерянности. - Как ты смеешь! Почему ты не с войском, о, изменник и дезертир!
- Утром войско выступит в обратный путь, - бормотал Алессан, выглядевший несколько смущённым моими обвинениями, - и я должен быть с ним в тот час. Посему, увы, у нас есть время лишь до Пятого Солнца...
- Пойди прочь, висельник! - почти вскричал я.
Вскричал, но всё же приглушил голос, чтобы ненароком не разбудить стражу. Было то ошибкой, ибо немедленно Алессан понял, что решительность моя не столь велика, как мне бы хотелось показать ему.
Вскочил он на ноги и бросился на меня. Его сильные руки обвили меня, собрав, будто куклу, вместе с одеялом в объятия. Он почти поднял меня, зажав сложенным, будто книга, с прижатыми к подбородку коленями.
Я вдохнул запах его, запах боя, лошадей, кожи, крови и доблести. От Алессана исходил запах рыцаря, настоящего рыцаря, и это на мгновение заставило меня смешаться. Товарищ же мой воспользовался этим замешательством, и я тут же почувствовал его уста на своих устах. И было это так же прекрасно, как и тогда, в лесу...
- Как ты смеешь! Оставь меня! - пытался кричать я, но изо рта моего доносилось лишь мычание, ибо жарок был поцелуй Алессана.
Да и как кричать, когда губы вассала моего обхватили мои губы!
Я попробовал вырываться, но лишь упёрся кулаками в кожаный нагрудник Алессана, почему-то не желая идти дальше этого. Юноша же сжимал меня всё крепче. Ладони его при этом умудрялись блуждать по моей спине, страстно поглаживая моё тело через одеяло.
- Пусти, недостойный раб! - кричал я, но крик мой, и без того слишком тихий, вновь утонул в поцелуе его жадных губ.
Руки Алессана блуждали по моей спине, и я вдруг ясно осознал, что всё ближе приближаются они к моему заду, что именно моё седалище - ближайшая цель товарища моего. Я стал вертеться, чтобы отстраниться от жадных ладоней, но каждое моё движение, казалось, лишь открывало им всё больший доступ.
Почему не заорал я во всю глотку? Как ни жарки были поцелуи Алессана, мне бы хватило воздуха в лёгких, чтобы разбудить не только стражу у дверей моей спальни, но и весь замок. Но не кричал я. Лишь прижимались кулаки мои к холодной коже нагрудника, лишь извивался я, вырываясь из тесных объятий, лишь грозно шептал я проклятия и угрозы.
А молодой рыцарь уже поднял меня на руки и осыпал поцелуями, держа в воздухе.
- Утром тебе отрубят голову! - кричал я отчаянным шёпотом.
А Алессан целовал мою шею, иногда оставляя на коже моей влажные бороздки.
- Слышишь? Отрубят!
Юноша, наконец, поднял на меня свой взгляд.
- Сколь ничтожна будет эта плата за эту ночь с вами, мой любимый граф! - сказал он нежно. - Сколь радостен будет мой путь на плаху после неземного счастья ласкать тело ваше! Сколь незаметным будет мой уход из мира сего, когда восторжествует над вами моя плоть!
Своими словами Алессан поразил меня. Нет, не тем, что он был готов умереть.
Я ведь граф! Могущественный и грозный граф Эмеркельд, символ ужаса и силы, властитель земель от горизонта до горизонта, господин тысяч людских душ, друг кровавых богов, заклинатель и жрец по рождению своему! И при этом Алессан смел говорить о торжестве надо мной!
- Ты, верно, сошёл с ума, - сказал я трезво, обычным тоном, даже холодно.
Юноша замер и взглянул на меня растерянным, лишившимся всей своей страстности взглядом.
- Простите меня, мой господин. Это любовь, земная грешная любовь моя к вам говорила, не я!
Он медленно склонил голову и нежно поцеловал мои губы. Я напрягся и вновь начал вырываться, но мы оба к тому мгновению понимали, что борьба моя ничем не закончится.
- Неужели ты посмеешь осквернить меня! - шептал я, забыв о холодности и надменности.
- Лишь ваше обещание поддерживало меня все эти месяцы, - ответствовал Алессан, вновь распаляясь.
Его руки вновь стали ласкать моё тело, и я весьма точно определил, что через два-три поцелуя они спустятся до самого зада моего. Эта мысль повергла меня в такое смущение и стыд, что я едва нашёл в себе силы продолжать вырываться.
- Исполните то, что вы обещали, - говорил юноша, проводя своим горячим языком по моей обнажившейся из-под одеяла ключице. - Ваше слово помогло мне выжить, помогло совершить подвиг, помогло продержаться в седле три часа.
И тут случилось то, чего я опасался. Ладонь Алессана коснулась через одеяло моей ягодицы. Юноша почувствовал плоть мою, зарычал диким зверем и столь сильно стал мять её, что мне стало страшно и даже немного больно.
- Ради обещания, данного вами мне, я жил всё это время, - говорил Алессан, покрывая мои шею и лицо жаркими поцелуями, пока ладонь его сжимала моё седалище. - Я обещаю, ваша светлость, вы не пожалеете. Это будет самая яркая, самая радостная, самая сладостная ночь и в вашей жизни...
Скомканное одеяло стало от моих и его движений сползать, и я с ужасом понял, что оно сейчас упадет, оставив меня без последней защиты. Я попытался удержать это одеяло, продолжая уворачиваться от жадных ласк Алессана и отталкивая моего насильника, но от этого лишь стало хуже. Тяжёлая материя ползла по мне вниз, и я уже чувствовал прохладу воздуха на груди своей.
Юноша же продолжал говорить что-то о том, как моё обещание вело его через все невзгоды и опасности, но речь его уже стала совершенно невнятной. Он практически не отрывал своих губ от моей шеи. Руки же столь сильно тёрли моё седалище, что я стал чувствовать, как накаляется от трения одеяло. Стало жарко, и я раскрылся бы в другой обстановке, но, конечно, сейчас это было невозможно.
Я ещё уворачивался, не позволяя рукам Алессана касаться моей попы. Но это, пожалуй, было всё, что я мог и, о ужас, хотел сделать. И этого, увы, было недостаточно.
Когда одеяло моё окончательно сорвалось и упало к ногам Алессана, я вскрикнул и безвольно повис на руках рыцаря. Голова моя свесилась назад, руки без сил упали. Я был готов принять свою судьбу, какой бы она ни была. Сердце моё бешено колотилось. Внутренности сжимало в невыносимо плотный комок. Я чувствовал в своём теле какое-то тягостное томление. И даже стержень мой уже превратился в твёрдый камень, обжигавший мой собственный живот своим жаром.
Насильник мой мгновенно почувствовал произошедшую во мне перемену и не торопясь положил меня на кровать. Его поцелуи стали мягкими, хотя и остались обильными и жаркими.
Рубашка и пытка
Я лежал на спине, глядя в потолок своей спальни, и слегка вздрагивал, когда губы Алессана в очередной раз касались моих губ, щёк, ушей. Ладони юноши вернулись к своей работе, и я чувствовал, как скользят они по моему телу. Полотно ночной рубашки, конечно, ничего не могло скрыть, и я ощущал шероховатость кожи пальцев на своих боках и груди.
- Любимый! - шептал еле слышно Алессан.
В голове моей было пусто. Лишь дуновения странного нетерпения и непонятного вожделения проносились по моему телу, подчас в такт, а чаще совсем не совпадая с поцелуями товарища.
Ласкам не было конца. Сколь сладостны были прикосновения Алессана! Сколь трепетно отвечало моё тело на близость пылающего тела юноши!
Спустя немного минут понял я, что изо рта моего раздаются еле слышные постанывания, что тело мое пусть едва заметно, но подаётся навстречу ладоням Алессана, что мои губы, пусть едва-едва, но тянутся к его губам, что мои руки нужно сдерживать, чтобы они не обвили его.
Я представил себе, как мой вассал снимает с меня ночную рубашку и я остаюсь перед ним бесстыдно нагим, и мне вдруг остро захотелось, чтобы это случилось сейчас же, немедленно. А Алессан всё тянул, мучая меня своими жадными ласками. Он целовал моё лицо и шею снова и снова. Он порхал своими пальцами по моей груди и животу.
Уж не желает ли он, чтобы я, потеряв всякую гордость, сам снял с себя последнюю одежду!
Едва сия мысль коснулась моего затуманенного разума, как я понял, что я и правда готов сделать это. Более того, в лихорадочных видениях, сотрясавших моё сознание в тот момент, я уже грезил увидеть обнажённым и тело Алессана. Мне так хотелось коснуться его груди, ног, ягодиц... Да, ягодиц... Ягодиц и... Я невольно зажмурился, представляя себе копьё своего насильника...
И тут очередное движение ладоней Алессана по моим ногам задело ночную рубашку и потащило её вверх. Я сжался. Весь прежний стыд, ужас, унижение вернулись ко мне. Моя рука невольно дёрнулась, чтобы задержать полотно на ногах моих, но наткнулась лишь на сильную ладонь Алессана. Язык юноши покинул мою ключицу, да и сам Алессан на мгновение исчез, чтобы появиться у моих бёдер и начать целовать мою руку.
- Ну же, мой милый, позвольте мне, - шептал Алессан. - Мой бог, позвольте мне снять с вас эту последнюю преграду.
И потащил ночную рубашку вверх.
По прикосновениям прохладного воздуха к коже следил я за тем, как покидает меня моя последняя одежда. Вот край рубашки уже оказался выше щиколоток. Вот поднялся он над коленями моими. Вот уж повязка на бёдрах стала видна...
Униженный, ибо именно чувство унижения ощущал я в тот момент, стал я вновь выворачиваться, силясь удержать рубашку, но подлый Алессан усилил нажим свой. Спустя мгновение губы его уже целовали обнажившийся пупок, а ещё спустя длительную минуту его язык коснулся рёбер.
- О, боги! - шептал насильник мой. - О боги! Неужели это не грёзы мои! Неужели явь сие, и я истинно вижу это прекрасное тело и целую его!
"О боги!.." - хотел бы шептать и я, но не хватало воздуха мне, ибо сбилось моё дыхание от постыдной сладости, разливавшейся по телу моему от каждого прикосновения и поцелуя Алессана. Не знал я, о чём просить кровавых богов. Ибо просить, чтобы унесли они Алессана прочь, не было у меня желания, а просить, чтобы побыстрее совершил он преступление своё, было бы против моей гордости. Как ни силен был дурман, застилавший пеленой удовольствия разум мой, но ни на мгновение не забывал я, что я есть могущественный граф Эмеркельд, а насильник мой - лишь один из ничтожнейших вассалов моих.
Ночная рубашка уже сбилась тугим кольцом в подмышках, и тело моё извивалось на кровати уже почти полностью обнажённым. И стал замечать я, как поцелуи Алессана стали сползать вниз, от сосков моих, набухших и как никогда чувствительных, к животу моему, напрягшемуся сверх всякой меры от усилий моих вырваться, и далее к пупку, и даже ниже него, к самой полотняной повязке. И понял я, что снимет бесстыдный насильник мой и её, и зашептал:
- Отпусти меня, Алессан! Отпусти!
Но снял Алессан не повязку с бёдер моих, а, удерживая меня своим облачённым в боевое одеяние телом, придавив тяжестью его, отчего стало мне трудно дышать, стянул с меня ночную рубашку, для чего пришлось ему руки мои поднять над головой моей. Не знаю, какие духи колдовали в ту ночь надо мной, но и в мыслях моих не явилось мне, что опущу я руки мои вниз или, уж тем более, стану пользоваться свободой их, чтобы отталкивать Алессана. Так и лежал я вытянувшейся на кровати извивающейся стрелой, пока товарищ по прежним играм целовал, нет, уж откровенно покусывал мой живот и ноги, по голеням до колен и вверх, до края повязки.
И отвечал на каждое движение Алессана мой окаменевший меч, дёргался и сжимался, и отравлял тело моё сладостным ядом желания. Была страсть товарища дика и непонятна, равно как и мой отклик на неё, ибо то, что ощущало тело моё и уста мои, были прикосновения мужские и поцелуи мужские, а ведь не в природе одного мужа целовать и желать близости другого мужа, а тому, другому мужу испытывать возбуждение и вожделение при поцелуях первого.
Алессан всё не торопился. Вновь и вновь скользили его руки по моему телу, вновь и вновь касались его губы моей кожи, вновь и вновь кусали его зубы соски мои, вновь и вновь лизал язык его мои ноги и руки. И - о боги! - не было в моей жизни ничего столь сладостного и столь постыдного, как те минуты!
Подлый же Алессан ещё не исчерпал коварства своего. Позволил он в какой-то момент моему извивающемуся то ли в попытках увернуться, то ли в попытках впитать в себя ещё более наслаждения телу оказаться на животе и зажал меня в таком положении. И тут же стал целовать и кусать мою спину, ласкать ноги мои сзади и лизать всё, что не успевал целовать и ласкать. И было то наисладчайшей пыткой под обеими лунами.
А после прикоснулся к моему заду. И взвился я от наслаждения и стыда. И застонал Алессан. И вторил ему я, хоть и сдерживался, как мог. Сильные ладони насильника моего всё более жадно и страстно стали гладить, сжимать и мять ягодицы мои, и было то сплошным мёдом для моего вожделеющего тела.
Столь сладостны были те ласки, что не заметил я, как стала под горячими пальцами Алессана развязываться и сползать повязка на моих бёдрах. Прострелил меня страх и ужас, лишь когда я почувствовал, что ладони юноши уже прямо коснулись кожи ягодиц. Вновь позабыв о наслаждении, я попробовал вывернуться, но Алессан не дал мне ускользнуть. Руки его крепко сжали обнажившиеся половинки попы моей.
Жезл и океан
- О, как вы прекрасны, мой господин! - шептал Алессан. - Как чудесны! О, как я люблю вас!
Как может один юноша любить другого юношу? Отчего так страстен Алессан, если возлежит он с таким же мужем, как он сам? И отчего так сладостно мне, если возлежу и я с таким же мужем, как сам я?
И, будто в наваждении, склонился Алессан над моим задом и стал целовать его. Жадно и страстно. Губы его скользили по половинкам попы моей, зубы несильно хватали плоть, а вскоре присоединившийся язык лизал кожу.
Руки юноши перестали удерживать меня, но не заметил я этого, ибо растворился в охватившем меня сладостном наваждении. Зачем продолжал я извиваться? Зачем пытался вывернуться?
Ладони Алессана мяли и сжимали мою обнаженную попу, а язык его уже покрыл влагой её всю.
Алессан вдруг перевернул меня вновь на спину.
Зачем, зачем перевернул он меня, ведь так мне было хорошо под его жадными руками и горячими губами!
Спустя мгновение, однако, позабыл я о своих сожалениях. Ибо лежал я полностью обнажённый, и Алессан жадно рассматривал моё тело. Света двух лун, лившегося через незашторенный балкон спальни, хватило бы для того, чтобы читать, не говоря уж о том, чтобы разглядывать меня. И Алессан разглядывал меня. Взгляд его бегал по мне, от макушки до пяток, жадно обшаривая всё моё тело. Но приковывал его более всего вид моего торчащего в вожделении копья. Естество моё вытянулось в длину более, чем я мог себе когда-либо представить, отвердело сильнее, чем самый твёрдый камень, и дёргалось под взглядом рыцаря, будто необъезженный жеребец.
Мы замерли оба. Я глядел на Алессана, а он, не мигая, глядел на мой меч. Я с ужасом думал, что вот теперь насильник мой ясно видит не только постыдное место моего тела, но и то, как возбуждён я, как сильно я желаю, чтобы свершилось то, ради чего прискакал он сюда посреди ночи. О чём думал Алессан, я не знаю, но он совершенно определённо в ту длинную минуту не дышал.
Потом юноша шумно сглотнул, и это вывело меня из оцепенения. Попытался я прикрыться, возможно, перевернуться, а может быть, стыд заставил бы меня всё же бежать из спальни совсем, но удержали меня сильные руки Алессана.
- О, мой желанный Эмеркельд! Нет ничего в мире прекраснее того, что являет собой ваше нагое тело! - зашептал он. - Нет ничего столь же невыразимо чудесного, как ваше обнажённое мужское достоинство! Нет ничего более призывного и пробуждающего страсть и вожделение, чем вид его возбуждения! Не стыдиться, но гордиться должны вы, мой господин, ибо нет и не было под лунами от самого сотворения мира человека со столь же прекрасным телом и столь чудесным жезлом наслаждения!
И Алессан отвёл мои ладони, которыми я пытался прикрыться. Он смотрел на моё древко, и вновь мне показалось, что не дышит мой товарищ.
Мы замерли. Прошло не менее минуты, прежде чем сумел мой насильник произнести хоть что-то ещё. И были его слова словами богохульства:
- Что говорю я, о любимый! Не с людьми сравнивать должен я вас, а с богами! И пусть сию же минуту поразит меня молния или унесёт ураган, пусть разверзнется земля или обрушится на меня небо, но скажу я то, что бесспорно и очевидно. Нет столь прекрасного тела не только на земле, но и в Великом Чертоге, нет столь красивого юноши не только среди людей, но и среди богов, какое бы обличие они не принимали, человечье или сказочное, как бы они не пытались соревноваться с вами! Лишь одним способом боги могут подняться до красоты вашей - стать вами!
Тут уж иной вид ужаса объял меня. Ибо ничего страшнее этих слов не было, и кара богов должна была быть немедленной и мучительной. Но ничего не происходило, и я поднял свой взгляд на богохульника. Алессан всё так же безотрывно разглядывал моё нагое тело, постоянно останавливая взгляд на том месте, где сходятся ноги.
Потом его рука медленно приблизилась к моей восставшей плоти и осторожно коснулась её. Мой меч немедленно взвился, будто пытался догнать приласкавшие его пальцы, но, конечно, тут же с тяжёлым стуком упал обратно на мой живот. Острое ощущение чего-то небывалого, неземного пронзило всего меня. Если до сих пор то, что испытывал я, было наслаждением (а оно было наслаждением, ибо наслаждался я), то как можно было назвать то, что испытал я теперь? Чувство во сто крат более сильное, яркое, откровенное сжало меня, и понял я, что хочу умереть, ибо никогда больше я не испытаю ничего столь же прекрасного.
Потом ладонь Алессана вновь коснулась моей палицы, и вновь пронзило меня сладчайшее из удовольствий.
- О! - то ли простонал, то ли прохрипел насильник мой.
"О!" - мысленно вторил бы я, если бы мог мыслить.
Пальцы Алессана стали поглаживать древко моё, то и дело зарываясь в волосы у основания меча моего и погружаясь в плоть, содержавшую ядра мои. И если наслаждение, испытанное мною было каплей, то теперь на меня обрушился дождь. То была пытка. Пытка неземной сладостью. Пытка, заслонившая собой весь мир под обеими лунами, удалившая из головы остатки мыслей, лишившая моё тело всякого сопротивления. Нет, извивался я и далее, но извивался, признаюсь, не в попытках бежать, а от удовольствия, пронзавшего меня.
Алессан же, склоняясь всё ниже к моему жезлу, ласкал его ладонью, и изо рта товарища моего беспрерывным хрипом доносилось рычание.
Потом юноша коснулся моего копья губами. Я едва почувствовал это прикосновение, столь нежным было оно.
- Боги! - услышал я шёпот насильника моего. - Как я мечтал об этом!
Он вновь едва ощутимо поцеловал мою плоть. А потом ещё. И ещё. Алессан раз за разом мягко касался устами разгорячённой кожи моей палицы, прикосновения эти становились всё сильнее, и вот губы его уже заменили его ладони. Они лобзали мой жезл столь же крепко и сильно, как мяли руки до сих пор, и вновь погрузился я в неземную радость.
Когда же решил я, что венец наслаждения достигнут, Алессан погрузил моё древко в свой рот. И застонал я в голос. И выгнулось моё тело дугой. Нет, то, что называл я неземным наслаждением до сих пор, не было им. Вот то, что испытывал я сейчас, было неземным наслаждением. Столь сильна была сладость и удовольствие, пронзавшее моё тело, что потерял я сознание, ибо что есть полная потеря ощущения мира вокруг, когда есть лишь ты и то удовольствие, которое скручивает тебя, как не потеря сознания?
Наверное, я вновь извивался всем телом. Наверное, издавал крики. Но не осталось этого в моей памяти, ибо ничего не ощущал я, кроме острого чувства, которое взрывалось в древке моём, находившемся во рту насильника моего. Это было ощущение, ради которого можно было бы отложить самую важную битву, можно было бы бросить замок и титул, можно было бы позабыть о самой жизни своей.
Копьё же моё раз за разом погружалось в горячие теснины рта Алессана, язык его блуждал по стволу древка моего, ядер касались осторожные зубы, а головка упиралась в горло его. О боги, как это было невыносимо, сладчайше, прекрасно!
Не знаю, длилось ли всё то мгновение или час, но сорвалась стрела с взведённого арбалета, и испустил жезл мой струю семени в рот товарища моего. Я умер и воскрес, чтобы умереть и воскреснуть вновь и вновь. Вот теперь познал я, что есть настоящее наслаждение. Ибо всё то, что казалось мне наслаждением до сих пор, оказалось лишь пресной лепёшкой по сравнению с мощным фонтаном сладчайшего виноградного нектара. Как раздирало тело моё удовольствием неописуемым! Как сжимало и кидало меня в урагане неземного ощущения! Как выворачивало сознание моё жерновами рафинированного счастия!
Арбалет мой пускал стрелы вновь и вновь, и пил Алессан нектар мой, как и хотел он некоторое время назад, пил буквально, ибо проглатывал он всё семя моё, мыча и стеная от чувств, переполнявших его. Ладони его сжимали напрягающиеся ягодицы мои. Язык его мягко тёр головку копья моего, заставляя жезл мой испускать новые и новые струи.
И лишь когда вынырнул я из океана радости и света и вновь ощутил мир вокруг себя, лишь когда моё тело бессильно опустилось на простыни, лишь когда обрел я вновь способность дышать, выпустил Алессан древко моё изо рта и стал одними губами сжимать ядра мои.
- О боги! - шептал я еле слышно, когда вернулась ко мне способность мыслить и говорить.
- О боги! - шептал Алессан.
Когда пришли мы оба немного в себя, так сказал бесстыдный грешник:
- Как вкусен сок кувшина вашего, о господин мой!
И продолжал он осыпать поцелуями смягчающееся естество моё и ядра под ним, а при том шептал, будто в бреду:
- Не забыть мне вкуса сего до скончания века моего. Нет ничего вкуснее нектара вашего во всей ойкумене, и если сравниться что-либо с вкусом его, то лишь вкус вашего древка!
Возможно, то, что испытал я, было величайшим из грехов, но да простят меня кровавые боги - вернись я назад во времени, я бы всё отдал, чтобы вновь пережить то неописуемое наслаждение, кое захлёстывало меня ещё минуту назад!
Ваза и доспехи
Верно, я задремал. Ибо ничего не помню я из того, что происходило в следующие несколько минут. Сквозь сон, в который погрузился я, чувствовал я лишь нежные поцелуи Алессана на моих ядрах, бёдрах и животе да жар его языка, когда он осторожно брал мой отросток в рот.
Когда вынырнул я из дремоты, то ощутил одно из тех низменных желаний, в которых не стоит признаваться гордому графу. Даже не подумав о том, что меня может удержать мой насильник, я просто поднялся с кровати и на ватных от слабости ногах прошествовал в угол спальни.
Оглянулся, слегка удивлённый тем, сколь безропотно отпустил меня Алессан. Он восседал на кровати и глядел мне вслед. Только тут я вспомнил, что совершенно наг. Моим первым порывом было прикрыться или хотя бы нырнуть побыстрее за ширму, но я этого не сделал. Я стоял, осознавая, что товарищ мой видит моё голое тело, всё, целиком, замершее в пяти шагах от него, и ощущение собственной порочности дарило мне болезненное ощущение удовольствия.
Я стоял, залитый светом двух славных лун Севердера, и смотрел на Алессана. Тот же во все глаза глядел на меня, и лицо его отражало всё то же восхищение и всё то же вожделение.
Я зашёл за ширму и, испустив струю прозрачной жидкости, стал опорожнять тело своё в специально приготовленную для сих целей вазу.
Раздался шорох простыней. Я поглядел через щели в ширме, и предстала передо мной картина, одновременно постыдная, пугающая и завораживающая. Товарищ мой покинул кровать и разоблачался, избавляясь от боевого одеяния своего. Стройное тело его с каждым движением обнажалось всё более. К ногам падали листы толстой кожи, долженствующие защитить тело воина в бою, и ремни тонкой кожи, целью которых было держать оружие. Потом Алессан снял тунику. И, наконец, развязал верёвки, удерживавшие сандалии на стопах его.
Оставшись с одной лишь повязкой на бёдрах, он выпрямился, оглянулся в сторону моей ширмы, заметил мой взгляд и дёрнулся, отворачиваясь. Постоял немного в нерешительности, вновь оглянулся на ширму, за коей стоял я, а потом медленно стянул с себя и повязку.
Был Алессан посреди спальни моей совершенно голый, и свет обеих лун освещал его ещё не вполне возмужавшее тело. Были в том теле и нескладность, которая столь расстраивала меня в моей собственной внешности, и уже ставшие наливаться мужской силой мускулы, о которых мечтал я. Был он одновременно и угловат, и строен. Кожа его была цвета тёмного загара, приобретенного в походе, всюду, кроме бесстыдно обнажённых незагорелых ягодиц его.
Я думал о том, что Алессан красив. Я, конечно же, всегда знал, что он красив, осознавал, что он гармоничен и телом своим, и лицом, но именно сейчас, глядя на его нагое тело, я ощутил удар острого и всесильного понимания его немыслимой красоты. Был Алессан волнующим и притягательным, и невозможно было сопротивляться этому притяжению. И именно в то мгновение я понял, что где-то в глубине души я всегда жил с этим пониманием и никогда не мог ему сопротивляться.
То ли контрастом своего белого цвета, то ли красотой своей больше всего мой взгляд приковывал его зад, два выпуклых полушария ягодиц. Я чувствовал желание касаться и ласкать их, и это новое для меня желание и пугало, и очаровывало меня.
Зачем Алессан разделся? Что ещё задумал он? Разве не свершил он уже то, чего желал? Разве не вполне надругался над телом моим? Разве не до конца унизил он графа своего?
Тут похолодел я - неужто хочет Алессан, чтобы и я стал лизать копьё его?!
Стало мне страшно. Страшно и любопытно одновременно. Конечно, даже под угрозой смерти не опущусь я до того, чтобы целовать своих подданных. И уж тем более целовать их отростки! Но... Каков он, жезл Алессана на вид? Каков он на вкус? И доставляет ли столь же многие наслаждения лобзание чужого древка, как доставляло мне наслаждение, когда лобзали древко моё?
Я отвернулся, чтобы закрыть вазу специальной крышкой. А потом замер, не зная, что делать далее. Если выйду я из-за ширмы и подойду к Алессану, значит, согласен я с тем, что проделал он со мной, и с тем, что проделает ещё. Если же останусь за ширмой, то не будет ли это глупо и ещё более постыдно? Если же сбегу из спальни, то прощу ли себе когда-либо, что так и не познал, что приготовил для меня насильник мой? Ибо не ищет умирающий от голода бегства из пекарни, где угостили его хлебом и сулят угостить ещё одним. Ибо не ищет жаждущий в пустыне бегства от родника.
Шёпот и кулинария
Из колебаний вывел меня сам Алессан. На своём плече почувствовал я руку его. Я вздрогнул от неожиданности и резко обернулся. И вновь оказался в сильных объятиях товарища по прежним играм моим. Мой нос уткнулся в ключицу его. Тело моё сжали в кольцо его руки. В живот мой упёрся голой кожей к голой коже раскалённый жезл его. Был он по ощущениям длинным и твёрдым, и ощущения сии привели меня в смятение и смущение, хотя, казалось, что могло совершить со мной сие после всего, что только что уже произошло со мной?
Алессан пригнулся и стал целовать меня. Губы его были страстными и жадными, но уже не вызывали того трепета, как ранее, ибо был я удовлетворён и ничего не желал более, как просто возлежать с товарищем, нежно, по-братски лаская его грудь. Возможно, я бы даже, забывшись в дрёме, делал это губами моими. Но не этого желал Алессан, и поцелуи его становились всё крепче, а меч его втыкался в мой живот всё сильнее и чаще, будто и впрямь желая проткнуть меня. Несколько раз охватывало меня жгучее желание обнять насильника и ласкать нагое тело его, но всякий раз удавалось мне вовремя удержать руки мои. В равной мере горели уста мои желанием прикоснуться к Алессану, и было то пыткой для меня, ибо не позволял я себе этого. Юноша же продолжал вновь и вновь целовать меня, целовать всё, до чего мог дотянуться - волосы мои и уши, глаза и губы, шею и щёки, плечи и ключицу, рёбра и соски, вновь слегка набухшие.
Алессан сжимал мой зад, ласкал его ладонями, то и дело погружая пальцы меж моих ягодиц. Когда это случалось, он настойчиво искал место входа в моё тело, искал и находил, и принимался ласкать его. Было это столь ужасно, что я в смятении переступал с ноги на ногу, не желая ни вырываться из сладостных объятий, ни терпеть бесстыдство его жадных пальцев. Ягодицы мои сжимались, стараясь вытолкнуть беспокойную ладонь, но не достигая никакого результата. Более того, мне показалось, что моменты, когда напрягался мой зад, доставляли Алессану особое удовольствие.
Потом он, сжав мою попу, опустился на колени, и мой живот вдруг оказался на уровне его рта. Юноша принялся неистово целовать мои рёбра, пупок и даже кустик волос над моим обмякшим прутом, впрочем, уже достаточно набухшим, чтобы вполне ощутимо утыкаться в подбородок моего насильника при каждом его поцелуе.
Потом Алессан приподнялся и медленно понёс меня по комнате. И мы оказались у кровати.
Рыцарь мягко, будто драгоценность, положил меня на простыни, а сам устроился между ног моих, слегка согнув и разведя их. И стал целовать бёдра мои изнутри и лизать ядра мои. И было это приятно, но всё же не так, как то было до того, как довелось арбалету моему выстрелить. Поскольку не пытался он касаться жезла моего, сносил я эти ласки вполне благожелательно, хоть и настороженно.
Голова юноши всё глубже погружалась меж ног моих, и я стал ощущать, что язык его уж лижет кожу под ядрами, ещё ниже, ещё, а теперь уж и зад мой с самого низа. Ладони Алессана также подобрались под ягодицы и теперь сжимали их и мяли, то и дело разводя их. Я залился краской стыда, будто мог ещё ощущать стыд после всего, что произошло со мной той ночью.
- Прекрати, Алессан! - попросил я шёпотом, и был тот шёпот скорее умоляющим, чем приказывающим. - Отпусти меня!
- Не дайте мне остановиться на полдороги, о любимый господин мой, владыка грёз! - ответствовал грешник. - Позвольте свершиться нашей близости до конца!
И он стал целовать и кусать снизу мои ягодицы с новой силой, явно находя в том некое болезненное удовольствие. Более того, теперь и пальцы его пришли в движение, погрузились в бороздку между половинками зада и отыскали постыдную дырочку. Они немедленно принялись надавливать на неё, поглаживать её и теребить.
- Но что, что ты собираешься сделать со мной, подлый преступник? - несмело вопрошал я, вновь совершая попытку уклониться от сомнительных ласк сиих.
- Лишь напоить тело ваше соком моим, любимый! - слышал я в ответ.
И тут же ощутил я внезапное проникновение пальца товарища моего в выход из моего тела. Втиснуться он смог лишь самым кончиком, но прошиб меня холодный пот. Изо всех сил выкрутился я из объятий Алессана и сел на кровати. Какой стыд может быть постыднее сего? Какой позор может быть позорнее сего? Какое унижение может быть унизительнее сего? Знал я, что муж подчас одаривает жену свою любовью в зад, и есть то унижение для той, которая принимает ласку сию. Но если унижение то для жены, которая созданная богами, чтобы принимать в себя жезл мужа своего, то что говорить о такой любви мужчине!
- Да как ты смеешь! - зашептал я гневно.
- Милый, милый мой, - шептал Алессан, целуя всё тело моё. - Испытайте любовь и такую, и вы насладитесь ею. Наслаждение сие иное, чем то, которое вы изволили испытать только что, и значит, заменить его нечем. Вкусили вы минуту назад лимонное пирожное, и понравилось, смею надеяться, оно вам. А любовь, предлагаемая мною сейчас, есть мясной пирог. Перец в нём жжёт, лук щиплет, но вкусен пирог, хоть и иным вкусом, чем пирожное.
Говорил он это, а руки его мягко, но настойчиво клонили тело моё обратно на ложе.
- Как не может человек жить лишь на пирожных и хочется ему пирога, так и не может муж наслаждаться лишь тем, что сосут древко его. И как получает человек удовольствие и от пирожных, и от пирогов, так и муж получает удовольствие, пусть и совершенно разное, от любви, коей вы изволили наслаждаться только что, и от любви, коей осмеливаюсь я желать для вас теперь. Сие ощущение присуще лишь такой любви, и есть в ней, уверяю вас, наслаждение для вас. И есть в той любви величайшее из наслаждений для меня.
В голове у меня смешались мысли. Более всего я испытывал отвращение и ужас. Чувствовал я и стыд, ибо не встал и не ушёл я, не кликнул стражу, не сказал твёрдое и немедленное "нет!". Был во всём том позор, ибо нам обоим было очевидно, что поддаюсь я, хоть и знаю, что желает проделать он со мной. Было, увы и увы, и желание усладить Алессана в благодарность за то неописуемое наслаждение, которое даровал он мне. Более того, было тут и любопытство, ибо глубинная сущность моя желала познать неизведанный плод, который предлагало мне пылающее тело Алессана, его откровенные речи и его восставшая плоть.
- Вожделел я вас столь долго, а ласки вашего божественного тела и лобызания вашего прекраснейшего жезла привели меня в такое исступление, что станет ваш отказ наижесточайшей пыткой, какую лишь можно изобрести под обеими лунами!
Взгляд мой в тот момент спустился вниз, и впервые увидел я башню моего товарища. Была она прямая, длинная, с обнажившейся головкой и каплей прозрачной жидкости на ней - а на вид столь красива и маняща, что я невольно захотел прикоснуться к ней. Я удержался от постыдного поступка сего, но потерял на сём греховном помысле часть решимости своей. Я сопротивлялся, но, приложив немного усилий, юноша всё же сумел уложить меня обратно на постель.
Из лампады, стоявшей у кровати, Алессан наполнил ладонь свою горстью драгоценного масла цветка теннерта, и аромат горного луга и ледяной реки наполнил спальню мою. Но ни я, скованный страхом и возбуждённый любопытством, ни, уверен, вассал мой, преисполненный страстью и вожделением, не почувствовали этого редкого великолепного запаха.
Мысли у нас скакали, и думали мы лишь об одном - о том, что должно было свершиться через минуту.
В голове моей проносились обрывки разговоров, которые иногда удавалось мне подслушать, пошлостей пажей и оруженосцев, которыми они обменивались, когда думали, что меня рядом нет, намёков книг, которые много лет назад отыскал я в дальнем сундуке графской библиотеки.
- Это же больно! - сказал я невольно и понял, что стал уже оговаривать условия капитуляции своей.
- Говорят, что лишь немного, - ответствовал Алессан, пригибая меня обратно к кровати. - Но масло сие смягчит боль, а наслаждение стократ перекроет её. Как лук и перец в пироге придают пикантности всему блюду, так и немного боли становится особой приправой к любви такой разновидности. Буду осторожен я, ибо в руках моих будет наибольшее сокровище во вселенной, а любовь моя к вам, мой сладчайший граф, станет мне путеводной звездой в непознанном нами обоими пути...
Башня и перламутр
Под тяжестью тела его я вновь оказался на кровати, и тут же ладонь Алессана бесцеремонно влезла меж половинок зада моего. Масло растеклось по бороздке меж ними, а сильные пальцы насильника моего со спокойной уверенностью внедрились в дырочку моего стыда, проталкивая масло и туда.
Я вновь попытался вывернуться, но слабо и без должной решительности. Я вырывался, но лишь потому, что должен вырываться мужчина, когда другой мужчина лезет пальцем в отверстие в заду его.
Ощущение же пальца сего, проникшего во внутренности, завораживало меня своей необычностью. Завораживало и лишало сил. Никогда не переживал я ничего подобного. То, что внутри меня находится палец другого юноши, было выкристаллизованным пороком, несомненным пороком, самим пороком, и это завораживало меня ощущением своей абсолютной извращённости. Нет, не ощущал я удовольствия. Равно как не ощущал и боли. Просто в мой зад углубился палец - вот и всё, что я чувствовал. И всё же то, что происходило, делало меня податливым, будто воск.
Медленно и мягко Алессан поднял низ туловища моего. Медленно и мягко, с завораживающей нежностью положил он ноги мои на свои плечи - вначале правую, а затем, поцеловав пальцы на ней, и левую. Придвинулся бёдрами своими ко мне, и мои ягодицы ощутили прикосновение башни юноши. Как она была тверда и горяча! Вид её минуту назад не вызвал у меня впечатления, что размеры её чересчур велики, но сейчас ощущения мои вопили, что копьё сие громадно!
Алессан с осторожностью налёг на меня телом своим. Я почувствовал, как древко его уткнулось в постыдную дырочку мою и стало медленно проникать в неё. То ли масло, наполнившее кольцо стыда моего, было тому причиной, то ли юноша действовал со всей нежностью, на которую был способен, но боли я не ощущал. Лишь чувство страшного унижения. И чувство громадного любопытства. И парадоксальное удовольствие от того, что пал я столь низко.
Я ощущал, как раздвигается дырочка выхода из тела моего, и было то ощущение странным, непонятным, то ли приятным, то ли неприятным, и весьма возбуждающим. Я почувствовал, как зашевелился стержень мой, будто проникновение жезла Алессана с одной стороны наполняло его с другой.
Юноша продолжал давить, и я понял, что дырочка моя достигла наибольшего своего растяжения. А башня товарища моего не вошла ещё и головкой своей. Я зашевелился, предчувствуя боль, и она не преминула пронзить меня. Я дёрнулся и сорвался бы с копья Алессана - уж не знаю, вольно сорвался бы или невольно, - но тот удержал меня, крепко сжимая ладонями бёдра мои. Давление продолжалось, и проникновение тоже, и вновь пронзила меня боль, до самых ядер моих пронзила.
- О, Алессан, - взмолился я. - отпусти меня. Больно!
Но насильник мной и не думал останавливаться. Он давил и давил, и, когда третья стрела боли полоснула по дырочке моей, я одновременно с болью той почувствовал, как провалился жезл Алессана внутрь тела моего. Головка сразу упёрлась во что-то глубоко внутри меня, что отозвалось во мне новой болью, но иной болью, не стреляющей и жгучей, а тянущей и тягучей, разливающейся по низу туловища моего и выворачивающей самые ядра мои.
Алессан слегка вывел меч свой из меня и вновь вдавил его, и вновь тянущая боль заполонила меня. Боль та была смешана с удовольствием, если то извращённое ощущение можно было назвать удовольствием. Мой собственный жезл, однако, не знал сомнений и возбудился, отвердев и вытянувшись.
Алессан вновь налёг на меня, и вновь я ощутил тянущую боль в смеси со странным чувством в копье своём. Хотел я пожаловаться на муку свою, но поднял глаза и увидел лицо юноши. Было на нём написано такое наслаждение, что невольно закусил я губу свою, удерживая слова жалобы.
Насильник мой вошёл уже в ритм и налегал на меня раз за разом, вызывая у меня и боль, и волны сокращений в жезле моём, и мучительное ощущение чего-то приближающегося. А я не мог оторвать глаз от лица его, ибо столь яркого и очевидного удовольствия никогда не видел ни на чьём лике.
Через минуту моих мучений Алессан стонал уже вполне явственно, тело его содрогалось, пытаясь сильнее пронзить меня, а руки судорожно сжимались, оставляя на моей коже красные пятна.
Башня его уже была, скорее всего, полностью во мне, ибо чувствовал я её под самым сердцем. По моим ощущениям, была она огромна, как ствол древнего дуба, громадна и безразмерна. Верил я в тот момент, что разорван я буду давлением этого чудовищно большого ствола, долбившего меня сильно и часто, но, кроме смертного ужаса и боли, испытывал я и возбуждение и извращённое, непонятное, необъяснимое, совершенно ненормальное удовольствие, которые заставляли меня невольно шире раздвигать ноги мои и покорно позволять Алессану вгонять башню его далеко вглубь наипостыднейшей дырочки туловища моего. Хотелось мне быть в тот момент лишь слабым и безвольным, отдавая всего себя нашему чудовищному танцу.
Стонал, хрипел, мычал и вскрикивал насильник мой, и видел я, что было то наслаждение, наполнявшее его столь полно, что вырывалось оно из Алессана звуками сиими. Ритмичны и сильны были движения тела его, и каждый раз, когда ударял жезл его в самое сердце моё, слышал я ещё и звук шлепков ядер юноши о кожу зада моего. Несколько капель пота проступили на челе Алессана, и парочка даже упала на мою грудь.
Муку доставляло каждое движение башни юноши во мне, муку, но и удовольствие, ибо чувствовал я удовольствие, и было оно довольно сильным. Не было оно таким, как то яркое и солнечное наслаждение, наивысший взрыв сладости, которые испытал я, когда погружался мой жезл в рот насильника моего, но всё же оно было. Было оно совершенно другим, иного рода, и назвать те два ощущения одним словом было бы кощунством, но всё же я испытывал нечто, что поневоле вынужден я называть удовольствием, ибо нет для того ощущения иного названия.
И тут почувствовал я что-то влажное на коже живота своего. Думал я, что это новая капля пота пала с чела юноши на меня. Я перевёл взгляд с лица наслаждавшегося Алессана на живот и узрел, что из возбуждённого древка моего медленно выделяется тянущаяся густая жидкость. То не было семенем, то не могло быть семенем, ибо не достиг я ещё высшей точки наслаждения, но всё же из моего меча капля за каплей медленно проступало необычно вязкое семя. И при этом ощущал я именно то странное, болезненное чувство, которое я тщился обозвать как-либо, но не удовольствием, хотя и было оно именно удовольствием.
И тут Алессан сбился с ритма, стал долбить тело моё лихорадочно, а затем навалился на меня с особой силой, замер и весь напрягся. Я не понимал, что происходит. Юноша возвышался надо мной, будто окаменевшая статуя, памятник сам себе. Его ребристая грудь с плиточками мускулов покрылась красными пятнами. Плоский живот стал рельефнее от ещё более проступивших от нечеловеческого напряжения тяжей мышц. Мускулы на руках взбугрились, пальцы впились в мои бёдра. Глаза Алессана были закрыты, а рот открыт, но не слышалось из него дыхания.
Из жезла моего свесилась ещё одна капля, набухла и медленно стала спускаться на тягучей ниточке вниз, к животу, и тут юноша наконец-то вздохнул и стал раз за разом лихорадочно и глубоко, без всякого ритма, но с сочившейся из каждой поры его тела страстью загонять башню свою в зад мой. И хоть делал он это с огромной силой и без всякой осторожности, большей боли, чем доселе, я не ощутил. Алессан же долбил и долбил тело моё. И почувствовал я, что сам скоро завою от страсти и возбуждения под бешеным натиском его.
Тут Алессан захрипел и ослабил хватку свою. Он продолжал двигать древком своим внутри тела моего, но уже не столь глубоко и сильно. Глаза его открылись. Взгляд его был ещё слеп. Ладонь его, дрожащая и потная, нащупала копьё моё и легла на него, и арбалет мой, будто ожидая лишь этого, спустил тетиву, выстрелив стрелой прямо меж пальцев Алессана. Горячие брызги упали мне на подбородок, шею, грудь и живот. Обильная струя семени, а это было уже настоящее семя, проложила перламутровую дорожку на коже моей, тоже покрытой красными пятнами, как и кожа насильника моего.
Наслаждение охватило меня, захлестнуло, будто верёвка укротителя драконов, скрутило множеством оборотов, поглотило с головой, как океан поглощает ныряльщика. Было сие удовольствие таким же, как испытанное мною под ласками рта насильника. И было оно совершенно другим. Будто вкушал я пищу необычайно вкусную, но иную. И наслаждение моё множилось от того, что зад мой был натянут на член насильника. Натянут до истончения, до разрыва. Натянут настолько, что при каждом выстреле арбалета моего всё моё тело мучительно пыталось сжать растянутую дырочку, сжаться само, но при этом лишь растягивалось на этом стержне ещё больше.
Мне кажется, издавал я в тот момент какой-то звук. Надеюсь, то не было стоном наслаждения. Надеюсь, было то лишь сдавленным дыханием.
Насильник мой уже более осмысленно смотрел на меня, видел семя моё, стреляющее сквозь его пальцы. Не сразу, но стал он мягко теребить моё древко, чтобы высвободить весь сок мой. Сам же продолжал едва ощутимо двигать туда-сюда башней своей внутри меня.
Так продолжалось очень долго, но когда оно прекратилось и мы оба замерли, показалось мне, что было то лишь мгновением.
Мы застыли странной фигурой - я лежал с поднятыми на плечи Алессана ногами, он нависал надо мной, почти валился на меня, едва удерживаемый на вытянутых руках, опиравшихся на кровать, а стержень его был полностью укрыт в теле моём. Мы не двигались. Лишь глядели в глаза друг друга тем взглядом, от которого становилось тепло и покойно.
Потом Алессан тяжело осел на кровать, жезл его с ощутимым трудом медленно покинул моё тело, и юноша повалился на простыни. Рыцарь тяжело дышал. На губах его играла улыбка счастия и удовлетворения. Не знаю почему, но мне захотелось поцеловать его уста, и вновь мне пришлось приложить усилия, чтобы не пасть так низко и в действительности не поцеловать Алессана.
Речи и кинжал
Лежали мы рядом. Лежали, соприкасаясь телами нашими. Чувствовал я, как вытекает семя насильника моего из моего постыдного отверстия, разверзнутого и болезненного. По коже живота моего стекало на простыни моё собственное семя.
Я улыбался. Надеюсь, в полумраке моя улыбка видна не была. Был я, впервые в жизни своей, совершенно удовлетворён, преисполнен радости и счастья. Познал я вкус пирожных этой ночью, и был тот вкус божественным и сладчайшим. Познал я и вкус пирога, и был тот вкус порочно изысканным.
Зашевелился Алессан, увидел перламутровый ручеёк на животе моём и стал нежно слизывать сок мой. Были те прикосновение столь мягкими и любящими, что сжалось сердце моё от ответной нежности и любви к Алессану. Но не мог я ни взглядом, ни жестом, ни словом унизиться и выразить чувства свои, а посему лежал неподвижно, позволяя юноше наслаждаться семенем моим и сам втайне наслаждаясь минутами удовлетворения, покоя и прикосновений губ и языка насильника моего.
Когда же на коже моей не мог уже больше Алессан отыскать следов излияний моих, молвил он так:
- Вот счастие, и нет счастия иного. Была ночь сия наипрекраснейшим часом жизни моей. Довелось видеть мне нагим самое совершенное тело самого красивого юноши на земле, в небе и в Чертоге Великом...
И стал Алессан нежно целовать лицо моё, и было то приятно мне, хоть и чувствовался запах семени моего всякий раз, как приближалось лицо юноши к ноздрям моим, и чувствовался вкус семени моего, странный и необычный, когда касались уста его уст моих.
- Довелось узреть мне, - продолжал шептать товарищ мой, - что возбудило моё присутствие наипрекраснейшего из богов, ибо, несомненно, бог вы, о владетельный граф мой. Посчастливилось мне касаться наисовершеннейшего тела вашего руками, губами, языком и всем телом моим. Даровано было мне счастие погрузить наипризывнейшее мужское достоинство ваше в рот свой и сосать древко ваше. И испить наисладчайший мед семени вашего.
Алессан лобызал меня вновь и вновь, а пальцы его играли с локонами моими. Глаза же смотрели на меня с любовью, нежностью и грустью.
- Удостоился я чести и счастия погрузить недостойный жезл свой в красивейший из когда-либо существовавших задов. Пережил я высочайшее наслаждение, наполнив наисовершеннейшего из юношей низменным семенем греха моего. Да, испытал я наслаждение, коему равного нет, но, что важнее всего - видел я, что удалось доставить мне немного удовольствия и богу моему, вам, о любимый мой.
Алессан прервал речь свою, оторвал губы свои от шеи моей и поднялся с кровати. Теперь, после всего, что испытал я, совершенно по-иному смотрел я на обнажённое тело моего насильника, на его поникший, покрытый блестящим семенем жезл и исполненное нежной грусти лицо его.
Сам же юноша порылся в одеждах своих и достал боевой кинжал народа Севердера.
- Была ночь сия наипрекраснейшим часом жизни моей, - сказал он. - И нет смысла дальше жить мне.
Алессан взмахнул кинжалом, намереваясь пронзить им сердце своё.
В ужасе вскочил я, бросившись к Алессану с воплем:
- Нет! Не делай сего!
- Отойдите, о наипрекраснейший бог из всех богов, чтобы не испачкать наисовершеннейшее, наипрекраснейшее тело своё недостойной кровью моею, - ответствовал Алессан, отталкивая меня одной рукой своей и вновь замахиваясь другой рукою - той, в коей держал он кинжал. - Если не позволено мне избавить себя от пытки пресной и безрадостной дальнейшей жизнью моей, пытки, в коей ежеминутно доведётся стенать мне от воспоминаний о величайшем счастии своём, всё равно должен наказать я себя за преступления, совершённые мною.
Из постыдного выхода из тела моего, ещё полностью не закрывшегося, потекло по ногам моим семя насильника, но не обращал я на то никакого внимания.
- О каких преступлениях говоришь ты, Алессан? - вопрошал я, повисая на руке товарища моего, чтобы не позволить ему совершить ужасный удар.
- Восторжествовала над господином моим плоть моя, плоть ничтожного червя у храма величия графов Эмеркельдов, и должен я, как вассал ваш, умереть за то на плахе. То есть одно моё преступление.
- Каково же твоё второе преступление?
- Низменною земною любовью полюбил я, муж, иного мужа и насильно соблазнил того мужа, позволив противоестественной любви моей свершиться, а значит должен, как покорный раб богов кровавых, умереть я.
- Велики преступления твои, - ответствовал я ему, - но верховный судья в Эмеркельде я и верховный жрец я. Прощаю я тебя. Иди и живи.
Покачал на то головой Алессан.
- Нет строже судьи надо мною, чем я сам. И приговариваю я себя к немедленной и милосердной смерти от острого боевого клинка Севердера.
И вновь замахнулся юноша кинжалом.
- Забываешься ты, ничтожнейший из вассалов моих! - воскликнул я, принимая гордый вид, сколь ни смешно было голому юноше, с потёками чужого семени на ногах, принимать гордый вид. - Раб ты, а я господин твой. И лишь мне принадлежит жизнь твоя. И не позволяю я тебе умереть, а приказываю жить.
Медленно опустил острый клинок Алессан.
- На что, на что мне жизнь теперь? - дрожащим голосом вопрошал он.
- На то, что приказал я тебе жить, - ответствовал я ему, позволяя своим давним мыслям вырваться наружу. - Быть моей дланью, никогда не сомневающейся и никогда не спрашивающей причин моих приказов. Быть продолжением моим, готовым принести в жертву жизнь свою и чужую по единственному слову моему. Стать тенью, не имеющей права остановиться ни перед чем и ни перед кем. А ещё потому, что ты - один из сотни, и не можешь ты не дать вырасти крыльям своим.
Замер юноша, и по тому, как менялось выражение лика его, видел я, как постепенно доходят до его понимания мои слова.
- Что? - спросил он, ещё не смея верить услышанному.
- Лишь у одного из сотни мужчин вырастают крылья, - надменно повторил я, вновь напоминая недостойному вассалу, кто здесь господин, - и ты - один из сотни.
- Что?! - вскричал Алессан и принялся вертеться перед зеркалом, чтобы разглядеть то, что узрел я ещё тогда, когда разоблачался насильник мой.
Наконец, выгнулся Алессан достаточно, чтобы увидеть, как в серебряном полотне на стене отразились вспучившие кожу над лопатками почки крыльев.
- О, мой любимый! - прокричал радостно юноша. - Сколь счастлива судьба моя! Сколь волшебна ночь сия!
- Истинно так, - ответствовал я ему. - Прими три дара сиих с покорностью и благодарностью - ты познал меня, ты получил от меня помилование достойных смерти преступлений твоих, и ты получил от богов крылья. Живи же и стань наивернейшим из слуг моих!
- Клянусь! - воскликнул Алессан, падая на колени передо мною, и видел я по лицу его, что шла клятва сия от самого сердца его.
Видел я также через незашторенный выход на балкон спальни моей, как стал зеленеть горизонт. Вскоре встанет Пятое Солнце, то, которое в эту пору года встаёт первым. А значит, пора рыцарю Алессану скакать назад в лагерь армии графа Эмеркельда, в лагерь моей победоносной армии, чтобы поспеть к сбору и двинуться в обратный путь. Вырвала та армия победу у неприятеля, и замок будет ей рад и будет чествовать победителей, как того и достойна победа их.
Я единственный, кто знает об этой победе. И нужно ещё успеть обдумать, как использовать сие знание к собственной пользе и пущей славе графа Эмеркельда.
- А ещё, - добавил я, глядя на коленопреклонённого Алессана, - хочу отомстить я тебе за то, что унизил ты меня и надругался над телом моим. Приказываю тебе явиться сюда следующей ночью, чтобы я мог унизить тебя и надругаться над телом твоим...